аким  же пронзительным,  как у девочки,  голосом,  и сразу стало ясно,  кто
родительница этих визгливых, страстных интонаций. -- Праведница захордяшная!
Не пугай людей! Ты странниц лучше накорми, напои, в баньке попарь...
     Алеша  только головой вертел,  пытаясь уследить  за этими выкриками, но
последняя фраза привела его в ужас.
     -- Мы не можем в баньку, -- быстро сказал он. -- Мы обет дали.
     -- Какой  обет? --  Софья посмотрела  на  него  с удивлением, а озорная
Фекла в дверцах уперла руки в пышные бедра и захохотала.
     Алеша  надвинул косынку  почти  на  нос,  подошел  к  иконе  и зашептал
молитву.
     Наконец их посадили за стол, дали каши с конопляным маслом, томленной в
молоке  моркови,  постных  пирогов  с рыбой и квасу. Фекла  сидела напротив,
поглядывала на Алешу и усмехалась.
     Пришли с поля  мужики и парни, спокойные, молчаливые. Старик вернулся с
реки и сел в угол плести корзину.
     -- Барки-то завтра пойдут в Новгород?
     -- Пойдут.
     -- Возьмите с собой богомолок, им к Святой Софии надо...  Помолились  и
улеглись, кто  на печи,  кто на лавках, кто на полу  на войлоках. Странницам
принесли  охапку  свежей соломы. Уже  перестала  кряхтеть старуха,  и чей-то
размеренный храп потряс воздух, и  сверчок робко, словно примериваясь, выдал
первую трель, как  из-за пестрой  занавески показалось белое  в лунном свете
лицо Феклы, и Алеша услышал насмешливый шепот:
     -- Богомолка, а богомолка... Как звать-то тебя? Иди сюда, поговорим. --
Вслед  за этим раздался грохот, словно упало что-то тяжелое, и оглушительный
смех:  --  Ой,  беда,  ой, не могу... Сколько раз тебе, Семен, говорила,  не
ложись ты с краю... -- причитала Фекла.
     -- Уймись,  беспутная!  -- закричала проснувшаяся  старуха. -- Тото  из
тебя природа прет! Семен, успокой ты ее, ненасытную.
     Проснулись  дети   на  печи  и  застрекотали,   как   кузнечики.  Алеше
показалось,  что  нарисованный  Бова-королевич  тоже  зашевелился,  погрозил
кому-то  похожим  на  веретено  копьем,  и  голубая  лошадь  затанцевала  от
нетерпения. Изба заскрипела, закашляла, и тут, перекрывая все шумы и шорохи,
взвился альт юной Дарьи:
     -- Чего ты, Фекла, гогочешь? Чего ты горлу своему луженому передышки не
даешь? Да пустите меня в чистую обитель, чтоб зрила я то чистое...
     ... И умолкла. Похоже,  кто-то из парней, устав слушать сестрины вопли,
закрыл ей ладонью рот.
     -- Пойдем отсюда, а? -- Софья ощупью нашла Алешине лицо и зашептала ему
в ухо. -- Что они так все орут? Ох и крикливые...
     -- Это у них по женской линии, -- ответил Алеша. Гроза прошла стороной.
Далекие сполохи освещали горизонт.  По приставной  лестнице  они залезли  на
высокий стог.
     -- Аннушка, что она на тебя так посмотрела?
     -- Понравился, -- буркнул Алеша и смолк в испуге, надо же "понравилась!
" Давно  уж  не делал он таких  ошибок. -- Спи, милая, -- зашептал он  Софье
озабоченно. -- Завтра поплывем на барке, дадим роздых ногам.
     -- А это не страшно -- плыть? Мета, говорят, порожистая.
     -- Это прекрасно -- плыть под парусом! -- Расскажи  про море... То, что
вчера рассказывала.
     Алеша подложил руку под голову и начал:
     -- Далеко отсюда  стоит скалистый  и  голый  остров. Когда-то ой звался
Ретусари, и  там на взморье меж двух дубов наш Петр поставил себе  небольшой
домишко,  чтоб  днем и  ночью смотреть  на море.  Сейчас  остров  называется
Кронштадт, нет тех дубов, нет и дома, но высятся у пристани мачты кораблей.
     --  Странная ты, Аннушка, -- перебила  вдруг Алешу  Софья.  -- Ты очень
странная. Никак тебя  не пойму.  Все  мне кажется,  что  ускользает от  меня
что-то. Кажется, вот-вот поймаю это непонятное, но нет...
     -- Давай спать, -- решительно сказал Алеша.
     Он оставил Софье плащ, отполз  на край стога  и зарылся в сено. Хорошо,
что он не видел широко  раскрытых  Софьиных глаз, которые внимательно за ним
следили, не слышал ее шепота: "Странная... точно ряженая... "

        -6-

     До  Твери  Белова домчала почтовая  карета.  Везти  его дальше чиновник
отказался,  туманно намекая на секретность  груза.  Саша понял, что с каждой
верстой эта секретность  будет  возрастать, требуя дополнительной оплаты,  а
поскольку  карман  нашего  героя  не  был  перегружен  звонкой  монетой,  он
распрощался с чиновником  и  стал передвигаться  дальше  как придется -- где
пешком, где в карете, а то и в крестьянской телеге.
     Мысли  Белова  были заняты  Анастасией.  Воображение  рисовало  мрачные
картины -- она  в  тюрьме, она  плачет, ждет допроса,  и никто  не  хочет ей
помочь. "Скорее!  Скорее!  "  -- шептал юноша  и уже не шел, а бежал вперед,
сжимая кулаки от ненависти к ее обидчикам.
     На четвертый  день пути  Белова  подстерегало  неожиданное приключение.
Накануне его приютил  на  ночлег деревенский священник. Саша легко входил  в
доверие  к  людям  и  совершенно очаровал рассказами  о  московской жизни  и
хозяина дома,  и  попадью. На  прощание  он  получил благословение,  десяток
вареных яиц и полезный совет -- как скостить пятнадцать, а то и все двадцать
верст пути.
     -- Впереди болото, -- сказал священник. -- Тракт делает огромную петлю,
а ты иди напрямик. От храма к  лесу и дальше тянется тропинка, она и доведет
тебя  по  сухому до постоялого  двора  в  Дрюкове. Только на  всех развилках
выбирай левую тропку и следи, чтобы солнце светило в правую щеку.
     Саша  поблагодарил за  совет и зашагал по указанной тропинке. Через час
ходьбы солнце  странным образом переместилось  и  стало  светить в  затылок,
потом и вовсе в  левую щеку, а тропинка  растворилась в болоте. Возвращаться
назад было не в Сашиных привычках, он решил  точно  следовать  совету, пошел
напрямик и вскоре заблудился.
     Березовый лес сменился чахлым, словно ржавчиной изъеденным кустарником,
земля под ногами ходила ходуном и сочилась гнилой  водой. Ярко-зеленые пятна
трясины обступали Сашу со всех сторон.
     Только  к вечеру ему  удалось выбраться на твердую землю. Вокруг шумели
сосны.  Он еле держался  на  ногах  от усталости.  Костюм его был  в  грязи,
искусанное оводами и  гнусом  лицо  распухло и бугрилось шишками.  Он уже не
кричал, не звал людей, а понуро брел куда-то, не разбирая дороги.
     Внезапно лес кончился, и Саша  увидел саженях  в тридцати от себя  едва
различимую в сумерках коляску.
     -- Стой! -- крикнул Белов осипшим голосом, боясь, что коляска растает в
темноте, исчезнет, как мираж, и напролом через ракитник бросился к дороге.
     Сидящий на козлах кучер пронзительно завопил, кубарем скатился на землю
и кинулся бежать, продолжая вопить с таким ужасом, словно  ожидал выстрела в
спину.
     -- Умоляю, возьмите меня с собой,  господа! --  выдохнул Саша, с трудом
открывая дверцу, и увидел, что просить было некого -- коляска была пуста.
     Похоже, ее  оставили в  большой спешке. На сиденье валялись  пистолет и
скомканный  плащ,  здесь  же стоял  открытый сак,  полный  бутылок.  Одна из
бутылок, на четверть опорожненная, стояла на полу. Когда Саша дернул дверцу,
она упала, и вино пролилось на  торчащий  из-под сиденья плед. Саша  схватил
бутылку,  поднял  плед и увидел  под  ним ящик с увесистым  замком. Он допил
вино, аккуратно закрыл ящик пледом и пошел осмотреть коляску снаружи.
     Причину  задержки понять  было нетрудно -- коляска застряла в большущей
луже и словно осела под тяжестью пирамиды  из чемоданов, сложенных на крыше.
Лошади  стояли  по колено  в  грязи. Завидев  Сашу, они пытались переступить
ногами, чтобы выбраться  из топи,  но  сразу отказались от  этой  привычки и
замерли, лениво помахивая хвостами.
     Кучер не возвращался. Измученный Саша залез в коляску, поел вареных яиц
и не заметил, как заснул.
     Разбудил  его далекий крик,  который  он вначале принял  за волчий вой.
"А-а-а", --доносилось с болот,  слов разобрать было  невозможно. Саша сложил
руки рупором и стал кричать в ответ:
     -- Здесь, здесь! Идите сюда!
     Далекие  голоса  приближались.  Вскоре  Саша  увидел  двигающиеся  огни
фонарей, и через несколько минут к коляске подошли трое мужчин,  ведущие под
уздцы лошадей.
     Первый из них, молодой человек  в  дворянском платье, сунул в руки Саши
фонарь и принялся радостно хлопать по коляске.
     -- Она! Всемилостивый боже... Она! Моя коляска! Поверите ли, сударь, --
молодой человек, казалось,  ничуть не удивился присутствию Саши, -- я уже не
чаял найти ее. Здесь кругом болота, и если бы не ваш голос, мы плутали бы до
утра. А где ямщик?
     -- Удрал! Видно, принял меня за злоумышленника.
     --  Бездельник! Поверите  ли, он совсем не  знает  дороги. А трус!  Всю
дорогу морочил  мне голову  разбойниками! По пути моего  следования  размыло
мост.  Мы  поехали  в  объезд,  попали  в эту ужасную  топь.  Голубчики,  --
повернулся он к своим спутникам, как выяснилось, ямщикам с постоялого двора,
-- вы командуйте, а мы будем помогать. Не стоять же здесь до утра!
     -- Толкать будете, барин. Лошади отдохнули, впятером небось выдюжат.
     Ямщик аодал знак, лошади и люди дружно навалились и "выдюжили", коляска
выбралась из топи.
     --  Боже, на кого мы похожи! Наплевать, почистимся утром. Прошу вас! --
Молодой человек любезно распахнул перед Сашей дверцу коляски.
     РНИ уютно расположились на сиденье, открыли бутылку вина.
     -- С кем имею честь? -- галантно спросил незнакомец.
     -- Курсант навигацкой школы Белов.
     -- Чрезвычайно рад. Граф Комаров к вашим услугам. Куда путь держите?
     -- В Петербург.
     --  Не откажите  в любезности воспользоваться моей  коляской.  Наш путь
частично совпадает, хотя я еду гораздо дальше.
     Утром  на постоялом  дворе Белов с  трудом узнал  в холеном щеголе того
простого и  веселого малого,  с  которым  ночью  они  вытаскивали  из  грязи
коляску.  Комаров  был  разодет, накрахмален,  напомажен.  Атласный  вышитый
камзол  с  подкладными  плечами  скрывал  полноту, обозначивал  талию.  Граф
поминутно  охорашивался  и трогал  мизинцем  крупную, овальной формы  мушку,
словно опасался, что она улетит.
     Это   был   тип   придворного   франта,   которых   позднее   окрестили
"петиметрами". Они были воспитаны на французский манер, и  все отечественное
подвергалось  их  насмешке  и   осуждению.  Заботы,  помыслы,  таланты  этих
великосветских   кавалеров   были  посвящены,  с  точки  зрения  нормального
человека, сущим  пустякам: чтобы штаны сидели  по фигуре, чтоб в этих штанах
лежала  табакерка  самого  модного фасону, чтоб эту табакерку  уметь  изящно
открыть и  с томной улыбкой похвастать  перед  такими же  петиметрами.  Саша
презирал таких людей, но втайне завидовал их светскости и удачливости.
     Показная томность,  однако,  не  сделала Комарова менее  разговорчивым,
только  слова он стал произносить с  растяжкой и  круглил губы, словно дул в
невидимую дудку.
     --  Не  желаете  ли вина?  -- говорил он  за  завтраком, --Это не  наша
русская  дрянь.  Это  великолепное  французское вино. Пенится,  как  морской
прибой. А вкус!.. Так на чем я остановился? Ах, да...  Я не люблю  Лондон. Я
люблю Париж. В Париже всякий день праздник и все поют...
     -- Да? -- поддерживал Саша светский разговор.
     -- А  в  Лондоне  все ходят в глубоком молчании. И еще туман. Там всюду
жгут уголь и топят камины. Белье к вечеру становится черным от сажи. Как там
ходить прилично одетым?... Так  на чем я остановился? -- продолжал он, когда
коляска затряслась по ухабам.  -- Ах, да...  Лондон. Я нигде  не видел таких
дорог,  как в  Англии.  Засыпаны  хрущом, укатаны  катками, знаете  ли...  И
чудесные портшезы -- двухме-естные коляски. --  Он легко  икал после сытного
завтрака. --  Их  можно  получить  за  весьма умеренную  пла-ату. Запад есть
запад... Вчерашняя история могла случиться со мной только в России. Ди-ик-ая
страна! Если бы человек мог сам выбирать, где ему родиться!
     За обедом Комаров продолжал:
     --... вообразите, на подъезде к  Лондону надобно  в руке держать четыре
гинеи,  потому  что  неминуемо  разбойники  начнут  стучать  тебе  в  стекло
пистолетом. Это  у них вроде пошлины, и все  к ней  привыкли.  Ха-ха-ха! Мне
рассказывали,  что  воры  в  Лондоне имеют  свой клуб.  По  виду они  вполне
приличные люди. Правительство знает всех по имени, но не может арестовать --
нет  улик. Улики -- вот  безделица! Зачем улики,  если  точно знаешь, что он
вор? И представьте себе наших  разбойников и их  клуб где-нибудь у Никитских
ворот... Нелепость! Они  все беглые. Их  надо хватать  и сечь батожьем.  Без
всяких улик!
     И так далее и в том же духе.
     Белов был  попутчиком графа  три дня  и все три дня находился на полном
его содержании. Саша не угрызался совестью и не страдал от  унижения, решив,
что честно  заработал себе пансион,  пребывая бессменным слушателем Комарова
даже в ночные часы.
     --  Друг мой, -- обратился граф  к Белову при расставании. -- Вы  очень
скрасили  мое  путешествие.  Вы  были  великолепным  собеседником,  проявили
тонкость  в  обращении  и незаурядный ум. Молю судьбу, чтобы  по возвращении
моем в Россию дороги наши опять пересеклись и я смог бы отплатить  вам за ту
услугу, которую вы мне оказали.
     -- Помилуйте, граф. О какой услуге вы говорите?
     -- Вы помогли мне найти коляску. И еще... Я еду в Лондон и везу подарки
английским  министрам.  В  ящике  под  сиденьем  лежат   соболя,  прекрасные
солитеры, коллекция золотых  медалей и  прочие  безделицы, а  вы добровольно
взялись разделить со мной заботу по охране груза.
     -- Я и не знал об этом!
     -- Вам  и не  надо  было  это  знать.  Со  следующей  версты меня будут
сопровождать  драгуны. Из  Москвы я ехал один, чтобы не привлекать излишнего
внимания к моей коляске. Молю судьбу, -- Комаров потрогал мушку, -- чтобы по
возвращении моем из Лондона...
     -- Милостивый государь, -- перебил его Саша, прижимая  руки к груди, --
если  ваши слова не простая  учтивость, то я возьму на себя смелость просить
вас об  одолжении  сейчас. Вы влиятельный  человек при  дворе,  и  случайная
встреча с вами для курсанта навигацкой школы  не только  чрезвычайно лестна.
Она  может  сыграть  столь значительную  роль  в  его судьбе, что я  не могу
подчиниться природной скромности и не испросить вашего участия...
     Комаров досадливо поморщился, явно усомнившись в том, что Белов тонок в
обращении и  обладает  незаурядным умом. Но  в выражении Сашиного лица  было
столько простодушия и почтения, что граф рассмеялся и воскликнул:
     -- Замечательно, что я уже сейчас могу быть полезен вам. Чем же?
     -- Я мечтаю попасть в гвардию. Мне нужно рекомендательное письмо.
     --  Моя  рекомендация  вряд ли  будет иметь вес...  Но мой опекун очень
влиятельный человек при дворе и любит меня без памяти. Я напишу  ему, что вы
спасли мне жизнь. Или честь? Что лучше?
     Саша пожал плечами.
     -- Напишем  и то и  другое.  Правда,  уже  год,  как я  не видел  моего
опекуна. Надеюсь, что он в Петербурге.
     -- Счастливой дороги, граф!
     Рекомендательное  письмо  было написано  на  плохой  бумаге,  небрежным
почерком, зато граф не поскупился на цветистые и лестные для Белова эпитеты.
Однако в спешке или по забывчивости  Комаров нигде не упомянул имени Белова,
и носитель всех  добродетелей  именовался как  "податель  сего". "Прими сего
человека, дядюшка, -- писал граф, -- он сможет рассказать тебе о чрезвычайно
интересных событиях".
     -- Расскажу,  --прошептал Саша. --Даже  больше,  чем знаю. Письмо  было
адресовано  графу Федору Львовичу Путятину. Саша полистал  отцовскую  книгу:
"Их сиятельство  граф  Путятин  Федор.  Жительство  имеет  на  углу  Невской
перспективы  и  Конюшенной  улицы,  напротив  лютеранского  собора.  Человек
строгий до чрезвычайности, но правдолюбив и честен".

        -7-

     На  крутом берегу  озера  стоит окруженный вековыми  елями  двухэтажный
особняк  необычайной для  русского  глаза  архитектуры.  Был он  срублен лет
пятнадцать назад для охотничьих нужд  багрянородного отрока -- молодого царя
Петра II.  Место вокруг глухое, болотистое, множество дичи, лосей и кабанов,
но мальчик-царь  так  и не  успел  удовлетворить  здесь  охотничьего азарта,
потому что внезапно умер от болезни, в которой распознали оспу.
     Чтобы  не  пропадало государево  добро,  в особняке  поселили сторожа с
женой, но за все эти годы придворная контора, ведающая охотой государыни, ни
разу не вспомнила про дом на болотах.
     Пришли  в негодность мосты  и  дороги, соединяющие  охотничьи  угодья с
большим миром, но кто-то помнил про лесной особняк.
     Нет-нет  да  и  свернет с  большой дороги  всадник и  направит лошадь в
комариную  глушь.  А   в  особняке  его  уже  ждут.  Встретятся,  поговорят,
обменяются  письмами и  разъедутся в разные  стороны,  а сторож после тайных
встреч закладывает запоры трясущимися руками и шепчет молитвы.
     Страшно быть  соучастником антигосударевых  дел, да не  откажешься -- у
самого рыльце в пушку. Не по своей воле попал в этот забытый богом край. Жил
он  в  Петербурге  безбедно,  состоял  камерфурьером  при   дворе  принцессы
Елизаветы.  От  сытости,  а  может,  от  происков  лукавого,  впал  он в  те
благостные времена  в  ересь  -- изуверился  в  вере  православной в  пользу
католичества. Сейчас Елизавета государыня, а тогда  только и чести  ей было,
что Петрова дочь. Она не могла защитить своего камер-фурьера, и угодил бы он
в Тайную канцелярию, если б не спас благодетель -- сиятельный граф Лесток.
     Тайные люди, встречающиеся в царевом домике,  называли шепотом это имя,
как пароль, как угрозу испуганному вероотступнику -- принимай да помалкивай!
     Даже  сейчас, когда Лесток чуть ли не второй человек  в государстве, не
прекратились тайные встречи.  А  от кого таиться? Какие  тайны  могут быть у
Лестока от государыни?
     Жена сторожа, Устинья Тихоновна, искренне считала,  что главная  служба
их благодетеля не у  трона  государыни  Елизаветы, а у престола Велиала, или
попросту у сатаны, и даже не находила  это зазорным, хотя муж, познавший все
тайны  "демонологии", боролся с ее  заблуждением не только проповедями, но и
плеткой.
     -- Бей не бей, а ареста жди, -- отвечала мудрая женщина.
     Особенность  Устиньи  Тихоновны состояла  в том, что  она видела  сны и
толковала их  преискусно. Ночью смотрит,  а днем  мозгует,  пророчествует, а
когда  и говорить больше не о  чем, ложится на бок, чтоб увидеть, как завтра
будут  развиваться  события.  И  жизнь  уже  не  кажется  такой   пресной  и
однообразной.
     Беда  только,  что  сторожиха  совсем  запуталась, где  сон, а где явь.
Начнет рассказывать  мужу случай трехлетней давности, а потом сама усомнится
--  было  ли, пригрезилось ли? Сторож начал ловить жену  на том, что  она по
событиям дня  стала  предсказывать  сновидения, а  то и того пуще,  в каждом
реальном происшествии улавливала тайный смысл.
     Беда  небольшая,  как  говорится,  "чем бы дитя  ни  тешилось...  ", но
предсказания славной  пророчицы касались неизменно "татар", как называла она
секретных  непрошеных  гостей,  или  кары,  ожидающей  мужа  за  сношения  с
преступниками.
     Ладно бы во сне видела проклятые яйца, после которых кто-то "явится", а
то  придет из курятника, начнет выкладывать яйца на  стол  и  приговаривает:
"Это же надо,  сколько  Пеструшка  наработала!  Ой, Калистрат  Иванович, жди
татар. Уж не арестовывать ли тебя, голубь мой заблудший? " "Голубь" кулак-то
и приложит...
     Во  сне  Устинья Тихоновна  играла на органе -- "к  смерти", ловила  на
собаке  блох  --  "к  неприятностям",  примеряла  бекеш  на  вате  с меховым
воротником,  что   предвещало   "новое   предприятие,   результаты  которого
сомнительны",  а чаще  всего видела  "иву,  средь поля  растущую". А кто  не
знает, что ива  -- это тюрьма, а если ива одиноко средь  поля  стоит, то это
уже плахой попахивает. И до того она этой и