ается тупиком, и услышал за оконной
решеткой  тихий  смешок. Смешок этот был мелодичен, и Триджего, знавший, что
для  разных  житейских  надобностей добрые старые "Арабские ночи" - отличное
руководство,  подошел поближе к окну и прошептал тот стих из "Любовной песни
Хар Диала", который начинается так:

     Как  человеку  не  пасть ниц перед лицом нагого солнца? Или влюбленному
при виде возлюбленной?
     Если  колени  мои  подогнутся,  о  сердце  моего сердца, виновен ли я в
этом, что краса твоя меня ослепила?

     За  окном  тихо  звякнули  женские  браслеты,  и тоненький голос пропел
пятый стих "Песни":

     Увы,  увы!  Как  Луне  поведать Лотосу о своей любви к нему, если врата
небесные на запоре и собираются тучи, чреватые дождем?
     Они  похитили у меня возлюбленную и теперь на вьючных лошадях влекут ее
в сторону севера.
     На ногах железные цепи, что прежде сковали мое сердце.
     Призовите лучников, пусть готовят...

     Песня  внезапно  смолкла,  и  Триджего  ушел  из  Амир-Натхова  оврага,
недоумевая,  кто  же  эта  женщина, которая без запинки подхватила цитату из
"Любовной песни Хар Диала".
     На  следующее  утро,  когда он ехал к конторе, какая-то старуха бросила
ему  в  коляску  пакет.  В  пакете  Триджего  обнаружил половинку сломанного
стеклянного  браслета,  кроваво-красный цветок дхака, щепотку бхусы, то есть
соломенной  трухи,  и  одиннадцать  орешков кардамона. Пакет был своего рода
письмом,  но  не  бестактным  и  компрометирующим,  а тонким и зашифрованным
любовным посланием.
     Я  уже  говорил,  что  Триджего  слишком  много  знал  о  таких  вещах.
Англичанину  не следует понимать язык предметных писем. Но Триджего разложил
эти  пустячки  у  себя на служебном столе и стал вникать в их смысл. Во всей
Индии  сломанный браслет означает вдову индуса, потому что после смерти мужа
браслеты  на  запястьях  положено разбивать. Триджего сразу сообразил, о чем
говорит  осколок  браслета.  Цветок  дхака  значит  и  "хочу",  и "приди", и
"напиши",  и  "опасность"  -  смотря  по тому, что еще вложено в пакет. Один
орешек   кардамона  означает  "ревность",  но  если  в  послании  однородных
предметов   несколько,   они  теряют  свой  первоначальный  смысл  и  просто
указывают  на  время  или,  в  сочетании  с  благовонными травами, творогом,
шафраном,  на  место  встречи.  Таким  образом,  послание гласило: "Вдова...
цветок  дхака  и  бхуса... одиннадцать часов". Ключом к разгадке была бхуса.
Триджего  догадался  -  предметные  письма  невозможно  понять,  не  обладая
интуицией,  - что бхуса должна привести ему на память кучу соломенной трухи,
о  которую  он  споткнулся  в  Амур-Натховом  овраге,  что пакет послала ему
женщина  за  решетчатым  окном  и что она - вдова. Значит, послание гласило:
"Вдова хочет, чтобы ты к одиннадцати часам пришел в овраг, где бхуса".
     Триджего  бросил  весь  этот хлам в камин и рассмеялся. Он знал, что на
Востоке  мужчины  не  приходят  на  любовные свидания под окна в одиннадцать
часов  утра и что женщины там не уславливаются о встрече за неделю до срока.
И  когда  наступила  ночь  и время стало близиться к одиннадцати, он пошел в
Амир-Натхов  овраг,  укрывшись  накидкой, под которой мужчину не отличишь от
женщины.  Едва  только  гонги  в  городе  возвестили одиннадцать, голосок за
решеткой  запел тот стих из "Любовной песни Хар Диала", в котором пантанская
девушка  молит Хар Диала вернуться. На местном языке песня эта действительно
очень  красива, но по-английски она недостаточно жалобна. Вот приблизительно
как она звучит:

                Одна на крыше, я гляжу на север,
                Слежу зарниц вечернюю игру:
                То отблески твоих шагов на север.
                Вернись, любимый, или я умру.

                Базар внизу безлюден и спокоен,
                Устало спят верблюды на ветру,
                И спят рабы - твоя добыча, воин.
                Вернись, любимый, или я умру.

                Жена отца сварливей год от году,
                Гну спину днем, в ночи и поутру...
                Слезами запиваю хлеб невзгоды.
                Вернись, любимый, или я умру.

     Голос  умолк,  и  Триджего,  вплотную  подойдя  к  решетке,  шепнул: "Я
здесь".
     Бизеза была очень хороша собой.
     Эта  ночь  положила  начало таким удивительным событиям, такой безумной
двойной  жизни,  что  сейчас  Триджего  иногда  одолевают  сомнения  -  а не
приснилось  ли  ему  все  это. Не то Бизеза, не то ее старая служанка вынули
решетку  из  проема  в  кирпичной  кладке, оконная рама отворилась внутрь, и
хорошо   тренированному  человеку  легко  было  влезть  в  квадратную  дыру,
пробитую в неоштукатуренной стене дома.
     Днем   Триджего  привычно  исполнял  свои  обязанности  в  конторе  или
переодевался  и  наносил  визиты  женам  служащих поста, размышляя при этом,
долго  ли  поддерживали  бы  они  с  ним  знакомство, если бы знали о бедной
маленькой   Бизезе.   Ночью,   когда   весь  город  утихал,  приходил  черед
путешествию  под  прикрытием  дурно  пахнущей накидки; осторожный переход по
басти  Джита-Мегджи,  молниеносный  поворот  в  Амир-Натхов овраг, перебежка
вдоль  глухих  стен  между  спящими  буйволами,  потом,  наконец,  Бизеза  и
глубокое,  ровное  дыхание  старух,  спавших  по  ту  сторону  двери  пустой
комнатки,  которую  Дурга  Чаран отвел дочери своей сестры. Триджего никогда
не  пытался  узнать,  кем и чем был Дурга Чаран, ему и в голову не приходило
задуматься,  почему  это  его  еще  никто  не  обнаружил  и не призрел, пока
безумию его не пришел конец, а маленькая Бизеза... Но об этом после.
     Он  был в полном восхищении от Бизезы. Она была первозданна, как птица,
а  ее  фантастическое  изложение  слухов,  добиравшихся  из внешнего мира до
комнатушки     в    овраге,    забавляло    Триджего    не    меньше,    чем
младенчески-неуверенные  попытки  произнести  его имя Кристофер. Первый слог
так  и  остался  для  нее  неодолимым препятствием, и она, потешно взмахивая
руками,  похожими  на  лепестки  розы,  словно отталкивала это имя, а потом,
став  на колени, спрашивала, как и любая англичанка, вправду ли он ее любит.
Триджего клялся, что она ему дороже всех на свете. И не лгал при этом.
     В  таком  безумии  прошел  месяц,  и  тут  обстоятельства  другой жизни
вынудили  Триджего  оказать  особое внимание одной знакомой даме. Можете мне
поверить,  что  подобного  рода  вещи  замечают  и  комментируют  не  только
англичане,  но  и  полторы-две  сотни  местных  жителей.  Триджего  пришлось
прогуливаться  с этой дамой, и разговаривать с ней у оркестровой раковины, и
несколько  раз  кататься  с ней в коляске. Однако у него и в мыслях не было,
что  это  может  отразиться  на его тайной и куда более милой ему жизни. Но,
как  это  всегда  бывает, слух таинственными путями полз все дальше и дальше
и,  передаваясь  из  уст  в  уста,  дошел  до  служанки  Бизезы,  которая  и
пересказала  его  своей  госпоже.  Бедняжка  пришла  в  такое  волнение, что
домашняя  работа  стала  валиться у нее из рук, в результате чего жена Дурга
Чарана задала ей трепку.
     Через  неделю  Бизеза обвинила Триджего в неверности. Никаких полутонов
для  нее  не  существовало,  и  говорила  она  напрямик. Триджего смеялся, а
Бизеза  топала  ножкой,  нежной, как цветок бархатца, и такой маленькой, что
она умещалась в мужской ладони.
     Многое   из   написанного  о  "восточной  страстности  и  порывистости"
преувеличено  и  почерпнуто  из  вторых рук, но кое-что справедливо; и когда
англичанин  обнаруживает это кое-что, он бывает поражен не меньше, чем когда
страсть  входит  в его собственную жизнь. Бизеза метала громы и молнии и под
конец  пригрозила  покончить  с  собой, если Триджего немедленно не порвет с
чужой  мем-сахиб,  вставшей  между ними. Он пытался объяснить ей, что она не
понимает  точки  зрения  людей  с Запада на такие вещи. Бизеза выпрямилась и
тихо сказала:
     - Не  понимаю.  И знаю только одно - для меня худо, что ты, сахиб, стал
мне  дороже  моего  собственного  сердца.  Ты  ведь  англичанин,  а я просто
чернокожая  девушка,  -  кожа  ее  была  светлее золотого слитка на монетном
дворе,  -  и  вдова  чернокожего  мужчины.  - Потом, зарыдав, добавила: - Но
клянусь  своей  душой  и  душой  моей  матери,  я  тебя  люблю.  И что бы ни
случилось со мной, тебя зло не коснется.
     Напрасно  Триджего  урезонивал  ее,  старался утешить - она по-прежнему
была  в  непонятном  смятении. Никакие доводы на нее не действовали - отныне
между  ними  все  должно быть кончено. Пусть он сейчас же уходит. И он ушел.
Когда  он  вылезал  из  окна,  Бизеза  дважды  поцеловала  его  в лоб. Домой
Триджего возвращался в полном недоумении.
     Неделю,  три  недели от Бизезы не было ни слуху ни духу. Считая, что их
разлука  достаточно  затянулась,  Триджего  в  пятый  раз  за эти три недели
отправился  в  Амир-Натхов овраг: он надеялся, что Бизеза откликнется на его
тихое  постукивание  по  решетке  окна.  И  не  ошибся. Взошел нарождающийся
месяц,  его  лучи  проникли в овраг и упали на решетку, которую кто-то сразу
снял  в  ответ  на стук Триджего. Из непроглядной темноты Бизеза протянула к
лунному  свету  руки.  Обе  они были обрублены по запястье, и раны уже почти
зажили.
     Потом  она  опустила  голову  на  эти  обрубки  и зарыдала, а в комнате
кто-то  заворчал, как дикий зверь, и острое оружие - нож, сабля или кинжал -
вонзилось  в накидку Триджего. Лезвие лишь скользнуло по его телу, но все же
затронуло одну из паховых мышц, и Триджего потом всю жизнь прихрамывал.
     И  снова  решетка  закрыла окно. Дом казался необитаемым, только лунный
луч на высокой стене и густая чернота Амир-Натхова оврага позади.
     Триджего   кричал   и   бесновался,   как   умалишенный,   между  этими
безжалостными  стенами,  а потом сам уже не помнит, как оказался на рассвете
у реки. Сбросив накидку, он с непокрытой головой вернулся домой.
     И  по  сей  день  Триджего  не знает, как произошла эта трагедия: то ли
Бизеза  в  приступе  беспричинного отчаяния сама все рассказала, то ли у нее
пытками  старались  вырвать  признание,  когда обнаружили их связь; не знает
он,  известно  ли  Дурга Чарану его имя и что сталось с Бизезой... Случилось
нечто  неописуемо  ужасное,  и  мысли  о том, как все это происходило, порой
посещают  Триджего  по  ночам  и  уже  не  покидают  до  утра.  Есть  в этом
происшествии  еще  одна  особенность:  он  до  сих пор так и не ведает, куда
выходит  фасад  дома  Дурга Чарана. Может быть, во двор вместе с несколькими
другими  домами,  а  может  быть,  его  скрывают от глаз ворота, которых так
много  в басти Джита-Мегджи. Триджего ничего не знает. Ему не вернуть Бизезы
-  бедной  маленькой Бизезы. Он потерял ее в городе, где дом каждого мужчины
недоступен  и  неопознаваем,  как  могила. А решетчатое окно в Амир-Натховом
овраге замуровано.
     Но  Триджего  исправно  наносит  визиты и слывет вполне добропорядочным
человеком.
     В   нем   нет   ничего  приметного,  кроме  того  разве,  что  он  чуть
прихрамывает на правую ногу, поврежденную во время верховой езды.



   Редьярд Киплинг
   Захолустная комедия


                                  Рассказ


     -----------------------------------------------------------------------
     Киплинг P. Свет погас: Роман;
     Отважные мореплаватели: Приключенч. повесть; Рассказы;
     Мн.: Маст. лiт., 1987. - 398 с. - Перевод М.Клягиной-Кондратьевой
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------



                                                  Потому что для всякой вещи
                                                  есть свое время  и  устав,
                                                  а человеку великое  зло от
                                                  того.

                                                  Екклесиаст VIII 6

     Рок  и  правительство  Индии превратили пост Кашиму в тюрьму, и так как
страдающим  в  ней  несчастным  помощи  ждать неоткуда, я пишу этот рассказ,
уповая  на то, что, быть может, он побудит индийское правительство отпустить
ее обитателей-европейцев на все четыре стороны.
     Кашима  окружена  кольцом скалистых Досехрийских гор. Весной она объята
пламенем  цветущих  роз;  летом  розы  умирают  и  горячие ветры дуют с гор;
осенью  белые  туманы,  ползущие  с  болот,  окутывают всю местность, как бы
заливая  ее  водой,  а зимой морозы пригибают к земле все юное и нежное. Вид
из  Кашимы  однообразный: совершенно ровное пространство, занятое пастбищами
и пашнями, поднимающееся к голубовато-серым кустарникам Досехрийских гор.
     Здесь  нет  никаких  развлечений,  кроме  охоты на бекасов и тигров, но
тигров  уже  давным-давно  выгнали  из горных пещер, где были их логовища, а
бекасы  прилетают  только  раз  в году. От Кашимы до ближайшей к ней станции
Наркары  сто  сорок три мили по колесной дороге. Но кашимцы никогда не ездят
в  Наркаду,  где  живет не менее двенадцати человек англичан. Они остаются в
кольце Досехрийских гор.
     Вся  Кашима  снимает  с миссии Вансейтен обвинение в заранее обдуманном
намерении  причинить  зло;  но вся Кашима знает, что она, она одна заставила
страдать всех других.
     Это  знают инженер Боулт, миссис Боулт и капитан Каррел. Они составляют
все  английское  население  Кашимы,  за  исключением  майора  Вансейтена,  с
которым  никто не считается, и миссис Вансейтен, с которой считаются больше,
чем со всеми прочими.
     Имейте  в виду, хоть вы и не поймете этого, что в маленьком, скрытом от
мира  обществе,  где  нет  общественного мнения, все законы смягчаются. Будь
израильтяне  простым  цыганским табором в десяток шатров, их вождь ни за что
на  свете  не  стал  бы  трудиться  влезать  на  гору  и  потом  тащить вниз
литографированное   издание  десяти  заповедей,  а  мир  избежал  бы  многих
неприятностей.   Когда  человек  живет  в  полном  одиночестве  на  какой-то
станции,  он  в известной мере рискует пойти по пути зла. Риск увеличивается
в  геометрической  прогрессии с добавлением каждой единицы к числу населения
вплоть  до  двенадцати  -  числа  присяжных  заседателей.  Когда  число  это
превышено,   возникает   страх   и   вытекающая   из  него  сдержанность,  а
человеческие поступки несколько теряют свои нелепо-судорожный характер.
     Мир  и  покой  царили в Кашиме, пока не приехала туда миссис Вансейтен.
Она  была  очаровательная  женщина  -  так  говорили  все  и  всюду, - и она
очаровывала  всех  и каждого. Несмотря на это, а быть может, поэтому, раз уж
судьба  так  лукаво  превратна,  она любила только одного человека, а именно
майора  Вансейтена. Будь миссис Вансейтен некрасива или глупа, Кашима поняла
бы  это.  Но  она была красивая женщина, с очень спокойными глазами, серыми,
словно  озеро,  перед  тем как его коснется свет восходящего солнца. Ни один
мужчина,  видевший  эти  глаза,  не  мог  впоследствии объяснить, что она за
женщина  и как на нее нужно смотреть. Глаза ослепляли его. Женщины говорили,
что  она "недурна собой, но портит себя старанием казаться такой серьезной".
Однако  серьезность  ее  была  естественной.  Она не привыкла улыбаться. Она
только  шла сквозь жизнь, глядя на тех, кто проходил мимо, и женщинам это не
нравилось, а мужчины преклонялись перед нею и благоговели.
     Она  знает, какое зло причинила Кашиме, и очень огорчена этим, но майор
Вансейтен  не  может  понять, почему миссис Боулт не заходит к вечернему чаю
хотя бы раза три в неделю.
     - Когда  на  станции  живут  только  две  женщины,  им следует видеться
почаще, - говорит майор Вансейтен.
     Задолго  до того, как миссис Вансейтен приехала из тех отдаленных мест,
где   есть  общество  и  развлечения,  Каррел  понял,  что  миссис  Боулт  -
единственная  в  мире  женщина,  созданная  для  него,  и... вы не смеете их
осуждать.  Подобно  небу  или  аду,  Кашима  лежала  за  пределами  мира,  а
Досехрийские  горы  хорошо  хранили  их  тайну.  Боулта это не коснулось. Он
часто  уезжал  в  лагерь,  где  жил  недели  по  две кряду. Это был жесткий,
тяжелый  человек,  и  ни миссис Боулт, ни Каррел не жалели его. Они обладали
всей  Кашимой и друг другом, обладали вполне, и в те дни Кашима была райским
садом.  Когда  Боулт  возвращался  из  своих  поездок,  он хлопал Каррела по
спине,  называл  его "старым другом" и все трое обедали вместе. В те времена
Кашима  была  счастлива,  - божий суд казался ей почти таким же далеким, как
Наркара  или  железная  дорога,  бежавшая  к  морю. Но правительство - а оно
слуга  рока  -  перевело  майора  Вансейтена  в Кашиму, и с ним приехала его
жена.
     В  Кашиме этикет почти такой же, как на пустынном острове. Когда на нем
высаживается  чужеземец,  все  островитяне  выходят  на берег приветствовать
его.  Кашима  собралась  на  каменной  платформе,  близ Наркарской дороги, и
устроила  чай  для  Вансейтенов.  Эта церемония считалась как бы официальным
визитом  и  превращала  приезжих  в  коренных  граждан станции, пользующихся
всеми  ее  правами  и привилегиями. Обосновавшись, Вансейтены пригласили всю
Кашиму  на  скромное  новоселье,  и,  согласно  древним обычаям станции, это
ввело Кашиму в их дом.
     Потом  наступил  период  дождей, когда нельзя уже было ездить в лагерь,
когда  река  Касан смыла Наркарскую дорогу и рогатый скот бродил по круглым,
как  чаши,  кашимским  пастбищам  по  колено  в  грязи.  С  Досехрийских гор
спустились облака и покрыли собой Кашиму.
     К  концу  периода  дождей  Боулт переменился по отношению к жене и стал
обращаться  с  нею демонстративно ласково. Они были женаты двенадцать лет, и
такая  перемена  поразила  миссис  Боулт,  ненавидевшую  мужа, как ненавидит
женщина,  которая  не  видела  ничего,  кроме  добра,  от  своего супруга и,
несмотря  на  это  добро, нанесла ему тяжкую обиду. А тут еще ей приходилось
бороться  со  своей  личной  тревогой - сторожить свою личную собственность,
Каррела.  Целых  два  месяца  дождь скрывал Досехрийские горы и, кроме того,
многое  другое;  а  когда  он  прекратился,  миссис  Боулт  увидела,  что ее
любимый,  ее  Тед,  -  ибо  в былые дни она звала его Тедом, когда Боулта не
было поблизости, - ее Тед порывает узы верности.
     "Эта  Вансейтен  отняла  его  у  меня", - решила миссис Боулт, и, когда
Боулт  был  в отъезде, она плакала, думая об этом, несмотря на преувеличенно
страстную  ласковость  Теда.  Горе в Кашиме расцветает пышным цветом, так же
как  и  любовь,  ибо,  за исключением бега времени, здесь нет ничего такого,
что  могло бы ослабить их. Миссис Боулт ни разу не намекнула Каррелу о своих
подозрениях,  так  как  уверенности  у нее не было, а не в ее характере было
предпринимать  какие-либо  шаги  без  полной  уверенности.  Вот  почему  она
поступила так, а не иначе.
     Как-то  раз,  вечером,  Боулт  пришел  домой и стал у входа в гостиную,
прислонившись  к  дверному  косяку  и  покусывая  кончики усов. Миссис Боулт
ставила цветы в вазу. Притязания на культурность встречаются даже в Кашиме.
     - Женушка, - спокойно промолвил Боулт, - ты любишь меня?
     - Ужасно! - ответила она со смехом. - Как можно об этом спрашивать?
     - Но я говорю серьезно, - сказал Боулт. - Ты любишь меня?
     Миссис Боулт бросила цветы и быстро обернулась.
     - Ответить честно?
     - Да-а, об этом я и просил.
     Миссис  Боулт  пять  минут  кряду говорила тихим, ровным голосом, очень
отчетливо,  так,  чтобы  не  быть превратно понятой. Когда Самсон ниспроверг
столпы  Газы, это было пустяковое дело по сравнению с тем, которое совершает
женщина,  сознательно  разрушая  крышу  своего  дома  у  себя  над  головой.
Поблизости  не  было  благоразумной  подруги,  способной посоветовать миссис
Боулт,  этой  необычайно  осторожной  жене,