го,  что  они
приходят сюда с бабушками  и грудными  детьми. Среди наших гостей эта группа
наиболее многочисленная.
     Вторая. Люди колеблющиеся. Эти не особенно любят говорить о  том, как и
почему они оставили свою страну, - в их речах всегда проскальзывает какое-то
стремление  оправдать себя. А  мы  ведь  ни  в чем их не обвиняем и не очень
жаждем  выслушивать их исповедь. Об  известном промежутке с 1941 по 1944 год
многие  из  них рассказывают  туманно  и поскорее  переходят  к описанию уже
знакомого  нам  угнетающего  существования  в западногерманском  лагере  для
беженцев.  Они не заявляют, что хотят вернуться на родину, но  у них большой
интерес к Советскому Союзу.
     Это люди на распутье.
     Третья. Эти  всегда сидят  в удобных шезлонгах на веранде "Кооперации".
Их легко обнаружить, так  как  они на корабле самые обособленные. Кое-кто из
участников экспедиции  подсаживается  к  ним  скорее из  вежливости,  чем из
любопытства, и при первой возможности старается ретироваться. Это именно они
ежедневно "забывают"  на корабле  большие кипы  самых  реакционных  газет  и
журналов.  Это кричаще  одетые люди,  вместе с ними  поднимаются на  корабль
сверхпестрые носки - новейшая мода. Брюки у этих  людей подвернуты как можно
выше, и все мы видим их носки. Ввиду  отсутствия всякого контакта с  членами
команды  или с участниками  экспедиции, ввиду того, что остальные  эмигранты
почтительно обходят их стороной, разговаривают они только  друг с другом. Их
русская речь обильно пересыпается  английскими словами. Говорят они о марках
автомашин,  о  столкновениях  с  полицией ("бобби  содрал  с  меня  двадцать
фунтов") - словом, о широкой жизни. Как я понимаю, их призвание и назначение
состоит в том, чтобы  растолковать нам, коммунистам из команды и экспедиции,
какой нас ожидает рай, если мы сбежим  с "Кооперации". Впрочем, они с каждым
днем  становятся  все  тише  и  тише,  и  в  глазах  их появляется  какое-то
озадаченное и просительное выражение. Но они все-таки попрежнему забывают на
судне свои газеты.
     На палубе показывают  "Карнавальную  ночь". И на  корабле  и  на палубе
народу  столько,  что не пробиться. У картины огромный  успех. Появление  на
экране  Ильинского в роли  Огурцова  неизменно встречается  гулом голосов  и
хохотом. Все покрывает радостный смех ребят,  звонкий  и заливистый. Чудно и
непривычно слышать поздним вечером  этот птичий хор  в  темной гавани, среди
притихших кораблей.

     1 марта 1958

     Сегодня  после  обеда   -   прием  в  аделаидском  отделении   Общества
австрало-советской  дружбы.  Местные  члены  общества  приехали  за  нами на
машинах.  Мы с Куниным оказались в машине нашего общего  друга  Джона Джемса
Митчелла, не  раз бывавшего  у  нас.  Митчелл -  деятель  профсоюза портовых
рабочих Порт-Аделаиды  и сам портовый рабочий, член Компартии Австралии. Тем
из нас, кто знает англичан лишь по литературе, его внешность кажется типично
английской.  Средний  рост,  сухое, слегка  веснушчатое лицо  с  правильными
чертами и грустные ярко-синие глаза. Говорит он  тихим голосом,  и в нем нет
ничего такого, что часто бывает свойственно профсоюзным "боссам" на Западе и
что порой проглядывает на  лицах иных наших советских  работников, не в меру
довольных собой. Митчелл, как и те из его  товарищей-коммунистов, которых мы
видели в Австралии, много занимается вопросами теории, много читает. Условия
работы здесь  трудные  и сложные,  всегда  существует опасность репрессии, и
люди,  видящие  в  коммунистах  своих  смертельных  врагов, то  есть  врагов
капитализма, идут на все, чтобы  скомпрометировать их. Но в этом непрерывном
сражении коммунисты держатся превосходно. Митчелл подарил мне сборник стихов
австралийского  классика Генри  Лоусона. Как  выяснилось  в нашем дальнейшем
разговоре (в конце которого меня упрекнули за то, что я не читаю и не говорю
по-английски),  Митчелл  хорошо  знаком  с  мировой  литературой,  в  первую
очередь,  разумеется,  с  английской  классикой,  хотя и  русскую  он  знает
неплохо.
     Митчелл  пришел за  нами со всей  семьей  - с женой и четырьмя  детьми.
Никто из его ребят еще не ходит в школу. В машине Митчелла  нам было тесно и
весело.  Прежде всего мы отвезли домой  его семью. Дом у них  примерно такой
же, как у Смитов, и тоже куплен в рассрочку. Хозяину предстоит еще в течение
двадцати  двух лет ежемесячно выплачивать  банку по четырнадцать фунтов, что
составляет  четверть  его  заработка. Машина  у них  старая  -  стоит  всего
пятьдесят фунтов. Обстановка  в  доме  очень простая.  Средства  у них более
ограниченные, чем у привилегированных  рабочих. Но семья Митчелла счастливая
и  дружная.  И  когда  мы  уезжаем,  двое  малышей  плачут  около  какого-то
цветочного куста -  почему  их не взяли!  Да  и у самого  старшего глаза  на
мокром месте, когда он бормочет нам свое "гуд бай".
     Прием  в  Обществе  дружбы  прошел сердечно.  Мы  пили кофе в маленьком
песчаном саду, ели  виноград и беседовали как с  помощью переводчиков, так и
без них. На приеме были врачи, адвокаты, рабочие.
     Президент аделаидского отделения  -  уже старый  человек, с решительным
подбородком и массивным носом, с низким хриплым голосом. Морщины избороздили
вдоль и поперек  его лоб и щеки, спускаются к шее. Но совсем особая статья -
его  руки, запястья  которых  обхватывают белоснежные  манжеты. Это большие,
загорелые, морщинистые, веснушчатые, загрубелые  и,  как  мне кажется, очень
талантливые руки,  хорошо знакомые с тяжелой  работой.  Такие же я  видел  у
хороших рыбаков, плотников, судовых механиков. Может быть, такие же были и у
Микеланджело.
     Президент приветствует нас, гостей издалека, прибывших на этот раз не с
Севера, а с  ледяного Юга, и выражает  уверенность,  что  люди  в  Советском
Союзе, так же  как и австралийцы, стремятся не к войне, а к содружеству всех
народов нашей  общей  планеты.  Он говорит о достижениях  советской науки, и
русское слово "спутник" звучит уже как совершенно привычное в его английской
речи.  Под  конец он  желает нам  поскорее добраться  домой, к своим семьям,
желает, чтобы длительное плавание, предстоящее нам, прошло счастливо и чтобы
океан был спокоен.
     От нас  выступает  с  таким же сердечным словом  Трешников.  Он  заодно
выражает  свою  радость  по поводу  того,  что  находится  в  родном  городе
национального  героя  Австралии  сэра  Дугласа  Моусона,   и  в  конце  речи
представляет собравшимся участников нашей экспедиции.
     Прислонившись  к дереву,  стоит  мускулистый  мужчина лет пятидесяти  в
простом синем  свитере. У него очень загорелое лицо со спокойными  и серыми,
как ненастное море, глазами. Он  внимательно  слушает  выступающих  и  курит
сигарету за сигаретой.  Я  уже давно слежу  за ним. Он чем-то напоминает мне
парня  на  берегу  с  картины  Молли  Стефенс в  аделаидской  художественной
галерее.  Через  некоторое  время  Кунин  знакомит  нас.  Это  австралийский
писатель Юджин Ламберс.
     После приема любезные хозяева везут нас смотреть город. Кунин, Кричак и
я едем на машине  Ламберса.  Внутри она  очень  любопытна. Все тут говорит о
хорошем  пловце и страстном  рыболове. Здесь и  резиновые ласты, и подводная
маска, и трубка для дыхания под водой, нехитрая и удобная. Подводная охота -
наверняка  весьма  интересный  вид  спорта,  который  очень распространен  в
Австралии. В семье Ламберса увлекаются им, кроме него самого, оба его сына.
     Узкая  извилистая дорога выводит нас из города. С холма нам открывается
очень, вероятно, типичный для осенней  Австралии пейзаж. Плоские голые горы,
одинокие  купы деревьев и  выгоревшая блеклая трава.  Как видно, полупустыня
Австралии  лежит  здесь  около самого города, в великой тишине и в спокойном
мерцании воздуха. И тем не менее окрестности Аделаиды не считаются пустыней.
Сам  город  покоится у наших ног в теплом и мягком свете.  Это в  самом деле
красивый,  белый, зеленый  и  солнечный город  - он  похож на девушку  перед
первым причастием. И  тут  же  море  - спокойное, большое,  синее,  с белыми
треугольниками  парусов  на  яхтах,  со  светлыми  стремительными  корпусами
пассажирских кораблей. Сколько мятежности даже  в тихом море, когда смотришь
на  него  с  берега, и какое  оно мирное и  монотонное  даже  в бурю,  когда
смотришь  на  него  с  борта корабля!  Тут,  вероятно, сказывается  действие
своеобразного закона,  гласящего,  что "издали  все  милее".  Закона,  очень
полезного для лириков и очень опасного для прозаиков.
     Возвращаемся в город и останавливаемся выпить пива в открытом кафе, где
даже в воскресенье не очень много посетителей. Потертый господин за соседним
столиком, лицо  которого  кажется еще более серым,  чем на самом деле, из-за
контраста с ослепительно белой манишкой, охмуряет молоденькую девушку. Вдруг
из  угла  словно  раздается пулеметная  очередь  -  это передают репортаж  с
ипподрома. Голос у диктора механический и бездушный. Не повышая и не понижая
голоса, он сыплет словами - именами лошадей, их  номерами, суммой выигрышей,
-  словно  стучит  по  жестяной  стойке  аукционным молотком.  Многие в кафе
настораживаются.  Скачки -  одна  из  слабостей австралийцев, тут ставят  на
лошадей большие деньги.
     Мистер Ламберс привозит  нас к  себе. Дом  у  него  уютный и солнечный.
Много  книг, среди них и русских  в переводе на английский:  Чехов, Толстой,
Достоевский.  Ламберс знакомит  нас со  своей семьей  - с женой, с  дочерью,
кончающей школу, с менее взрослым, чем она, сыном, очень похожим на мать, и,
наконец,  с  самым  младшим  сыном.  Этот  врывается  и  дверь,  запыленный,
воинственный  и  веснушчатый. У  него  "солнцем  полна  голова",  а  на  нее
нахлобучен  старый  тропический шлем. Ни дать ни взять оживший Том Сойер. Он
тотчас прилипает  к  Кричаку  с  его казацкими  усами  и его  рассказами (на
медленном, но  понятном английском языке) об  антарктической  зиме и  о двух
поставленных под его  начало  до водворения в Московский  зоопарк пингвинах,
Ромео и Джульетте, которые живут на "Кооперации" под трапом.
     Идет  разговор об Антарктике,  о  тамошних  условиях  жизни,  о  людях,
зимующих  на  шестом   континенте.   Я   делюсь   своими   впечатлениями   о
Комсомольской. Ламберс задумывается, а потом советует мне:
     - Мистер Смуул, из этого выйдет превосходная книга. Вы поэт?  А  теперь
напишите книгу о том, как четверо людей остаются  одни среди  вечных  льдов,
как  им приходится  зимовать, как  постепенно в их  душе зарождается тяжелая
злоба и  взаимная  ненависть,  как  они  превращают собственную жизнь  в ад.
Французы, между прочим, много чего написали именно в таком духе.
     Не знаю, вполне ли серьезно дал мне Ламберс такой совет,  но шуткой это
не  было. На Западе тема взаимной ненависти очень в  ходу, и трактуется  она
зачастую весьма мастерски и впечатляюще.
     Французы  французами, но я  как-то  не могу  себе представить, чтобы на
станции Комсомольская, даже  при  самых  жутких  условиях  зимовки  или  при
неудаче,  могло  произойти  что-нибудь подобное. Мысль о  том,  что  большой
Морозов примется  грызть  маленького Сорокина,  а Фокин  - Иванова, вызывает
только  усмешку.  Но, разумеется,  такие  вещи  возможны. И  тут,  в  уютной
домашней   обстановке   австралийской  гостиной,   мне  вспомнилась   книга,
оставленная  мною  на  столике нашей  каюты,  книга о  плавании  Колумба,  с
письмами  Колумба королю  Фердинанду и  королеве Изабелле, книга,  приведшая
меня в  растерянность. Вспомнилась судьба тех тридцати девяти людей, которых
Колумб, этот  гигант и в то же время пигмей,  в год  своего первого плавания
оставил после гибели "Санта Марии" на  острове Эспаньола в качестве форпоста
христианства,  предварительно  внушив им  свои  идеи работорговли  и  алчной
погони за  золотом. Во время второго плавания он нашел там один трупы, и Лас
Касас в своем "Описании  второго плавания Колумба" сообщает нам,  что успели
натворить во имя святого  креста  эти добрые  католики  и  добрые  подданные
короля  Кастилии, пока  их  не  настигла  заслуженная кара.  Ясно,  что  они
ненавидели друг друга - погоня  за золотом свела их с  ума.  Ясно и  то, что
если бы случай забросил на лед четыре кулацкие души вместе с  незначительным
количеством  одежды  и  продовольствия,  то  через  несколько  месяцев   они
перегрызли бы друг другу глотки.
     Думаю, что вряд ли бы и  сам Ламберс развил предложенную им  ситуацию в
том направлении, какое он посоветовал мне избрать. Хотя кто знает - может, и
развил бы.
     Во время  нашей  долгой беседы,  продолжавшейся  сначала за  обеденным,
потом за кофейным столом, выясняется, что интересы у нашего хозяина довольно
широкие  и  тесно связанные с жизнью. Кем станут дети, живущие  в среде, где
фильмы и  первые книги говорят только об  убийствах,  грабеже и садизме, где
порнография и полупорнография вламываются в окна  и в  двери  в виде дешевых
комиксов?
     Какие душевные травмы, какие искривления, какой культ грубой силы несет
эта  буржуазная "свобода  печати" молодому  поколению! Оградить же  детей от
комиксов  невозможно: запретишь  - будут читать  тайком, а прочтенное тайком
действует еще глубже. Все это заботит Ламберса и как гражданина, и как отца,
и как мыслящего человека.
     Важный  вопрос и религия.  Ламберс по  происхождению  ирландец,  в  нем
чувствуется нрав  сынов этого мятежного острова, смелость  мысли, честность,
упрямство,  стремление  идти  своим путем. Он не католик, но в  Австралии, и
особенно в Аделаиде, католическая церковь очень  могущественная,  здесь  это
фактически  вторая  власть. В  Сиднее спрашивают, есть ли у  тебя деньги,  в
Мельбурне - какой ты национальности, а в  Аделаиде - католик  ли ты. Одеяние
патера  делает  здесь человека  таким же  неприкосновенным,  как полицейская
форма,  духовные  лица  вмешиваются в  личную  жизнь своей  паствы столь  же
непринужденно,  как разгуливают  по своему саду. Похоже, что отношения между
Ламберсом и католической церковью не самые  наилучшие. А церковь - могучий и
богатый враг, враг  с ореолом святости, с издавна  выработанными приемами по
части формирования умонастроений и общественного мнения.
     Он  не  коммунист,  и  у  него  нет  никаких  связей  с  австралийскими
коммунистами.  Мне  кажется,  что  он  один из  тех  типичных  для  западной
интеллигенции  людей,  которые  смотрели  на   Октябрьскую  революцию  и  на
Советскую власть в ее первые годы как на эксперимент огромного размаха, а на
Ленина - как на  поэта и с интересом  ждали, чем все это кончится  и к  чему
приведет. Он  один  из тех, кто с  увлечением следил за  нашими предвоенными
пятилетками,  не понимая, как  это Россия  совершает нечто  подобное, вместо
того чтобы рухнуть.  Он один из тех, кто не спешил сменить в срочном порядке
свое уважение и симпатию к  Советскому  Союзу,  возникшие  у него  во  время
Великой  Отечественной  войны,  на  "антикоммунистическую"  истерию. Ламберс
способен  оценить размеры преодоленных  нами  трудностей,  и он не  стыдится
выражать  уважение  сильным людям. Он  знает  о Советском Союзе  больше, чем
средний  австралиец, знает, что у нас  есть хорошего, и  не  говорит о наших
недостатках с извиняющей улыбкой. Короче говоря, он желает нам удачи.
     Вечером  отправляемся с  Позенами в  кино смотреть  американский  фильм
"Война  и  мир".  Я шел  с  известным предубеждением: смогли  ли  американцы
постичь и передать общечеловеческий и в то же время столь русский дух романа
Толстого?  Но  после  окончания  фильма  мне  стало ясно, что "Война  и мир"
хороший  фильм,  поставленный  мастерски и  всерьез,  что  это  произведение
искусства.  Есть,  разумеется,  и  в нем те же  недостатки, какие  бывают  в
экранизации каждого  большого романа,  не способной  вместить  все  сюжетные
линии  и всех  действующих  лиц книги. Главными персонажами  фильма "Война и
мир" являются  Пьер  Безухов (Генри Фонда) и Наташа Ростова  (Одри Хепберн).
Это  не  совсем  те  же  Пьер  и  Наташа,  что  у  Толстого,  они  несколько
американистые, но ткань  их характеров в основном та же. Видимо, постановщик
фильма Кинг  Видор -  хороший знаток и толкователь Толстого, он не позволяет
себе уклонений, о которых стоило бы говорить, ни от  текста, ни от действия,
ни от расстановки акцентов книги.
     Наташа мне надолго  запомнится.  Она очень молода  и обаятельна, в  ней
есть что-то окрыляющее. Хорошая американская актриса  сумела  тут слиться со
своей  ролью. Мы видим Наташу  дома, веселую,  жадную  к жизни, любящую всех
людей,  -  ту самую Наташу,  которая мечтает ночью  на балконе (превосходная
сцена!) и которую впервые слышит  и впервые понимает князь  Андрей. Затем мы
видим  Наташу на ее первом балу, где на ее долю - до того,  как князь Андрей
приглашает  ее  танцевать,  - выпадает  столько  детских и  все  же  горьких
переживаний.  Видим Андрея, очень близкого  к  Андрею Толстого. Затем Наташа
наносит вместе  с отцом визит старому князю Болконскому, который  выходит  к
ним в ночном халате  и держится с ними холодно  и высокомерно. Мы видим, как
между ними возникает отчуждение, как  княжна Марья пытается отвлечь внимание
от  этого,  как  разочаровывается  Наташа. Затем  в  игру  вступает  Анатоль
Курагин. Сцена,  где  Наташа ждет саней  Курагина, где она  понимает, что ее
тайна  обнаружена и  что  дверь  заперта, где она ходит одна  по  комнате  -
молодая, красивая, отчаявшаяся, сокрушенная, -  эта  сцена потрясающа. Она -
достояние  великого  искусства.  Затем  мы  видим,  как  Наташа  по-хозяйски
хлопочет  при отъезде Ростовых  из Москвы,  как она находит  раненого  князя
Андрея,  как тяжело  она  переживает его  смерть и  как наконец находит свое
счастье вместе с Пьером. Прекрасная, замечательная актриса.
     Пьер  в  очках, он неуклюжий  (но  худой!),  беспомощный,  задумчивый и
добрый. Впрочем, одна сцена с  Пьером решена сугубо по-американски, а именно
та,  где  Пьер  и  Долохов  бражничают  с  офицерами.  Вся  пирушка показана
обстоятельно  и пространно.  Затем заключается  пари,  и  Долохов,  сидя  на
подоконнике, выпивает бутылку коньяку. Все здесь  до последней детали - игра
на нервах. И откинутое назад тело  Долохова, и его ноги на подоконнике, и до
мучения  медленно  убывающее содержимое  бутылки,  и зияющая пустота  внизу.
Высота  метров сто. Затем  на подконник  взбирается Пьер. Он очень  пьян, он
качается,  и кажется, что его тяжелое  тело вот-вот рухнет на мостовую. Пока
его втаскивают обратно  в комнату, успеваешь  проглотить изрядную дозу жути.
Мы  видим Пьера  в Москве, из  которой все  бегут,  видим его в  Бородинском
сражении и во французском плену вместе с Каратаевым.
     На Западе,  вероятно,  еще и до сих  пор  "русская душа"  понимается  и
толкуется  как  нечто типично  каратаевское,  при  этом  каратаевщина  почти
полностью  отождествляется  с  мудрым,  взвешенным  самообладанием Кутузова.
Образ  Платона Каратаева создан в фильме интересно и с  большой любовью. Его
фатализм, его спокойствие, его равнодушие  к смерти,  его  непротивление злу
насилием, его забота о Пьере, его огромная доброта - все это словно повисает
синей и теплой вечерней дымкой над гибелью наполеоновской Великой армии.
     В  раскрытии образов  Наполеона  и  Кутузова режиссер  также  близок  к
Толстому.  Кутузов  стар,  мудр  и  осторожен. И,  в противоположность  ему,
Наполеон капризен и эгоистичен. В большом разоренном  зале он  ждет прибытия
послов от побежденной Москвы, принимает позы, готовится к блистательной речи
и приходит в ярость, когда ему сообщают, что москвичи покинули свой город.
     Почти  все массовые  сцены "Войны и  мира" грандиозны и захватывающи: и
Бородинский бой, и уход из  Москвы русских, и появление в  ней французов. Но
редко   приходилось   видеть   на  экране   что-либо  подобное   отступлению
наполеоновской  Великой  армии.  Это  потрясает,  тут  есть  неизбе