т  колодца донеслось козье
блеянье.
     --  Две козы,-- сказал Пир Хан,-- две самые лучшие  козы. Я купил их за
большие деньги; и раз не будет  пира по случаю рождения, все мясо достанется
мне. Хорошенько рассчитай удар, сахиб!  Сабля не  очень  надежная.  Подожди,
пока козы перестанут щипать цветы и поднимут голову.
     -- Зачем это ? -- спросил изумленный Холден.
     -- Как зачем? Надо принести  искупительную  жертву, иначе новорожденный
не будет защищен от злого рока  и  может умереть.  Покровитель убогих знает,
какие слова полагается говорить.
     Холден  и в самом  деле заучил  когда-то  слова жертвенной  молитвы, не
думая, что в один прекрасный день ему придется произнести их всерьез. Сжимая
в руке эфес сабли, он вдруг снова ощутил слабое пожатие пальчиков ребенка --
и страх потерять этого ребенка подступил ему к сердцу.
     -- Бей! -- сказал Пир Хан. -- Когда в  мир приходит новая жизнь, за нее
платят другой жизнью. Смотри, козы подняли голову. Бей с оттяжкой, сахиб!
     Плохо  понимая, что делает,  Холден дважды рубанул саблей и пробормотал
мусульманскую молитву, которая гласит: "Всемогущий! Ты дал мне сына; приношу
тебе жизнь за жизнь, кровь за кровь, голову за голову, кость за кость, волос
за  волос, кожу  за кожу!" Лошадь  всхрапнула и дернулась на привязи, почуяв
запах свежей крови, фонтаном брызнувшей на сапоги Холдена.
     --  Хороший  удар! -- сказал  Пир Хан, обтирая  клинок. -- В тебе погиб
великий воин.  Иди с легким сердцем, рожденный небом. Я  твой  слуга и слуга
твоего сына. Да живет твоя  милость тысячу лет...  а козье мясо я могу взять
себе?  --  И  довольный  Пир  Хан  удалился,  разбогатев на  целое  месячное
жалованье.
     Сгущались  сумерки; над землей  низко  стлался туман.  Холден вскочил в
седло  и  пустил  лошадь  рысью.  Его  переполняла отчаянная радость,  вдруг
сменявшаяся  приливами  неясной и казалось бы беспредметной  нежности. Волны
этой нежности охватывали его, подступали к самому горлу, и он ниже нагибался
над седлом, пришпоривая  лошадь.  "В жизни не испытывал  ничего подобного,--
думал он.-- Заеду, пожалуй, в клуб немного развеяться".
     Ярко освещенная бильярдная была полна народу; как раз начиналась игра в
пул. От света и  шумного общества голова у Холдена пошла кругом, и он во все
горло запел:
     Как был я в Балтиморе, красотку повстречал!

     -- В самом  деле? -- отозвался из угла секретарь клуба. -- А не сказала
тебе  случайно эта красотка, что у тебя с сапог течет? Боже правый, да они в
крови!
     -- Ерунда! -- сказал Холден, снимая с подставки свой кий. --  Разрешите
присоединиться? Это не кровь, а роса. Я ехал по  высокой траве. Черт возьми!
Сапоги и верно ни на что не похожи!

     Будет дочка -- замуж кто-нибудь возьмет,
     Будет сын -- служить пойдет в королевский флот !
     В ки-ителе си-инем -- чем не молодец! --
     Станет капита-аном...

     -- Желтый по синему -- зеленому играть, -- монотонно выкликнул маркер.
     --   "Станет   капита-аном..."   Маркер,   у   меня  зеленое?   "Станет
капитааном..." А! скверный удар! "...как был его отец!"
     -- Непонятно, с чего это вы так развеселились, -- ядовито заметил некий
ревностный  чиновник из  молодых. -- Нельзя сказать,  чтобы  власти  были  в
восторге от вашей работы на месте Сандерса.
     --  Выходит, надо ждать  нахлобучки  от  начальства? -- сказал Холден с
рассеянной улыбкой. -- Ничего, переживем как-нибудь.
     Разговор   завертелся  вокруг   неисчерпаемой  темы  --   о   служебных
обязанностях  каждого  и  о том, как они  исполняются,  и  Холден  понемногу
успокоился.  Он  пробыл  в клубе  допоздна и с неохотой возвратился  в  свое
пустое и  темное холостяцкое бунгало, где  его встретил слуга,  по-видимому,
полностью осведомленный  о делах  хозяина. Большую часть ночи  Холден провел
без сна, а когда под утро забылся, ему пригрезилось что-то приятное.
2
     -- Сколько ему уже?
     -- Слава Аллаху! Только мужчина способен задать такой вопрос! Ему скоро
будет  шесть недель, жизнь моя;  и сегодня вечером мы  с тобой поднимемся на
крышу, чтобы сосчитать его звезды. Так полагается. Он родился в пятницу, под
знаком Солнца, и мне предсказали, что он переживет нас обоих и  будет богат.
Можем ли мы пожелать лучшего, любимый?
     -- Что  может быть лучше? Поднимемся на крышу, ты сосчитаешь  звезды --
только сегодня их немного, потому что небо в тучах.
     -- Зимние дожди  запоздали: нынче они прольются не в срок. Пойдем, пока
не скрылись все звезды. Я надела свои лучшие драгоценности.
     -- Самую главную ты забыла.
     -- Да!  Наше сокровище.  Мы его тоже  возьмем. Он еще  никогда не видел
неба.
     Амира стала  подыматься по  узкой лестнице, ведущей  на  плоскую  крышу
дома.  Правой рукой  она прижимала  к  груди  ребенка, завернутого в  пышное
покрывало с серебряной каймой; он  лежал совершенно спокойно и глядел из-под
чепчика   широко   раскрытыми    глазами.    Амира   и   впрямь   нарядилась
по-праздничному.  Нос она украсила  алмазной сережкой,  которая подчеркивает
изящный  вырез  ноздрей и  в этом смысле  выполняет  роль европейской мушки,
оттеняющей  белизну кожи;  на  лбу у нее сверкало сложное золотое украшение,
инкрустированное  камнями  местной  обработки  --  изумрудами  и  плавлеными
рубинами; ее шею мягко охватывал  массивный  обруч из кованого золота, а  на
розовых щиколотках позвякивали серебряные цепочки. Как подобает мусульманке,
она была одета в платье из муслина цвета зеленой яшмы; обе руки, от плеча до
локтя и от локтя до кисти, были  унизаны серебряными  браслетами, перевитыми
шелковинками; на запястьях, словно в доказательство того, как тонка и изящна
ладонь, красовались хрупкие браслеты из дутого стекла -- и на фоне всех этих
восточных украшений бросались в глаза тяжелые золотые браслеты  совсем иного
толка, которые Амира особенно любила, потому что они  были подарены Холденом
и вдобавок защелкивались хитрым европейским замочком.
     Они  уселись  на  крыше,  у  низкого   белого  парапета;  далеко  внизу
поблескивали огни ночного города.
     --  Там есть счастливые люди,  -- сказала Амира. -- Но  я не думаю, что
они  так  же счастливы, как мы. И белые женщины, наверно, не так  счастливы.
Как ты думаешь?
     -- Я знаю, что они не могут быть так счастливы.
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Они не кормят сами своих детей -- они отдают их кормилицам.
     -- В жизни я такого не видела,-- со вздохом сказала Амира,-- и не желаю
видеть.  Айи! -- она  прислонилась  головой  к  плечу Холдена.-- Я насчитала
сорок звезд, и я устала. Погляди на него, моя любовь, он тоже считает.
     Младенец круглыми глазенками смотрел на темное небо. Амира передала его
Холдену, и сын спокойно лежал у него на руках.
     -- Какое имя мы ему дадим? -- спросила она.-- Посмотри!  На него нельзя
насмотреться вдоволь! У него твои глаза. Но рот...
     -- Твой, моя радость. Кто знает это лучше меня?
     -- Такой слабый  рот, такой маленький! Но эти губки  держат мое сердце.
Отдай мне нашего мальчика, я не могу без него так долго.
     -- Я подержу его еще немножко. Он ведь не плачет.
     -- А если  заплачет, отдашь? Ах,  ты  так похож на всех мужчин! Мне  он
только дороже, если плачет. Но скажи мне, жизнь моя, как мы его назовем?
     Крохотное тельце прижималось к самому сердцу Холдена  -- нежное и такое
беспомощное.  Холден  боялся дышать: ему казалось,  что  любое  неосторожное
движение  может  сломать  эти хрупкие косточки.  Дремавший  в клетке зеленый
попугай,  которого  во  многих  индийских  семьях   почитают  как  хранителя
домашнего очага,  вдруг'  заерзал  на своей  жердочке  и  спросонок захлопал
крыльями.
     -- Вот и ответ,-- промолвил  Холден.  --  Миан Митту сказал свое слово.
Назовем нашего сына в его  честь. Когда  он  подрастет, он  будет проворен в
движениях и ловок на  язык. Ведь на  вашем... ведь на  языке  мусульман Миан
Митту и значит "попугай"?
     -- Зачем ты отделяешь меня от себя? -- обиделась Амира.-- Пусть его имя
будет похоже на английское -- немного, не совсем, потому что он и мой сын.
     -- Тогда назовем его Тота: это похоже на английское имя.
     --  Хорошо!  Тота  --  так  тоже  называют попугая.  Прости  меня,  мой
повелитель, что  я осмелилась тебе  противоречить,  но, право же, он слишком
мал для такого  тяжелого имени, как Миан Митту... Пусть он будет Тота -- наш
маленький Тота. Ты слышишь, малыш? Тебя зовут Тота!
     Она  дотронулась  до щечки ребенка,  и тот, проснувшись, запищал; тогда
Амира сама взяла его на руки и  стала убаюкивать чудодейственной песенкой, в
которой были такие слова:

     Злая ворона, не каркай тут и не буди нашу детку.
     В джунглях на ветках сливы растут -- целый мешок за монетку,
     Целый мешок за монетку дают, целый мешок за монетку.

     Окончательно  уверившись, что сливы стоят  ровно монетку и  в ближайшее
время не подорожают, Тота прижался к матери и уснул. Во дворе у колодца пара
гладких белых  быков  терпеливо  жевала  свою  вечернюю жвачку;  Пир Хан,  с
неизменной саблей на  коленях, примостился рядом  с лошадью Холдена и  сонно
посасывал длиннейший кальян, другой  конец которого, погруженный в чашечку с
водой, издавал громкое бульканье, похожее  на кваканье лягушек в пруду. Мать
Амиры  пряла  на нижней веранде. Деревянные ворота были  заперты  на  засов.
Перекрывая  отдаленный  гул   города,  наверх  донеслась   музыка  свадебной
процессии;  промелькнула стайка летучих  лисиц, заслонив  на  мгновенье диск
луны, стоявшей над самым горизонтом.
     -- Я молилась, -- сказала Амира, -- я молилась и просила двух милостей.
Первая милость -- чтобы мне позволено было умереть вместо тебя, если небесам
будет угодна твоя  смерть;  а  вторая  --  чтобы мне позволено  было умереть
вместо сына.  Я молилась пророку и Биби  Мириам. Как ты думаешь, услышат они
меня?
     -- Малейший звук, если он слетит с твоих губ, будет услышан всеми.
     -- Я ждала правдивых речей, а ты  говоришь мне льстивые речи. Услышится
ли моя молитва?
     -- Как знать? Милосердие бога бесконечно.
     -- Так ли это? Не знаю.  Послушай! Если умру я, если умрет мой сын, что
будет с тобой? Ты переживешь нас -- и вернешься к белым женщинам, не знающим
стыда, потому что голос крови силен.
     -- Не всегда.
     -- Верно:  женщина может  остаться глухой к нему, но мужчина -- нет.  В
этой  жизни, рано или поздно, ты вернешься к своему племени.  С этим я могла
бы  еще примириться,  потому  что  меня  тогда  уже не будет  в живых.  Но я
печалюсь  о том, что и после смерти ты попадешь в  чужое для меня место -- в
чужой рай.
     -- Ты уверена, что в рай?
     -- А  куда же еще?  Какой бог захочет причинить тебе зло? Но  мы оба --
мой  сын и я  -- будем  далеко от  тебя и не  сможем прийти к тебе, и ты  не
сможешь прийти к нам. В прежние дни, когда у меня не было сына, я об этом не
думала; но теперь эти мысли не оставляют меня. Тяжело говорить такие вещи.
     --  Будь  что  будет.  Мы  не знаем нашего завтра,  но у  нас есть наше
сегодня и наша любовь. Ведь мы счастливы?
     -- Так счастливы, что хорошо бы  заручиться небесным  покровительством.
Пусть твоя Биби Мириам услышит меня: ведь она тоже женщина.  А вдруг она мне
позавидует?.. Негоже мужчинам боготворить женщину!
     Эта вспышка непосредственной ревности рассмешила Холдена.
     -- Вот как? Почему же ты не запретила мне боготворить тебя?
     -- Ты -- боготворишь меня?! Мой  повелитель, ты щедр на сладкие  слова,
но я ведь знаю, что я только твоя служанка, твоя рабыня, прах у ног твоих. И
я счастлива этим. Смотри!
     Холден не успел  подхватить ее -- она наклонилась и прикоснулась к  его
ногам;  потом, смущенно улыбаясь,  выпрямилась  и  крепче прижала  ребенка к
груди. В ее голосе внезапно прозвучал гнев:
     --  Это  правда,  что  белые женщины, не знающие стыда,  живут три моих
жизни? Это правда, что они выходят замуж уже старухами?
     -- Они выходят замуж, как  и  все остальные, когда становятся взрослыми
женщинами.
     --  Я понимаю,  но говорят, что они могут  выйти  замуж в двадцать пять
лет. Это правда?
     -- Правда.
     --  Аллах  милосердный!  В двадцать пять лет! Кто  согласится по доброй
воле  взять  в жены даже восемнадцатилетнюю? Ведь женщина  стареет с  каждым
часом. Я в двадцать  пять  буду старухой, а  люди говорят, что белые женщины
остаются молодыми всю жизнь. Как я их ненавижу!
     -- Какое нам до них дело?
     --  Я не умею сказать. Я только знаю, что, может  быть, сейчас живет на
земле женщина на десять лет старше меня, и еще через десять лет она придет и
украдет у  меня  твою любовь -- ведь  я  буду тогда  седой  старухой, годной
только в няньки  сыну твоего сына. Это жестоко и несправедливо. Пусть бы они
тоже умирали!
     --  Думай  на  здоровье,  что тебе  много  лет; я-то  знаю, что ты  еще
ребенок, и поэтому я сейчас возьму тебя на руки и снесу вниз!
     --  Тота! Осторожно, мой повелитель, береги Тоту! Ты сам неразумен, как
малое дитя!
     Холден подхватил Амиру на руки и понес ее, смеющуюся, вниз по лестнице;
а  Тота, которого  мать  предусмотрительно  подняла повыше,  взирал  на  мир
безмятежным взглядом и улыбался ангельской улыбкой.
     Он рос спокойным ребенком, и не успел еще Холден как следует свыкнуться
с его присутствием, как этот золотисто-смуглый малыш превратился в домашнего
божка и всевластного деспота. Это  было время полного счастья для  Холдена и
Амиры  --  счастья,  спрятанного  от   всех,  надежно  укрытого  в  доме  за
деревянными  воротами,  которые неусыпно охранял  Пир  Хан. Днем Холден  был
занят работой и механически  исполнял  свои обязанности,  от души сочувствуя
тем,  кого  судьба  обделила блаженством; он стал  выказывать необыкновенный
интерес  к маленьким  детям, и  это  неожиданное чадолюбие  забавляло многих
офицерских  жен  во  время  праздничных  сборищ. С  наступлением сумерек  он
возвращался к Амире, которая спешила рассказать ему об удивительных подвигах
Тоты: как  он  вдруг  захлопал  в  ладоши и совершенно  сознательно,  с явно
выраженным  намерением  пошевелил  пальчиками  -- а это безусловно чудо; как
недавно он сам выполз на пол из  своей  низенькой  кроватки и продержался на
ножках ровно столько времени, сколько понадобилось на три дыхания.
     --  На три  долгих дыхания, --  добавила Амира,  -- потому что сердце у
меня остановилось от радости. "
     Скоро  Тота включил  в сферу  своего  влияния  животных -- белых быков,
качавших воду из колодца, серых белок, мангуста, жившего в норке во дворе, и
в особенности попугая Миана Митту, которого он безжалостно дергал за  хвост.
Однажды Тота как разошелся,  что  попугай поднял  отчаянный крик, на который
прибежали Амира и Холден.
     -- Ах, негодный! Тебе некуда девать силу! Ведь это брат твой, ты носишь
его имя! Тоба, тоба! Стыдно,  стыдно! -- укоряла  ребенка Амира.-- Но я знаю
способ  сделать  моего  сына мудрым, как Сулейман и Афлатун. Смотри! --  Она
достала из  вышитого мешочка горсть  миндаля.  -- Сейчас мы отсчитаем  ровно
семь. Во имя Аллаха!
     Она  водворила сердитого,  взъерошенного Миана Митту в клетку и, присев
рядом с ребенком, разгрызла орех и очистила ядрышко, уступавшее  белизною ее
зубам.
     -- Не  смейся, моя жизнь, это проверенный способ. Смотри: одну половину
я даю попугаю,  а другую -- нашему сыну. -- Миан Митту осторожно взял в клюв
свою долю, а оставшуюся половинку Амира с поцелуем  вложила в ротик ребенку,
и  Тота стал сосредоточенно жевать ее,  широко раскрыв  глаза. -- Так я буду
делать  семь  дней  подряд,  и мальчик  вырастет  мудрецом и  будет искусным
оратором. Ну-ка, Тота, скажи, кем ты будешь, когда  станешь мужчиной, а твоя
мать поседеет?
     Тота подобрал свои толстые  ножки,  все в  аппетитных складочках, и  не
пожелал отвечать.  Он уже  бойко ползал, но явно не  собирался тратить весну
своей жизни  на праздные речи.  Его  идеал  пока  заключался  в  том,  чтобы
подергать за хвост попугая.

     Когда  Тота  вырос уже настолько,  что  получил  почетное право  носить
серебряный  пояс  (этот пояс да еще серебряный шейный амулет  с изображением
магического  квадрата  составлял  почти  весь   его  наряд),  он  предпринял
рискованную вылазку во двор, подошел вперевалочку к Пир Хану и предложил ему
все  свое богатство за разрешение  прокатиться  на лошади Холдена: он  успел
ускользнуть из-под надзора бабки, которая торговалась на веранде с бродячими
разносчиками.  Пир  Хан  прослезился  от  умиления,  возложил  пухлые  ножки
мальчика на  свою седую  голову  в  знак  верности  юному  господину,  потом
подхватил  смельчака и отнес его к матери, божась и клянясь, что Тота станет
предводителем народа еще прежде, чем у него вырастет борода.
     Однажды  жарким  вечером  сидя  вместе  с  отцом и матерью  на крыше  и
наблюдая нескончаемые бои  воздушных змеев,  которых запускали  мальчишки из
города,  Тота потребовал,  чтобы и у него был  змей  и  чтобы  Пир  Хан  его
запустил  --  сам  он  еще  боялся  иметь  дело с  предметами  превосходящих
размеров. Когда Холден, рассмеявшись, назвал его ловкачом,  Тота поднялся на
ноги  и  медленно,  с  достоинством  ответил,  защищая  свою  новообретенную
индивидуальность:
     -- Хам кач нахин хай. Хам адми хай (я не ловкач, я мужчина).
     Этот  протест  заставил Холдена прикусить язык и  серьезно задуматься о
будущем Тоты. Но судьба подумала за него. Жизнь этого ребенка, ставшая таким
средоточием  счастья,  не  могла длиться  долго.  И  она  была  отнята,  как
отнимается  многое в Индии,  --  внезапно  и  без  предупреждения. Маленький
хозяин, как называл его Пир Хан, вдруг загрустил; он, не знавший, что значит
боль, стал жертвой боли. Амира, обезумев от страха, всю ночь не смыкала глаз
у  его  постели,  а на  утро  следующего дня его  жизнь унесла лихорадка  --
сезонная осенняя лихорадка.  Поверить в его смерть было почти  невозможно, и
поначалу  ни  Амира, ни  Холден  не  могли осознать, что лежащее  перед ними
неподвижное  тельце --  это все, что  осталось  от  Тоты. Потом Амира  стала
биться головой об стену и бросилась бы в колодец во дворе, если бы Холден не
удержал ее силой.
     Только одно спасение было даровано Холдену. Когда он, уже днем, приехал
к себе  на  службу,  его ожидала  там  необычайно  обильная  почта,  которая
потребовала срочной  разборки и на которой сосредоточилось все его внимание.
Но он не способен был оценить эту милость богов.
3

     Удар пули в первый момент ощущается как легкий толчок, и  только секунд
через  десять-пятнадцать  уязвленная  плоть посылает  душе сигнал  бедствия.
Ощущение боли пришло  к Холдену так же постепенно, как  перед  тем  сознание
счастья, и  он испытывал ту  же  настоятельную потребность  сохранить тайну,
ничем не выдать себя.  Вначале было одно только  чувство потери; он понимал,
что нужно  как-то утешить Амиру, которая часами сидела  без движения, уронив
голову  на  колени,  и  вздрагивала  всем  телом,  когда  попугай  на  крыше
принимался  звать:  "Тота!  Тота!  Тота!" Потом  все его  существование, все
повседневное  бытие ополчилось  на  него,  как  злейший враг.  Ему  казалось
чудовищной  несправедливостью, что  по  вечерам в  саду,  где играл  военный
оркестр, резвятся  и  шумят чьи-то  дети, а его собственный  ребенок лежит в
могиле. Прикосновение  детской руки отзывалось в нем нечеловеческой болью, а
рассказы  восторженных  отцов  о  последних подвигах их отпрысков  как ножом
резали по сердцу. Своим горем он ни с кем не мог  поделиться. Ему негде было
искать  помощи,  сочувствия,   утешения.  И  мучительные   дни   завершались
ежевечерним адом, когда Амира  терзала его  и себя  бесконечными упреками  и
сомнениями, которые только и остаются на долю родителей, лишившихся ребенка:
а  вдруг  они  сами  не  уберегли  его?  а  вдруг, прояви  они  чуть  больше
осторожности -- самую чуточку! -- ребенок остался бы жив?
     -- Може