- Тогда  я  оплачу ее, а потом обойду дом и соберу все, что в нем есть.
Ведь  все  это  будет  теперь  мое?  Сахиб не будет больше жить в этом доме?
Вещей  здесь так мало, совсем мало, сахиб, а я старая женщина. Я люблю спать
мягко.
     - Ради  господа  бога,  помолчи.  Уходи  отсюда; плачь там, где тебя не
будет слышно.
     - Сахиб, через четыре часа ее придут хоронить.
     - Я  знаю ваши обычаи. Я уйду раньше. Остальное уже твое дело. Запомни:
кровать, на которой... на которой она лежит...
     - Ага! Эта прекрасная лакированная кровать! Я давно хотела...
     - Так  запомни:  кровать  останется  там, где она стоит. Пусть никто до
нее  не  дотрагивается.  Все  остальное  в  этом доме - твое. Найми повозку,
погрузи  все и уезжай; к рассвету завтрашнего дня в этом доме не должно быть
ни одной вещи, кроме той, которую я велел сохранить.
     - Я  старая  женщина,  сахиб. Мертвых полагается оплакивать много дней.
Начались дожди. Куда я пойду?
     - Что  мне  до  этого!  Я  все  сказал.  За домашнюю утварь ты выручишь
тысячу рупий; вечером мой ординарец принесет тебе еще сотню.
     - Это  очень  мало,  сахиб.  Подумай,  сколько  мне  придется заплатить
возчику!
     - Если  не  уедешь  немедленно,  ничего  не  получишь.  Я  не хочу тебя
видеть, женщина! Оставь меня наедине с мертвой!
     Старуха,  шаркая,  поплелась вниз по лестнице: она так спешила прибрать
к  рукам  все до последней нитки, что позабыла оплакать дочь. Холден остался
сидеть  у  постели  Амиры.  По  крыше барабанили потоки ливня, и этот шум не
давал  ему собраться с мыслями. Потом в комнате появились четыре привидения,
с  головы  до  ног закутанные в покрывала, с которых капала вода: они пришли
обмывать  покойницу  и  с  порога  молча  уставились  на Холдена. Он вышел и
спустился  во  двор  отвязать  лошадь. Всего несколько часов назад, когда он
приехал  сюда, стояла томительная духота, а земля была покрыта толстым слоем
пыли,  в которой нога увязала по щиколотку. Теперь двор был затоплен водой и
в  нем,  словно  в  пруду,  кишели лягушки. В подворотне бурлил мутно-желтый
поток,  и  струи  дождя  под  внезапными  порывами  ветра  свинцовой  дробью
обрушивались  на  глинобитные  стены.  В  сторожке  у  ворот дрожал Пир Хан;
лошадь Холдена тревожно переступала по воде.
     - Я  знаю  решение  сахиба,  -  сказал  Пир  Хан.  - Сахиб распорядился
хорошо.  Теперь  в  этом  доме  нет  никого.  Я  тоже уйду отсюда. Пусть мое
сморщенное  лицо  никому  не  напоминает  о  том,  что  было. Кровать я могу
привезти  утром  в  твой  дом в городе; но помни, сахиб: это будет как нож в
свежей  ране.  Я пойду молиться к святым местам, и денег я не возьму. Ты был
добр  ко  мне;  в  твоем доме я ел досыта. Твое горе - мое горе. В последний
раз я держу тебе стремя.
     Он   прикоснулся  обеими  руками  к  сапогу  Холдена  прощаясь.  Лошадь
вынеслась  за  ворота;  по  обеим  сторонам  дороги  скрипел  и раскачивался
бамбук,  в  зарослях  весело  квакали лягушки. Дождь хлестал в лицо Холдену;
заслоняя глаза ладонью, он бормотал:
     - Ах, скотина! Ах, гнусная скотина!
     На  его  холостяцкой  квартире  уже  все  знали. Он прочел это в глазах
своего  слуги Ахмед Хана, который принес ужин и в первый и в последний раз в
жизни положил руку на плечо хозяина со словами:
     - Ешь,  сахиб,  ешь.  Еда  помогает  забыть  печаль.  Со  мной это тоже
бывало.  Не  горюй:  тучи придут и уйдут, сахиб; тучи придут и уйдут. Ешь, я
принес тебе хорошую еду.
     Но  Холден не мог ни есть, ни спать. Дождь этой ночью шел не переставая
(по  официальным  сводкам,  осадков  выпало на восемь дюймов) и смыл с земли
всю  накопившуюся  грязь.  Рушились  стены  домов;  приходили  в  негодность
дороги;  вода  ворвалась  на  мусульманское  кладбище  и  размыла неглубокие
могилы.  Дождь  шел  и  весь  следующий  день,  и  Холден продолжал сидеть в
четырех  стенах,  поглощенный  своим  горем. Утром третьего дня ему принесли
телеграмму,  состоящую  всего из нескольких слов: "Рикетс при смерти Миндони
замены  немедленно  прибыть  Холдену". И он решил, что до отъезда должен еще
раз взглянуть на дом, который называл своим.
     Ветер  разогнал  тучи,  и  от мокрой земли шел пар. Добравшись до дома,
Холден  увидел,  что  глинобитные  столбы  ворот, подмытые дождем, рухнули и
тяжелые  деревянные створки, так надежно охранявшие его жизнь, уныло повисли
на  одной  петле. Двор успел порасти травой почти по щиколотку; сторожка Пир
Хана  стояла  пустая, крыша ее провалилась, и размокшая солома еле держалась
между  балками. На веранде обосновалась серая белка, и похоже было, что люди
покинули  этот дом не три дня, а тридцать лет назад. Мать Амиры вывезла все,
кроме  нескольких  циновок,  уже  подернутых плесенью. В доме царила мертвая
тишина;  только  иногда из угла в угол, шурша, перебегали скорпионы. Стены в
бывшей  комнате Амиры и в бывшей детской тоже покрылись слоем плесени; узкая
лестница,  ведущая наверх, вся была в засохших потеках грязи, смытой с крыши
дождем.  Холден  постоял,  посмотрел и снова вышел на дорогу - как раз в тот
момент,  когда  у ворот остановил свою двуколку Дурга Дас, у которого Холден
арендовал  дом.  Величественный,  лучащийся  любезностью,  задрапированный в
белое  Дурга  Дас  самолично  совершал  объезд  своих владений, проверяя, не
пострадали ли крыши от дождя.
     - Я слышал, - сказал он, - что сахиб не будет больше снимать этот дом?
     - А что ты с ним сделаешь?
     - Может быть, сдам кому-нибудь другому.
     - Тогда я оставлю его пока за собой.
     Дурга Дас некоторое время помолчал.
     - Не  надо,  сахиб, - сказал он. - Я тоже был молод... Но все прошло, и
сегодня  я  сижу в муниципалитете. Нет, не надо! Когда птицы улетели, к чему
беречь  гнездо?  Я  велю  снести этот дом - дерево всегда можно продать. Дом
снесут,  а муниципалитет давно собирается проложить здесь дорогу - от берега
реки,  от  места,  где  сжигают  мертвых,  до  самой  городской стены; здесь
пройдет  дорога,  и  тогда ни один человек не сможет сказать, где стоял этот
дом.



   Редьярд Киплинг
   Месть Дангары


                                  Рассказ


     -----------------------------------------------------------------------
     Киплинг P. Свет погас: Роман;
     Отважные мореплаватели: Приключенч. повесть; Рассказы;
     Мн.: Маст. лiт., 1987. - 398 с. - Перевод Г.Островской
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------



                                              Взгляни на бледного страдальца
                                              в пылающей рубашке.

                                                            Ошибка наборщика

     Об  этом  и  поныне говорят в лесистых горах Бербалды и в подтверждение
показывают  на дом миссии, от которого остались одни стены. Все это совершил
великий  бог  Дангара,  бог  всего  сущего,  грозный,  одноглазый, с красным
слоновьим  бивнем,  -  кто  от  него  отвернется, того поразит безумие Ята -
безумие,  постигшее сыновей и дочерей племени бариа-кол, когда они отреклись
от  Дангары  и прикрыли свое тело одеждой. Так говорит Атхон Дазе, верховный
жрец  храма  и  страж Красного Слоновьего Бивня. Но если вы спросите об этом
помощника  правителя  тех мест, на которого возложено попечение о бариа-кол,
он  рассмеется  в  ответ - и не потому, что миссии ему не по душе, а потому,
что  он  своими глазами видел, как духовные чада преподобного Юстуса Кренка,
пастора  Тюбингенской миссии, и его добродетельной супруги Лотты подверглись
возмездию Дангары.
     А  вместе  с тем если уж кто-нибудь и заслуживал благоволения богов, то
именно   преподобный   Юстус,   который,  следуя  влечению  сердца,  покинул
Гейдельберг   и   поехал   в  эти  дикие  места,  взяв  с  собой  белокурую,
голубоглазую Лотту.
     - Мы  этих  язычников,  что  в  таком  мраке идолопоклонства пребывают,
будем  лучше  сделать,  -  говорил  Юстус  в  первые дни по приезде. - Да, -
добавлял  он  убежденно,  -  они  хорошими  станут  и своими руками работать
научатся. Все хорошие христиане работать долженствуют.
     И  на  жалованье,  более  скромное  даже, чем то, что в Англии получает
причетник,  Кренк  умудрялся  сводить  концы  с концами в своей миссии по ту
сторону  Камалы  и  Малаирского  ущелья, на берегу реки Бербалды, у подножия
голубой  горы Пантх, на вершине которой стоит храм Дангары, - в самом сердце
владений   бариа-кол,  нагих,  добродушных,  пугливых,  не  ведающих  стыда,
ленивых бариа-кол.
     Знаете  ли  вы,  что такое жизнь в затерянной в глубине страны миссии -
этом  аванпосте  христианства?  Постарайтесь  вообразить  одиночество  - еще
более  полное,  чем  в  самом  глухом  углу,  куда вас забрасывает служба, -
одиночество,  которое начинает давить вас уже с утра, как только вы откроете
глаза,  и  заставляет,  хотите  вы того или нет, с головой уходить в дневные
заботы.  Вы не получаете писем, вам не с кем перемолвиться словом, к вам нет
дорог;  все,  что  у  вас есть, - это пища, чтобы поддержать ваше тело, но и
она  неприятна  на  вкус,  и если вы хотите, чтобы в вашей жизни были смысл,
красота,  добро,  источник всего этого вы должны искать лишь в своей душе, в
ниспосланной вам благодати.
     По  утрам,  мягко ступая босыми ногами, новообращенные, колеблющиеся, а
также  и  откровенные  ваши  противники  толпой собираются возле веранды. Вы
должны  быть  бесконечно  добры и терпеливы и, самое главное, проницательны,
ибо  вы  имеете  дело  с  простодушием ребенка, жизненным опытом взрослого и
хитростью  дикаря. Вам следует помнить о многочисленных нуждах вашей паствы,
но  первый  ваш  долг  -  ведь  вы полагаете себя лично ответственным за них
перед  богом  -  отыскать  искру  духа,  буде она там есть, в осаждающей вас
толпе.  Если,  помимо  врачевания  души,  вы  занимаетесь и врачеванием тел,
задача  ваша  становится еще труднее, ибо больные и увечные на словах станут
исповедовать  какую  угодно  веру,  лишь  бы  их  исцелили,  а  потом  еще и
посмеются над вами за то, что вы по простоте душевной поверили им.
     Когда  солнце  начнет  клониться  к  закату и энергия, двигавшая вами с
утра,  ослабеет,  вас  охватит  гнетущее  чувство  бесплодности  всех  ваших
усилий.  С  этим чувством надо бороться, и единственной поддержкой вам может
служить  вера,  что  вы сражаетесь с дьяволом за спасение души человека. Это
великая  и  радостная  вера,  но  тот, кто способен сохранять ее неколебимой
двадцать   четыре   часа   подряд,   должен  обладать  на  редкость  крепким
телосложением и не менее крепкими нервами.
     Спросите  убеленных  сединами  бэннокбернских  врачующих братьев, какую
жизнь   ведут   их   проповедники;  обратитесь  к  Оайсинскому  обществу  по
распространению  Евангелия,  к этим сухопарым американцам, которые хвалятся,
что   проникают  туда,  куда  не  сунется  ни  один  англичанин;  попробуйте
заставить  пастора  Тюбингенской  миссии  рассказать  вам,  что ему довелось
пережить,  -  вас  отошлют  к  официальным  отчетам. Но в этих отчетах вы не
найдете  и  слова  о  людях, которые потеряли в пустыне здоровье и юность, -
все,  что  человек  может  потерять, кроме веры; о молодых девушках, которые
покинули  Англию  и  отправились  в  зараженные лихорадкой джунгли Пантхских
гор,  зная  наперед, что их ждет там верная смерть. Редкий из миссионеров не
расскажет  вам  об  этом,  как не расскажет и о молодом Дэвиде из Сент-Биза,
который,  уехав  в  глубь  страны  трудиться  на  ниве  божьей,  не выдержал
одиночества  и  полубезумным вернулся в главную миссию, крича: "Бога нет, но
я жил бок о бок с дьяволом!"
     Обо  всем  этом  отчеты  умалчивают,  ибо  героизм,  неудачи, сомнения,
отчаяния  и  самопожертвование какого-то там цивилизованного белого человека
-   ничто   по  сравнению  со  спасением  хотя  бы  одной  души,  которую  и
человеческой-то  назвать  нельзя,  от нелепой веры в лесных, горных и речных
духов.
     И  Галлио,  помощнику правителя, было наплевать на все эти вещи. Он уже
давно  жил здесь, и бариа-кол любили его и приносили ему в дар убитую копьем
рыбу,  орхидеи,  сорванные  в  чаще  сырого,  темного  леса, и столько дичи,
сколько  он  мог  съесть.  Он,  в  свою  очередь,  давал им хинин и вместе с
Атхоном Дазе, верховным жрецом, направлял их нехитрую внутреннюю политику.
     - Когда  проживешь  в  этой  стране  несколько  лет, - сказал Галлио за
обедом  у  Кренков,  -  начинаешь  понимать,  что  одна вера не хуже другой.
Разумеется,  я  стану  помогать  вам  по  мере  сил,  но  не  обижайте  моих
бариа-кол. Это хороший народ, и они доверяют мне.
     - Я  их  божьему  слову  учить буду, - сказал Юстус, и его круглое лицо
загорелось  восторгом,  -  и, конечно, их предрассудкам я, не думая наперед,
ничего  плохого  не сделать. Но, друг мой, ваша равнодушность к вопросу веры
есть очень непохвальная.
     - Ну,  - нетерпеливо сказал Галлио, - мне надо заботиться об их бренном
теле;  на  моих  руках  вся округа. Но вы можете попробовать спасти их души.
Только  не  действуйте как ваш предшественник, а то, боюсь, мне трудно будет
поручиться за вашу жизнь.
     - А  что  с ним случилось? - не дрогнув, спросила Лотта, протягивая ему
чашку чая.
     - Он  отправился  на  гору,  в храм Дангары, - ясное дело, он был здесь
новичком,  -  и  стал  колотить старого Дангару зонтиком по голове; понятно,
бариа-кол  вытолкали  его  из  храма  и жестоко отколотили самого. Меня в то
время  здесь  не  было,  и  он  отправил  мне с гонцом записку: "Подвергаюсь
преследованиям  во  славу  божью.  Пришлите  роту солдат". Ближайший военный
пост  находится  в  двухстах  милях  отсюда,  но  я догадался, в чем дело. Я
поехал  к  Атхону  Дазе  и по-отечески поговорил с ним. Я выразил удивление,
как  это  при его мудрости он не понял, что у сахиба был солнечный удар и он
от  этого  лишился  рассудка.  Нужно  было  видеть, как они сожалели о своей
ошибке.  Атхон  Дазе принес свои извинения, послал ему молока, дров, птицы и
всякой  всячины,  а я пожертвовал пять рупий на храм и сказал Макнамаре, что
он  вел  себя  неблагоразумно.  Он  ответил,  что  я из соображений политики
преклоняю  колени  в капище идола. Но если бы он перевалил за гребень горы и
оскорбил   Палин-Део,  бога  племени  сариа,  его  бы  посадили  на  кол  из
обожженного  бамбука  задолго до того, как я подоспел бы к нему на помощь, и
тогда  мне  пришлось  бы  повесить нескольких бедняг. Будьте с ними помягче,
падре... Впрочем, я не думаю, что вы многого здесь добьетесь.
     - Не  я,  -  сказал  Юстус,  -  мой господин. Мы с малых детей начинать
будем.  Многие  из них есть больны, так ведь? За детьми пойдут матери, потом
мужчины. Но я хотел, чтобы вы в душе на нашей стороне были.
     Галлио  покинул  их  и,  рискуя  жизнью,  отправился налаживать починку
прогнивших   бамбуковых   мостов,   истреблять  слишком  назойливых  тигров,
ночевать   в   пропитанных  миазмами  джунглях  и  выслеживать  воинственных
сариа-кол,  уносящих  после набегов головы своих собратьев бариа. Галлио был
нескладный,  косолапый молодой человек, по самой природе своей неспособный к
безоговорочной   вере  и  благоговению  перед  святынями  и  стремившийся  к
неограниченной  власти,  которой  он и пользовался в тех малопривлекательных
краях.
     - Никто  не зарится на мое место, - не раз с мрачным юмором говорил он.
-  Мой  начальник  заглядывает  сюда, только когда он совершенно уверен, что
здесь  нет  лихорадки.  Я  тут  полновластный  владыка,  а  Атхон Дазе - мой
наместник.
     Галлио  гордился  тем,  что  ни  в грош не ставит человеческую жизнь, -
хотя  на  практике  это относилось лишь к его собственной, - и, очевидно, по
этой  причине  проехал  до  миссии  сорок миль верхом с крошечным коричневым
младенцем на луке седла.
     - У  меня  есть  для  вас  кое-что, падре, - сказал он. - Бариа бросают
слабых  младенцев  в  лесу.  Не  вижу причин, почему бы им так не делать, но
этого  ребятенка  вы  можете  вырастить.  Я  подобрал его у рукава Бербалды.
Подозреваю, что мать все время шла за мной следом.
     - Первая  овечка моего духовного стада, - сказал Юстус, а Лотта прижала
орущую крошку к груди и быстро ее успокоила.
     Меж  тем  Матуи,  та,  что родила ребенка и, повинуясь законам племени,
тут  же обрекла на смерть, измученная, загнанная, со сбитыми в кровь ногами,
как  волчица,  бродила  вокруг,  в зарослях молодого бамбука, следя за домом
жадными  материнскими  глазами. Что сделает всемогущий помощник правителя? И
не  съест ли ее дочь живьем этот маленький человек в черном платье? Ведь, по
словам Атхона Дазе, это в обычае у всех людей в черном.
     Всю  долгую  ночь  прождала  Матуи среди бамбука, а утром из дома вышла
белая  женщина  со светлыми волосами, какой Матуи никогда в жизни не видела,
и  на  руках  у  нее была дочь Матуи, облаченная в белоснежные одежды. Лотта
почти  не  знала языка бариа-кол, но когда мать говорит с матерью, они легко
понимают  друг друга. Увидев молящие глаза и руки, робко протянутые к подолу
ее  платья,  услышав  страстный гортанный голос, Лотта догадалась, кто перед
ней.  И  так  Матуи  вновь  обрела  свою  дочь... Она будет служанкой, будет
рабыней  этой  удивительной  белой женщины; ведь собственное племя теперь ее
не  примет. И Лотта, беспрерывно сморкаясь в платок, плакала вместе с ней до
полного изнеможения, как это водится у немок.
     - Первый  -  дитя,  второй  -  мать,  последний - мужчина, все во славу
божью, - сказал Юстус Уповающий.
     И  мужчина явился вооруженный луком и стрелами и очень, очень сердитый,
потому что теперь некому было варить ему пищу.
     Но  рассказ о миссии - рассказ долгий; упомянем лишь вкратце о том, как
Юстус,   позабыв   пример   своего   неблагоразумного   предшественника,   с
прискорбием  ударил  Мато,  мужа  Матуи,  за  его жестокость к ней; как Мато
сильно  испугался,  но, увидев, что его не убили на месте, воспрянул духом и
стал  верным  союзником  Юстуса и первым, кого тому удалось обратить на путь
истинной   веры;  как  число  новообращенных  понемногу  росло,  к  великому
негодованию  Атхона  Дазес;  как  служитель  бога  всего сущего повел тайную
войну  со  служителем  бога  всего  должного и был побежден; как Дангаре все
реже  стали  приносить  в  дар  птицу,  и  рыбу,  и  медовые соты; как Лотта
облегчала  женщинам  ношу  Евы и как Юстус делал все, что в его силах, чтобы
возложить  на  мужчин  ношу  Адама;  как  бариа-кол восставали против этого,
говоря,  что  их  бог  -  праздный  бог,  и  как Юстус частично преодолел их
предубеждение  против  труда  и  показал  им,  что  их земля может родить не
только земляные орехи.
     На  все  это  понадобится  не  один  месяц, и все эти месяцы седовласый
Атхон  Дазе  обдумывал  месть  за  пренебрежение,  оказанное  племенем  богу
Дангаре.  Со  свойственной  дикарям  хитростью он прикинулся другом Юстуса и
даже  намекал,  что  сам  перейдет  в  христианство,  но почитателям Дангары
сказал  загадочно:  "Те,  кто  ушел  в  стадо падре, надели на себя одежды и
поклоняются  богу,  который  велит  трудиться.  За  это  Дангара  поразит их
жестокой  болью  и  они кинутся с воплями в воды Бербалды". По ночам Красный
Слоновый   Бивень   трубил  и  завывал  в  горах,  и  верные  ему  бариа-кол
просыпались  и  говорили:  "Бог  всего сущего готовит месть тем, кто от него
отступился.  Будь  милосерд, Дангара, к нам, твоим детям, и отдай нам посевы
отступников".
     Позже, когда спала жара, в край бариа-кол приехали правитель с женой.
     - Поезжайте,  посмотрите на миссию Кренка, - сказал Галлио. - Он делает
по-своему  хорошее  дело  и,  я  думаю, обрадуется, если вы почтите открытие
построенной   им   церкви.  Во  всяком  случае,  вы  увидите  цивилизованных
бариа-кол.
     Велико было волнение в мисси