о.  С утра он получил от  боцмана  необычное  задание:
расходить  па палубе шпиль, который заржавел. Провозился  с  ним целый день:
бил  кувалдой, травил кислотой,  жег  соляркой -  и раскрутил. Теперь шпиль,
смазанный  тавотом,  ходил,  как  часы.  Даже  боцман его похвалил. Все  это
вызвало какой-то прилив сил.  Он  не мог  оставаться один. Пришел сюда, чтоб
успокоиться.
     Огляделся, к кому приткнуться.
     Матросы были ближе ему, но из какого-то внутреннего противоречия выбрал
механиков. А точнее, пристал  к механику с бакенбардами,  стараясь повторять
движения и тем  самым как бы примеряя его костюм. Желание заполучить форму с
нашивками появлялось  у него тоже не каждый день.  А  в такой,  как  сейчас,
перед возвращением. Но механик лицо имел холодное, неприступное, и Трощилов,
обхаживая  его, внутренне осознавал  безнадежность своей затеи. Не отходя от
механика  ни  на шаг,  Трощилов все же  не мог не уловить  общее настроение.
Вначале  оно  было одно,  а  потом стало другое. Пережив  радость,  что идут
домой, моряки начали задумываться, к чему это приведет.
     -  Теперь "Кристаллу" как спасателю  крышка,  - высказал мнение Сара. -
Будет рейдовый, портовый бот.
     Андрюха, пылкий, светясь в синеве тонким лицом, прошелся по рулевой.
     - Лично я на таком пароходике работать не  смогу,  -  заявил он. - Визу
откроют, пойду на лайнер, к т-торгашам.
     - Душа их  не выносит, - поморщился Величко. - Ходят за границу,  а что
видят там? Для них все достопримечательности в магазинах.
     Остальные подхватили:
     -  В Мальте будет ноги  обивать но камням, лишнего пенса не истратит на
транспорт.
     - Одной  жене сделает гардероб, второй.  А  во всех гардеробах одна его
майка висит.
     Андрюха переменил мнение:
     - Пойду к р-рыбакам, неважно. А второго спасателя у меня не будет.
     - Еще не закончили с одним, - осек его Вовян.- Виза! Моли бога, если не
посадят.
     -  Народный  суд  учит!  - наставительно сказал  Кутузов, обиженный  на
мотористов. - Запомните это, сосунки...
     - Не учи нас жить, - ответил ему Вовян. - Лучше помоги материально.
     Это была шутка, все засмеялись.
     Открылась дверь, и Просеков с Диком прошли через рулевую.
     - Капитан с нами пойдет? Или выходит на Хейса?
     - Кто его знает? - сказал Кокорин. - С утра не говорит.
     - Почему не говорит? Я к нему заходил сегодня...
     Все опять посмотрели на боцмана.
     - Заходил!
     - Пришел, спрашиваю:  "Как,  Ефимыч,  ваше здоровье?" - Кутузов поиграл
куском цепи, которую  приобрел на "Волне". -  А он: "Так ты  о моем здоровье
беспокоишься?"  Потом  говорит: "Хочешь,  чтоб болела  моя правая рука?" Еле
выскочил...
     - Значит, в норме.
     Было  слышно,  как  Просеков  уговаривает  Дика справить нужду:  сперва
ласково,  с  нежностью,  а  потом  распалясь,  чуть  не  пиная  ногами.  Они
вернулись,  и Просеков при всех замахнулся на Дика. Но  не ударил, присел на
корточки и, взяв легавого за ухо, вытер им сгустки из собачьих глаз.
     Дик повизгивал, испытывая мучения.
     - Разрешите, я его уговорю? - предложил услуги радист.
     - Кто у Дика хозяин? - сурово спросил Просеков.
     - Вы.
     Просеков помолчал.
     - Веди.
     Свинкин, блестя полировкой на брючках,  наклонился над Диком и, положив
ему  руку  на  голову, начал  подталкивать к выходу. Пес,  косясь испуганным
глазом в распахнутую дверь, где кроваво-синим провалом зияла Полынья, за ним
пошел.
     - Дик номер два...
     Это  замечание  Андрюхи  было довольно  метким.  Но  Просекову  оно  не
понравилось.
     -  Вот ты посмеялся над ним, как  над ровесником, - сказал он. -  А  он
проспал больше, чем ты прожил! Сколько, думаешь, ему лет?
     Андрюха ответил, покраснев:
     - Лет т-т-тридцать пять...
     - Да ему уже все пятьдесят, - сказал Просеков, так улыбаясь, что улыбка
эта скорее походила  на  страдальческую  гримасу. - Он  еще  во  время войны
плавал юнгой  на подлодке, А  на  Северном флоте всего  было четыре юнги. Их
потом всех сослали на учебу.
     - Одни погиб, на "эске", - уточнил Кокорин.
     - Ну да. После этого.
     Просеков замолчал, но разговор о радисте подхватили.
     - Он ведь тонул, Свинкин, как и Дюдькин.
     - Это в тот год, когда было много SOS, -  вспомнил  Величко. - В Бискае
"Умань" затонула, Леха?
     - Coy.
     -  Слышь, маркони,  - обратился к радисту Сара. - Ты как тонул?  Вот мы
обсуждаем.
     -  Руда поплыла  в  трюмах: загрузили со снегом, растаял,  вот  и пошла
ходить... - Все молчали, и Свинкин продолжал,  почувствовав внимание: - Дали
радио, а  нам ответное: решайте сами. И тут, конечно, был  виноват капитан с
капитаном-наставником - не сошлись во мнении. А надо было грести в первый же
порт.  Об этом я  могу точно сказать, потому что один  остался...  - Свинкин
попросил у Микульчика папиросу и закурил. - Ну,  привезли нас в Калининград.
Меня как спасенного приодели,  купили  бесплатный билет. Лично присутствовал
при церемонии, когда выносили гробы из ДМО*, - похвастал он. - Народу  было!
Сколько же было гробов?.. - Он задумался, припоминая: - Наверное,  двадцать,
не меньше...  Старпома выловили  возле Англии, боцмана -  возле Франции. А я
как уцелел? Кормовую шлюпку хряснуло, носовую  тоже - в щепки. А еще лодочка
была,  ее ветром сорвало. Ну, я  прыгнул  в  нее  и  поплыл потихонечку... -
Свинкин прямо лучился от удовольствия.

     * Дом межрейсового отдыха моряков.

     - Двое, кажется, в каюте остались. Не вышли.
     -  Капитан  с  капитаном-наставником, - ответил  радист. -  Уже пароход
закачался, я к ним вхожу: "Ефи... Евгеньич, говорю, и вы, товарищ наставник,
идите  спасайтесь. Потом скажете, что  неправильно радио принял". А  капитан
говорит:  "Ладно,  Володя, выпей  вот". Потом снял с переборки  спасательный
жилет: "Передай привет кое-кому, если спасешься".
     -  А если  б  они  сказали: "Садись"? - спросил Кокорин.  - Остался б с
ними?
     - Конечно!  Море,  шлюпки разбиты,  а они  сидят в  тепле.  Почему б не
остался? Остался б!
     - А дом, дети? Ты про это думал?
     - Нет.
     - В том-то и дело...
     -  Я после подумал. - Свинкин, тоже  разволновавшись, взял у Микульчика
еще одну папиросу. - И пожалел, что выходил.
     - Почему?
     - Ну, после похорон, как окончилось  все: побегали, побегали  - и домой
пошли.  Пора и мне  ехать. Билет  был, приодели меня,  только денег не было.
Захожу  в  вагон:  там жены ребятишек сидят с покупками. Думаю: а как  же я?
Ведь домой  еду! Как без подарка? Хоть шоколадку дочери...  Стал амбулаторию
искать, кровь сдать. А она недалеко, за путями... Как в кино! Только подлезу
под  поезд  -  он тронется.  Может,  представлялось так, их там много стояло
ночью...  Добрался,  захожу - как раз по крови приемный день.  Сестра начала
брать, а  у  нее не получается, не  доколется  никак. Потом говорит:  "У вас
крови нет". - "Как нет?" - "Не обнаруживается..."
     - Захолодал, видно.
     - Лезу обратно, думаю опять: как же мне ехать? Без крови, без конфетки,
в  чужом  костюме? Разве так  с  рейса  приходят? Ну,  и отвалил поутрянке с
первым пароходом. А через полгода вернулся - как все.
     - Как все?
     - По-другому стал ходить, - припомнил радист. - И потонел,  стал меньше
ростом на шесть сантиметров. Дочка не узнала, спряталась под стол.
     - А жена?
     - Тоже: "Кто вы?.." Они за меня страховку получили, кое-что приобрели.
     - Да-а...
     - Правду  они  тебе  сказали...  -  Просеков  погладил больную ногу.  -
Остался ты тогда в море, не выплыл.
     - Как не выплыл, Ефимыч? - Свинкин  в удивлении рассмеялся. - Спасся я,
перед вами стою.
     - Не ты стоишь, другой... -  Просеков, поднимаясь с кресла, вгляделся в
него: - Ты не шакал?
     - Ефимыч, вы что? - испугался он.
     - Ну, ты  просто такой...-  И, медленно оглядев остальных, спросил: - А
вы? Куда идете вы?..

17

     После ухода Просекова и Свинкина  в рулевой  стало тихо. Трощилов видел
по лицам моряков, что Просеков своим вопросом поставил их в тупик. Возможно,
и рассказ радиста произвел впечатление.  Трощилов тоже был  им задет.  Лично
его  в  истории  Свинкина  потрясла  причина,  из-за которой утонул  большой
пароход.  Взяли руду  со снегом, поэтому. А как ее не взять со  снегом, если
идет снег? И потом:  если все  погибли  на больших  шлюпках, то как  Свинкин
спасся  на какой-то лодочке? Молчание  команды насторожило  Трощилова, и  он
почувствовал  знакомое  сосущее  нетерпение. Он  уже  забыл про  механика  с
бакенбардами и ожидал, что произойдет.
     - А ведь правда, ребята! Куда мы идем? - сказал Величко, сдавая  Шарову
руль и громко называя курс. - Домой? Но почему закоулками?
     Вовян, который переживал, что улетает, подлил масла в огонь:
     - Сейчас в Маресале кончается Арктика. Все будут праздновать, а мы?
     - Зато с похвалой уводят.
     - Кто уводит? Приказ  был? - Андрюха прошелся опять. - Сами уходим, как
дезертиры. Обманули нас...
     Кокорин стерпел,  решив,  что  такому  сопляку  не обязан  отвечать. Из
старших не выдержал один Кутузов.
     - Приказа не будет!  Судно гражданское, поймите! Или, думаете, водолазы
не доделали б работу? Не будьте детьми... Никто не может заставить ни их, ни
нас. Завтра в шхерах последние буи  снимают. Сейчас в Полынье ни одной живой
души нет.
     - Мальчик остался...
     Сказал кто-то из механиков, и сказал  о том, что обходили, так  просто,
обыкновенно,  что Кутузов  не нашелся  что ответить. Повисло молчание, такое
глубокое, что, казалось, оно само все похоронит.
     Однако.
     -  У  меня жена беременна, -  сказал Микульчик. -  Ёханы  баба! Как я в
глаза посмотрю сыну, если оставил ребенка в воде?
     - А если б не оставил? - спросил Кокорин. - Было б лучше?
     - Я не про это.
     - А про что?
     - Без  спасения "Шторма", - ответил Микульчик, -для нас море закрыто. И
не только Арктика, спасательный флот. Закрыто вообще.
     - Спасти нельзя! Задание невыполнимо!
     - Откуда ты знаешь? Ты отвечай за свое: доведешь до Маресале?
     -  Впереди  волны,  магнитная  зыбь.  "Кристалл"  не  имеет  защиты  от
аномалии. А если туда  прорвался лед? - Кокорин вытер  платком шею. -  Я вам
говорю открыто: мне вести судно в Маресале страшно.
     - Рядом "Агат".
     - Давать  SOS? -  Кокорин в ярости обернулся к Андрею. - Пока еще мы не
рыбаки,  не  торговый флот...- Вдруг ударил кулаком по штурманскому столу: -
Хотите идти, идите! Только зачем, если не зовут?
     - Туда путь короче,  с экономией топлива  и воды, -  разъяснил Данилыч,
председатель судового комитета. - Идти надо, чтоб выяснить все. Но для этого
надо решить  одно:  кто  останется  на  следующий рейс? И  отправить решение
судового собрания.
     - А если будут несогласные?
     - Кто их осудит? Три человека могут вылететь хоть сейчас.
     Начался  опрос, больше  для  формы,  так как было ясно, что  останутся.
Предложение Данилыча было всем  по душе:  оно делало намерения  открытыми. А
также давало оправдание на тот случай, если будет отвергнуто. Но ведь  могли
и ухватиться за обещание! Связать  по рукам... Трощилов видел,  как обминули
боцмана:  он  уходил  на "Агат",  прощали...  А  как  же его? Тоже  простят?
Воспримут как должное? Или просто обойдут сейчас?.. Перед глазами замелькали
грязные трапы, углы, исползанные  на коленях...Что он  здесь терял? Чего ему
бояться? Презрения? С презрением ему свободнее... Неожиданно всплыло что-то:
вантина  с вертлюжным  гаком, заложенным носком вниз. А надо - наоборот! Где
он видел  это?  На  палубе, когда расходил  шпиль... Эта неточность  работы,
которую он  запомнил утром  и  сейчас осознал,  потрясла. Он понимал  такое,
знал!  Разве он  не  матрос? Разве он не такой  человек,  как все?.. Он  так
готовил себя  к обиде, которую ему нанесут невниманием, что  даже не думал о
том,  что  надо ответить,  если спросят. И поэтому вопрос "А ты?" пригвоздил
Трощилова на  месте. Обомлев, теряя речь, он смотрел  на Данилыча совершенно
бессмысленно.  Вдруг  увидел,  что  механик  с  бакенбардами  стал  от  него
отходить,  мелькая  шевронами  на рукаве.  Понимая,  что его  выделяют,  что
остается  один,  Трощилов нырнул  в  промежуток  между штурманской  нишей  и
переборкой, обошел механика с тыла и вцепился в него, как клещ.
     - Ты чего? - опешил паренек.
     - Дай форму... поносить.
     Механик, не ожидавший такого наскока, пробормотал:
     - Посмотрим там...
     - Дай слово! При всех...
     Эта  сцена,  разыгравшаяся  в ответственный момент,  подействовала  как
слабительное.
     - Ну, Леник! Ну, ты даешь... - закричал Андрюха.
     Трощилов бросился вниз, провожаемый громким хохотом.

18

     Слетев в коридор, Трощилов  наткнулся  на  Ковшеварова, который  шел  с
полотенцем из душевой. Неизвестно, что было написано на  его лице, наверное,
Ковшеваров что-то заметил.  Даже о чем-то сочувственно спросил, положив руку
на  плечо,  что  не  позволял  себе  раньше.   Этот  его  жест,  недопустимо
уравнивающий их в правах, и то, что он сказал, хотя слов почти не расслышал,
прорвали еле сдерживаемое чувство.
     Трощилов, закрывшись беретом  от  лампочек, расплакался, как ребенок...
Какое  счастье,  что  на  этом суденышке,  слабом  перед морем, у  него  был
защитник, человек,  которого  он когда-то  - по дешевке, за мелкие услуги  -
уговорил  стать  своим  товарищем!.. Ведь всякий раз,  встречаясь с  Гришей,
Трощилов как бы мысленно отмыкал в нем потайной ящичек, где лежала его душа,
разъединенная с телом. В то время когда  сам он был загнан, терпел насмешки,
изворачивался перед боцманом,  готовый залезть от него хоть в рукавицу, душа
его, запрятанная в товарище, жила вольно, успокоенно, не знала нужды. Теперь
он выяснил, знал, почему остался: из-за Гриши...
     - Ты мне друг, Гриня, настоящий! Ты, ты...
     Ковшеваров,  не  любивший изъявления чувств, не  доверявший им, прервал
насмешливо:
     - Утри сопли! Обидел кто?
     - Опять в Маресале идем, Гринь.
     - А ты куда собрался?
     - Домой.
     Ковшеваров презрительно усмехнулся.
     Он знал эту осеннюю тягу  моряков: хоть к теще, с неверной  женой, хоть
на  койку в общежитие - домой!  И даже этот  бедолага, этот  голый  прут  на
обочине, - туда же. Остальные, правда, опомнились, а он все никак.
     - А если б ты вместо  него сидел? - Водолаз показал рукой назад. - А мы
взяли и ушли...
     - Не тонул я! Не было этого.
     - Этого не было,  а  это было... -  Ковшеваров,  скомкав  на  Трощилове
рубаху, обнажил шрам на животе. - Тебя  убивали,  Леник!  И  кто-то  с тобой
возился, спас. А если б не стал спасать?
     - Как это! Он деньги получает.
     - И ты получаешь. А не хочешь.
     Трощилов, разочарованный, молчал.  Нет,  не таких  слов  ожидал  он  от
товарища!  Ведь  там, наверху, он что-то совершил,  и  хотя бежал с испугу к
Грише,  но то, что  случилось,  -  с ним. А  Гриша оценивал его мысли,  а не
действия.
     - Ведь я же остался, Гринь...
     - Так какого же черта ты хотел уходить?
     Трощилов помолчал, переступая через что-то, и переступил:
     - Ты к старшине как относишься?
     - Как к тебе. Он мне не сделал ничего плохого и ты ничего хорошего.
     Трощилов затрясся:
     -  А  чего  он...  копает? Чем я  виноват, что пароход там? Ты,  может,
больной или смерти ищешь,  а я что-должен  тебе? Ты лучше под меня не копай,
не копай! - проговорил он со страстью и умолк.
     Ковшеваров смотрел на него.
     Привыкший   воспринимать  подлость  и   низость   в   людях  как  нечто
закономерное и не требующее доказательств, он все же  был удивлен,  что этот
слабоумный,  который   еле   выучился  сгребать  мусор,  восстал  против  их
командира! По-видимому, тут был какой-то особый случай помешательства, когда
больной сам  не знал, что  творил. Кажется, если б не земляк, не детдомовец,
если  б стояли в другом месте, то взял бы его и придавил...  И все-таки: что
это значит? К чему он подвел?
     Вдруг он ребром ладони повернул уборщика к себе:
     - Это  ты рукавицу порезал?  Ты!  По глазам вижу!  Да  ты  же  нанес...
ножевое ранение...
     В первые секунды, замерев от его зловещего голоса Трощилов весь сжался,
как виноватый, не  знал,  что  сказать. Но  потом  все воспротивилось против
напраслины,  и,   преодолев  оцепенение,  взброшенный   каким-то  внутренним
толчком, он ухватился за водолаза, на нем повис и начал трясти:
     -  Не я, Гринь, не  я... Да что ты!  Думаешь,  если такой, так я? Не я,
Гринь! Не смей этого... Не я это! Не я!..
     В том,  как  он говорил, была такая  сила  оскорбленного чувства, такое
убеждение,  что  ничего  подобного  не  совершил, что  Ковшеваров, с  трудом
высвободившись, перед ним отступил:
     - Взбесился? Пошел вон...
     Трощилов,   не   замечая  людей,  выглядывавших  на  крик,   стоял  как
выкрученный, не  чувствуя ни ног, ни рук.  Он знал, что отныне  его дружба с
Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А
на берегу?  Никогда не  достать койки  в  "Моряке". Пойдешь  на  вокзал,  на
площадь  -  и  взяли.  По  морде, по чутью...  Сколько его  ловили  в разных
городах,  принимая   за  непойманного   преступника,   сколько   приходилось
отсиживать в КПЗ: опознание,  сверка личности  - иди. В Мурманске, в Одессе,
во  Владивостоке...  Промелькнули  города,   где  толкался  без  приюта,  не
виновный,  не виноватый,  в то время, как другой, с синими глазами, мог себе
позволить все.  Даже убить человека, как чуть  не сделал сегодня. Или просто
посмотрит на девчонку - и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла
Танька:  нашел веревку,  какое-то бумажное  мочало,  тряпье...  Что тонуть в
пароходе,  всем вместе?  Ты  попробуй  вот так, на  задворках,  среди  вони,
бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да  ничего он не
боится - никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.
     Что делать?
     Покачиваясь  как  пьяный, обошел  судно, заглядывая во  все уголки. Все
выметено, вымыто, никакой пыли.  И в  море  не  загрязнится!  Как дожить  до
поселка, до  угля? Вдруг вспомнил что-то. Отправился искать боцмана. Тот был
в кладовке, расфасовывал простыни, отглаженные Катей.
     - Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.
     - Где?
     - На правой вантние.
     - Наверное, выложился сам. - Кутузов все бросил. - Надо Шарова позвать.
     Трощилов его остановил:
     - Дай мне.
     Кутузов словно его  не  услышал...  Боцмана  нисколько не удивляло, что
Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от
нее.  Такая  резкая  перемена,  происшедшая  с  ним,   скорее  указывала  на
отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И
хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.
     - Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя!  Тельняшка - полосок не
различить. А кровать? Что логово...
     - Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...
     - Такую работу надо заслужить.
     Но разве  он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как
зеркало...  И  в то  же  время понимал сам: работа на высоте,  со снастью  -
качественно  новая. Это все равно  что перевод  в другой класс. А  как  туда
перейдешь,  если  главное  не  то,  что  ты  знаешь,  а  то, что надо чем-то
заслужить? Нет, все равно не жить...
     Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.
     - Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...
     - Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на
целый квартал.
     - Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...
     - Кому-либо другому скажи.
     - Из-за этого! Из-за этого я...
     Он выглядел так, что Кутузов  понял: придется уступить. Угрюмо покрутил
цепь, ударил о сапог:
     - Сходи...
     Еще не дошел до мачты, как понял - опоздал.
     Море