на
твердую землю Южной Африки.
     Банный  день  называется  на корабле "санитарным авралом".  Длится этот
аврал  двенадцать часов  - с восьми  утра до  восьми вечера.  За  это  время
следует  вынести  на воздух  и  выбить  матрацы,  одеяла, подушки  и  ковры,
хорошенько убрать каюту, вымыть  пол,  убрать на  столе (по моей вине  самое
неряшливое  место в  нашей каюте -  стол),  принять  ванну, выстирать  самое
необходимое из белья  и т. д. и т. д.  При ветре в восемь  баллов санитарный
аврал  становится особенно  сложным предприятием. У  второго люка волна бьет
через  борт,   и  все  промокает,  подветренная  прогулочная  палуба  забита
матрацами,  и  пристроить  свою  постель  очень  трудно.  А  только  отыщешь
свободное местечко, как оказывается, что тут надо мыть палубу, и ты носишься
со своим матрацем, словно грешница с незаконным дитятей.
     Утром  у нас не было  тряпки,  а без тряпки пол не вымоешь. Я попытался
найти  боцмана, но  не нашел. И Васюков тоже.  Но  потом Васюков  отыскал на
палубе повешенный кем-то мешок (очевидно, из-под угля), сунул его под полу и
притащил в каюту. Мы почувствовали себя богачами. Васюков сказал мне:
     - Какое счастье, Юхан! Гляди - мешок, целый мешок!
     И я ответил серьезно:
     - Действительно счастье!
     Все на свете относительно.
     Четверть часа  спустя  каюта  была  залита водой, все наше  добро  было
нагромождено на койки, а мы оба метались как на пожаре. Боялись,  что придут
за  мешком. Сейчас все сверкает.  Мешок  мы  спрятали. Несмотря на советское
воспитание, в нас еще сохранились пережитки собственничества.
     Чудесно сидеть  в ванне, в которой ходят в такт  качанию  корабля волны
теплой и пресной воды. Мыло мылится, волосы  на голове становятся пушистыми,
а мысли в голове - воздушными. И, вымывшись, ты приступаешь к стирке.
     Я выстирал три  сорочки, легкую  куртку и две пары носков. Сколько мыла
истратил!  Но хуже всего то, что, когда  я  повесил сушиться свою куртку  на
палубу,  она  показалась  мне  более грязной,  чем  была  до  стирки.  Будем
надеяться, что это объясняется освещением.

     4 декабря

     Интересно,  прибудем ли  мы  в Кейптаун до полуночи? В ночь на  сегодня
волнение перешло в шторм, "Кооперацию" подбрасывало и сотрясало, - когда она
ныряла в провалы меж волн, казалось,  что ее  многотонное тело спускается по
лестнице и на каждой ступеньке спотыкается. Шторм был встречным, сегодняшний
шестибалльный ветер - тоже  встречный, корабль теряет скорость, и поэтому мы
опаздываем.
     После обеда впервые увидели берег Африки. Песок, не очень высокие скалы
с выделяющимися пятнами белого камня, купола гор, маяк, два-три дома. Видишь
простым глазом,  как  взбивается  пена у подножья скал. Но  все  пасмурное и
неотчетливое. Кто-то уверяет, что видит женщин,  загорающих на пляже, однако
окуляры бинокля убеждают нас: это мираж. Но вот береговой выступ исчезает за
кормой, а с правого борта к нам долетают приветствия какого-то маяка.
     Альбатросов больше не видно. Они  птицы открытых морей и  не летают так
близко от берега. Но зато за нами следует целая стая привычных чаек. Рядом с
кораблем  проносятся одинокие  дельфины, почти у  самого  борта высовывается
наружу  круглая,  как  набалдашник,  голова  тюленя.  Здесь  на  тюленей  не
охотятся, и  они  держатся смело. Но настоящее их царство  еще впереди,  оно
гораздо южнее.
     После  захода  солнца  началась  ужасная  толчея  и  суматоха   -   все
устремились  на  левый борт. Кто-то  крикнул: "Спутник!" - и всем захотелось
занять  наблюдательный  пункт  получше.  Но  ничего  не  обнаружилось  -  ни
спутника, ни крикуна.
     23.00.  Перед  нами  Кейптаун.  Зарево его  пестрых,  сверкающих  огней
переливается над  ночным океаном и отбрасывает  на воду  яркую рябь. Странно
видеть в  такой  близи от себя чужие огни  и светлые квадраты окон в жилищах
незнакомых людей. Гудки машин,  световые рекламы и стрелы прожекторных лучей
над морем. Ветер доносит с земли запах хлеба.
     Горы,  высящиеся над Кейптауном, сначала  привели нас в замешательство.
Мы  приняли их  за штормовые тучи, темные и тяжелые.  Но когда мы подплыли к
городу,  горы как  бы  отделились  от  неба.  Они высились  темным горбистым
массивом, похожим  на спящего верблюда. А вокруг этого гигантского животного
белели, словно ромашки, огни Кейптауна.
     Бак  черен от людей. "Кооперация" бросает якоря.  Ночь  мы  проведем на
рейде.

     5 декабря

     Кейптаун

     Утром на борт поднялся лоцман.  "Кооперация" причалила к молу. Мы стали
рядом  с  большим  американским судном "Сити  оф Йорк". Кейптаунская  гавань
все-таки  представлялась  мне более  крупной  и оживленной. А  она не  такая
большая.  Даже  краны кажутся слабенькими.  Корабли  приплывают и  отплывают
редко. Летом на таллинском рейде больше движения...
     Первое,  что  мы  заметили  в  порту  и что  увидели  потом  еще  более
отчетливо, - это резкая грань между миром цветных  и белых. Как видно, рубеж
между ними - это  рубеж между  богатством и бедностью. Негры  таскают мешки,
шестеро  негров  тянут  какую-то   большую  повозку,  нагруженную  обрывками
канатов.  Вообще вся  грязная  работа  предоставляется  цветным.  Но русский
эмигрант с бычьей шеей  втолковывает у  трапа участникам  экспедиции, что  в
Южно-Африканском-Союзе имеются и негры-буржуи. Слово "буржуй" он  произносит
так благоговейно, словно оно способно отмыть добела и негра, возвысив его до
лика святых европейцев.
     Солнце светит,  небо сияет,  ветер  теплый.  С  горы,  выглядевшей днем
иначе, чем ночью (она теперь  напоминает огромный  каменный  стол),  широким
водопадом ниспадает ослепительно белый туман. А  под ним дома со сверкающими
на  солнце  окнами и  красными  крышами, городские  кварталы с весьма узкими
улочками. Глубокая и спокойная синева океана обнимает город. Под самым боком
у корабля жарит на солнце свою черную голову купающийся в портовом  бассейне
негр.
     Нам  выдают деньги  - фунты  стерлингов.  На  пристани  уже  стоят  три
автобуса, которые должны  отвезти нас  на мыс Доброй Надежды. Кладу в карман
свои фунты, вешаю на шею "Зоркий" и "Киев". Поехали!

     Поездка на мыс Доброй Надежды надолго запомнится.  Сейчас, когда я пишу
эти строки,  мне хотелось бы, чтоб у меня  была небольшая, хоть  в несколько
дней,  дистанция   для  более  или   менее   упорядоченной   расстановки   и
систематизации мыслей, впечатлений, цветов и светотеней.  Мне понадобился бы
не  один  день,  чтобы передать красочность этих двух братьев, Индийского  и
Атлантического  океанов, описать, как  они  с  двух  сторон  ласкают  своими
теплыми руками классически стройную шею Африки, как эти  руки встречаются на
ее скалистом лбу, обращенном к югу.
     Я  всегда терпеть не мог экскурсий, домов отдыха и тому подобных вещей,
от которых зачастую остаются лишь  чувство большой усталости и поверхностные
впечатления, забывающиеся после  первой  чашки  кофе.  Я думаю,  что  многие
экскурсии  столь  же  поверхностны и легковесны, как  знания тех  писателей,
которые допрашивают  своих будущих  и  заведомо неудачных  героев совершенно
по-прокурорски,  а то и по-сыщицки,  полагая, что  раскрыть природу человека
так же легко,  как  кухонный шкаф.  Конечно,  и такой метод что-то дает,  но
почти всегда это "что-то" хуже, чем ничего.
     Поездка  на мыс Доброй Надежды была экскурсией другого рода. Во-первых,
ее  участники  были не  чужими  друг  другу, недели  плавания  нас сблизили.
Во-вторых,  после  более чем месячного  непрерывного  плеска  океана,  после
вибрации и качки земля  кажется милее. Чувствуешь себя удивительно уверенно,
ступая  по  гравию,  камню или песку. Но самое главное  - величие  и красота
самой  природы.  Горы,  дорога,  лучезарно белый песок. Горы эти не особенно
высоки и местами их светлые  камни покрывает трава.  И все же они необычайно
впечатляют. Все  время  чудится,  что  вот-вот  из  щели  между какой-нибудь
озаренной вершиной  и  низким  облаком выглянут  пламенные  и грустные глаза
Демона Черного  материка.  Более того,  я был уверен,  что у Демона окажется
лицо нашего кинооператора  Эдуарда  Ежова, славного Ежова,  чьи золотые руки
наконец заставили работать (только надолго ли?) мой "Киев".
     Горы  слева. У их  подножья вьется змеей асфальтовое шоссе.  Оно узкое,
как  все горные дороги. А справа  следует за нами, не отставая  от нас  даже
сегодня, Атлантический океан, серый  и спокойный.  Из скалистых бухт смотрят
на  меня его умные  и суровые,  как у старых  эстонских островитян, глаза. Я
знаю  тебя,  мой друг,  и  хотел бы рассказать тебе  историю о  том,  как  в
стародавние  времена  два  рыбака  с  острова  Кихну  возвращались  домой  с
заработков на рижской каменоломне, как они остановились на ночь в Пярну, как
попали в гости к  веселым девушкам  и как один из них пришел утром к выводу,
что хорошего не должно быть слишком много.  Ведь  и у тебя такой  нрав,  что
если  ты спокоен,  так чересчур, а  если  принимаешься  колотить  нас своими
серыми кулаками, так тоже не знаешь удержу.  Нет у тебя ни размеренности, ни
систематичности, ни дисциплинированности,  отличающих участников экспедиции,
которые через определенные промежутки  останавливают автобус  у  придорожных
баров и проверяют, не фальшивые ли  у них деньги.  Нет, не фальшивые! За них
можно получить виски, ром, коньяк,  содовую,  сигареты и почти даровое пиво.
Нельзя  сказать,  чтобы на "Кооперации" властвовал сухой закон, но многие из
нас считают, что какую бы слабость мы ни испытывали к горячительным напиткам
на суше,  с морем они сочетаются плохо. Но сегодня -  другое  дело. В  барах
совершенно  вавилонское  смешение  языков,   слышатся  одновременно  обрывки
английских,  немецких и  русских фраз.  Один из  барменов так похож лицом на
знакомого  мне  таллинского  историка,  что   я  пытаюсь  заговорить  с  ним
по-эстонски. Но он вовсе  не эстонец, а голландец,  и  мы переходим на язык,
понятный  каждому.  Поднимаю  палец и  говорю: "Bier!" Потом поднимаю второй
палец  и  снова говорю:  "Bier!"  Чтобы укрепить дружбу, поднимаю  затем два
пальца сразу и говорю: "Ром!" Если бы наши  эстонские историки так же хорошо
понимали друг друга и достигали бы столь же результативных итогов!
     На воздухе так ослепительно светло, что  ощущаешь в глазах резь. Больно
смотреть  на песок, который сверкает на солнце  так же ярко, как февральский
снег.  А  в  барах  прохлада  и  сумрак.  Те,  которые  мы   посетили,  были
предназначены только для белых.  Бармены  в  них тоже  белые.  И здесь негры
делают лишь черную работу  - моют стаканы, подметают полы, подстригают кусты
перед баром. Держатся они робко и как-то незаметно. Непонятно, в связи с чем
в ушах у меня зазвучали строки из шахтерской песни:

     Шестнадцать тонн угля - дневной, урок таков,
     Состаришься ты рано от шахты и долгов.
     И не уйти, покуда господь не призовет:
     Ты - собственность компании, ее рабочий скот.

     Становятся понятными негритянские песни  с  их  детскими  и конкретными
представлениями о небе, о ведущей туда бесплатной железной дороге, о заранее
положенных на край облака ботинках,  пиджаках  и  банджо; о  белых,  которым
отплачивают там за все их несправедливые дела на земле.
     Едем дальше.  Горы  становятся  ниже. И вдруг,  совершенно  неожиданно,
появляется слева Индийский океан.  Пожалуй,  с Атлантического  океана  можно
добросить  до него камнем. Но не то странно, что два океана оказались  здесь
так близко  друг  от  друга,  а  то,  что целый континент,  Черный  материк,
становится  здесь  таким  узеньким.  Вблизи  берега  Иидийский  океан  синее
Атлантического. А  вдалеке он такой же  холодный, как и  его англосаксонский
брат: у  обоих сливающаяся с небом корма серо-стального  цвета. Ну ладно, на
Индийский  океан  мы  еще  насмотримся   вдоволь.  Я  и   без  того  сегодня
многословен.
     Мыс Доброй  Надежды отделен  от Черного  материка высокой  оградой. Тут
заповедник. На шоссе - ворота. А в этих воротах сидит одетый в хаки  ветеран
с соломенно-желтыми усами. Он  совершенно сливается с  каменистым бесплодным
пейзажем, кажется его неотъемлемой  частью. В его тусклых,  выцветших глазах
видишь и сверкание песков, о котором я уже говорил, и пористую старость гор,
и полное равнодушие. Может быть, он сидит здесь со времен бурской войны.
     На шоссе выходят три зебры. Мы вылезаем из автобусов, аппараты начинают
щелкать, и мой "Киев" тоже запечатлевает  на  пленке три  мотающихся хвоста.
Зебры не удостаивают нас ни  малейшим вниманием. Они толсты и  спокойны - ни
дать ни взять полные дамы с пляжа в Пярну, которые думают лишь о том, как бы
похудеть, и  тем не менее очень мало двигаются.  Сходство  увеличивается еще
благодаря природным пижамам зебр - их полосатым шкурам.
     Мыс Доброй Надежды производит сильное впечатление. Мы долезли до маяка.
Слева Индийский  океан,  справа - Атлантический,  а впереди та  воображаемая
полоса, где воды  двух  океанов смешиваются. Ни высота, ни крутизна  скал не
поражают  так  наши  чувства,  как  огромность, бесконечность  и спокойствие
океана. Даже посреди океана не ощущаешь их так остро, как здесь.
     Подобный  пейзаж - объятия  океана с материком, суровость  скал, клочья
взлетающей  пены,  - наверно, помогает  воспитывать  поэтов.  Те, кто растут
среди  можжевельников,  орешников  и  валунов,  рано или поздно переходят на
прозу.
     Возвращаемся.
     Вечером  к  нам  на  корабль  пришли  в  гости  представители  японской
антарктической экспедиции. Гости заполнили  музыкальный салон. В  совершенно
одинаковых синих  костюмах, они казались очень  молодыми  и похожими друг на
друга. В действительности  они не так молоды. От нас их принимали Голышев  и
профессор  Бугаев,  из  летчиков  -  Фурдецкий, из  радистов  -  Чернов,  из
транспортников  - Бурханов. Переводчиком  был  Олег  Воскресенский,  штурман
дальнего плавания и навигатор антарктической материковой экспедиции.  Я был,
так  сказать,  представителем  прессы. Все  тотчас разбились  на  группы  по
профессиям.  Фурдецкому,  которого  окружили  японские летчики,  не  удалось
получить  переводчика  - большинство наших  "англичан"  уехало  в  город.  В
записных  книжках тотчас  появились  рисунки  самолетов,  схемы расположения
моторов, цифры, обозначающие число лошадиных  сил и высоту полетов, наброски
ледовых  аэродромов.  Люди, имеющие  дело с  техникой, хорошо  понимали друг
друга.  Бурханов  познакомил  японцев с  "Пингвинами".  Машины  -  ничего не
скажешь - хорошие. Нет даже нужды в японской вежливости, чтобы признать это.
     Не знаю,  что напишет в  свою  газету  об этой  встрече  мистер Хикида,
корреспондент "Асахи". Среди встретившихся тут коллег мы наверняка хуже всех
понимали друг друга. Мистер Хикида  говорил по-английски,  я  по-русски, так
что и тут приходилось прибегать к  пальцам. Отдельные слова мы понимали, но,
поскольку речь шла о литературе, этого было недостаточно.
     - Достоевский, -  говорил  мистер Хикида, -  very  good! [1] -  Поклон,
улыбка. Я тоже отвечаю поклоном, улыбкой и "very good'ом".
     - Толстой! Very, very good! - Поклон, улыбка.
     - Эренбург! - Та же церемония.
     Мы  посидели  в  моей  каюте, мистер  Хикида закурил  "Казбек"  (сперва
вставив  его  в рот обратным концом), а я попробовал  японскую  сигарету. Со
стороны  наша сердечная встреча могла  показаться  беседой  немых. Я подарил
Хикиде  свою  юмористическую повесть  "Удивительные  приключения  мухумцев",
содержание  которой  несколько  позже  изложил  по-английски  Воскресенский,
весьма вольно толкуя иллюстрации. Хикида вручил мне свою визитную карточку и
открытку  с  японским  пейзажем,  на обороте которой  значилось:  "With Best
Wishes for a Merry Christmas and a Happy New Year". [2]
     Я подчеркнул слово: "Christmas".
     Мистер Хикида воскликнул:
     - No! - И начал что-то говорить о теологии, наверняка не о европейской.
     Мы обменились с гостями научной литературой.
     Они  пробыли  на  "Кооперации"  до  поздней  ночи. Капитан  организовал
угощение. Это  еще  вопрос, в самом ли  деле гости так  плохо  знали русский
язык,  как  могло  показаться.  "Бродягу"  и "Стеньку  Разина" поняли  потом
довольно  многие, равно как  и  некоторые  русские слова, которые  обычно не
печатают. Правда, сомнительно, чтобы они знали их точное значение. Во всяком
случае,  одно  из  них  прозвучало  в   их  своеобразном   произношении  как
ласкательное.

     1 Очень хорошо! (англ).
     2 "Желаем веселого рождества и счастливого Нового года!"

     6 декабря 1957

     Сегодня большую часть дня провел с Олегом Воскресенским в городе. Фунты
стерлингов  жгли  карманы,   надо  было  от   них  отделаться.  И  вот   они
просто-напросто растаяли на глазах. Вспомнилось, как мой отец уже в старости
как-то  жаловался:  его,  мол,  беда  в  том,  что,  сколько  он  ни покупал
бумажников, сколько ни менял  их, ни разу не попадалось такого, чтобы деньги
в нем удерживались. И у меня  самого уже перебывало пять бумажников,  но все
они отличались тем же свойством. Это тем более странно, что я больше всего в
жизни ненавижу хождение по магазинам. Если днем мне предстоит что-то купить,
то я уже с утра не в духе.  Я весь киплю и клокочу  от недовольства,  хоть и
сам понимаю, что это бессмысленное недовольство беспомощного человека.
     Но Воскресенский настолько  симпатичен,  что  на этот раз я  не перенес
никакой  нервной  лихорадки.  Благодаря  его   хорошему  английскому  языку,
переговоры  с продавцами  оказались простым  делом.  В  тех  лавках,  агенты
которых совали  нам  в руки  проспекты  еще  на  корабле,  мы покупали мало.
Кейптаун, увиденный нами, - это Кейптаун торговый. Стоит лето, а на витринах
рождественские  рекламы.  Продавцы  необычайно  услужливы.  С нами  увязался
собственник  одной лавчонки,  русский,  и  мне кажется,  что он  сознательно
выбирал не самые  лучшие магазины. Он без конца  говорил о своем магазине, о
том,  сколько фунтов стерлингов оставили в нем китобои  со "Славы",  и т. д.
Продолжалось это до тех пор, пока один из его конкурентов не спросил:
     - А вы что, спутник этих господ?
     И тут наш разговор перешел на спутник.
     Наш  провожатый  даже  забыл на  полчаса  о своей  лавке  со  всеми  ее
достоинствами и  выразил самый неподдельный восторг.  Дело понятное. Спутник
вертится  вокруг Земли,  а  вокруг спутника  вертятся мысли  людей  с самыми
разными взглядами, их восторги и злопыхательства, их политические  страсти и
представления о  завтрашнем дне.  Мы, участники  экспедиции,  знаем о втором
спутнике довольно мало.  Лишь вчера  до нас дошла  "Правда" от 13 ноября,  и
сегодня  мы  уже  несколько  просвещенней  по  части  спутника.  Потрясающее
достижение! Мы и впрямь испытываем гордость, хоть и не умеем выражать ее так
на диво темпераментно, как кейптаунцы.
     Одного дня мало, чтобы составить  себе  представление о  городе с более
чем  полумиллионным  населением.   У   меня  остались   в  памяти   пестрота
кейптаунских улиц, цвет негритянских лиц - от светло-коричневого до черного,
яркие, порой даже непривычные  для глаза,  кричащие краски нарядов, прохлада
магазинов, некий пресыщенный господин в баре, задравший на  стол свои ноги в
больших  желтых   туфлях,  фокусническое  проворство   официантов,   хорошее
шотландское  виски.  И,  конечно,   "кока-кола".  Реклама  этого  напитка  и
трехпенсовые  бутылочки  неотступно  преследуют  тебя, в самом прямом смысле
этого  слова. Запомнились двухэтажные  автобусы,  в которых на первом  этаже
ездят белые,  а на  втором - негры  и  прочие цветные. Специальные бары  для
негров, которые выглядят (во всяком случае, снаружи) бедно и грязно.
     Но я еще не познал душу города, все его лики, его жизненный ритм. Чужим
приехал, чужим уеду.
     Часть  наших,  в  основном  москвичи,  получили  тут  пис