тивления. Будь у меня другая лодка, она давно
бы уже плыла вверх дном: подходящих для этого случаев было предостаточно.
 На  следующую ночь ветер усилился. Боясь, как бы вчерашнее  приключение
не  повторилось  и  волны  не  захлестнули лодку, я  спустил парус и  бросил
плавучий якорь.  Теперь  "Еретик" дрейфовал  носом  к  волне. Но  как обидно
терять скорость!
 До сих пор я еще не поймал ни одной рыбы, однако концентрические круги,
возникающие  на  воде   вокруг  лодки,   доказывают,  что  обитатели  океана
становятся  все многочисленнее. Как я  и предвидел, через пару  дней  рыбы у
меня будет вдоволь.
 В четверг  23 октября  я ничего не смог записать в дневнике, потому что
весь день был занят шитьем. Ветер поднялся попутный это был северо-восточный
пассат, который должен помочь мне добраться до самых Антильских островов. Но
судьба, как известно, любит подшутить. Едва ветер установился, как мой парус
лопнул поперек в  самом  широком  месте.  Это был  старый верный парус,  под
которым  я  доплыл от Монако  до Канарских  островов. Отправляясь  в большое
плавание через  океан,  я  решил использовать его до конца и лишь  в крайнем
случае,  когда  он совсем  не сможет  мне  служить, поднять новый,  запасной
парус. Но разве я знал, что этот крайний случай придет так скоро!  Тотчас же
я бросил  плавучий якорь,  спустил  разорванное полотнище и прикрепил  к рее
новый  парус.  Проходит  полчаса, и  вдруг яростный шквал  срывает его одним
порывом  и уносит,  словно  бумажный змей.  Я  успеваю лишь заметить, как он
взлетает  вверх, а  затем исчезает где-то вдали  среди волн.  Вместе  с  ним
улетели все концы, которыми он был прикреплен, не исключая шкота и фала.
 Приходится снова  пользоваться  старым,  рваным парусом. Делать нечего,
принимаюсь его  зашивать.  Все  мои портняжные инструменты  состоят из одной
катушки  черных обыкновенных ниток и такой же обыкновенной иголки. Поэтому я
вынужден сшивать  полотнища двойными стежками,  или, как  говорят,  машинной
строчкой. Ко всему этому я не могу даже разложить как следует свою парусину:
в  лодке  слишком  мало  места.  Приходится   зашивать  разрыв   постепенно,
преодолевая сантиметр за сантиметром, точно так  же, как я преодолевал волну
за волной и как я одолею время - час за часом.
 Лишь к  вечеру я  с трудом  окончил эту работу и,  не  желая  сразу  же
лишиться  ее  плодов,  улегся  спать,  оставив   лодку  на  плавучем  якоре.
Как-никак, это мой  последний парус, и  я меньше всего  хотел  бы, чтобы его
сорвало. Иной  раз  бывает  выгоднее  потерять несколько  драгоценных часов.
Такие жертвы тоже необходимы.
 До  конца  плавания  я  не  мог  без  страха  смотреть  на  мой  парус,
пересеченный швом, похожим на свежую рану, которая вот-вот откроется. Но еще
более я  боялся самого  страха  за  парус, ибо  я знал,  что море, изматывая
человека,  делает  его суеверным, а суеверия  превращают его  в  безвольного
труса. С этого момента мне пришлось вести нескончаемую борьбу с самим собой,
не менее жизненно важную, чем борьба со стихиями океана.
 Я заметил, что когда все идет из рук вон плохо, я даже не думаю о своем
парусе.  Но едва  положение  улучшается, я вновь начинаю за  него бояться. Я
начинаю думать о всем моем снаряжении. Выдержит ли оно до конца?
 В ту ночь мне было  особенно тревожно, может быть оттого, что я жестоко
замерз. Весь промокший, просоленный, я  до утра  не мог унять дрожь. Никогда
еще  я так не жаждал солнца! Я ждал его с нетерпением, я молил его поспешить
и  верил от души,  что солнце меня спасет.  Но я знал его  слишком плохо  я
забыл, что нет ничего страшнее друга-предателя. В этом я убедился позднее.
 Я очень мало продвинулся вперед и - что гораздо хуже - не знаю, сколько
миль уже пройдено. Из-за этого в  мои расчеты  вкралась ошибка, которая едва
не  оказалась роковой:  я  неправильно  определил свою долготу. Но  об  этом
потом.
 "Еретик"  находился  в  зоне  сильных  пассатных  ветров.  Здесь пассат
зарождался, здесь он был еще молод, могуч  и полон необузданной первозданной
ярости. Лишь  потом в просторах океана он утихомирится  и будет  чем дальше,
тем слабее.
 А пока  волны  вздымают свои гребни,  увенчанные белой пеной. Это море,
сверкая зубами, хохочет, как жестокий  ребенок. Но детям  нельзя показывать,
что ты боишься, и вот я поднимаю мой залатанный парус.
 Едва  лодка набрала  скорость, начался  клев.  Вокруг появляются в воде
зеленые и голубые пятна. Это рыбы. Вначале они держатся на отдалении и ведут
себя  очень  осторожно.  Стоит мне пошевельнуться,  как  все  они  бросаются
врассыпную и мгновенно исчезают в глубине. Но я должен наловить рыбы во  что
бы то ни стало!
 Весь день 24 октября  ушел на  возню  с ножом.  Положив его на  плоскую
часть весла как на наковальню,  я потихоньку загибал кончик лезвия, стараясь
его не сломать. Когда  мне это удалось,  я прикрутил  шпагатом ручку  ножа к
концу  весла, чтобы  попытаться загарпунить  этим оружием  первую  же  рыбу,
которая подойдет  достаточно близко. Вместо шпагата я мог бы воспользоваться
чем   угодно  -  галстуком,  тесемками,  брючным   ремнем,  любой  веревкой.
Потерпевший   кораблекрушение  всегда   найдет  в   своей  лодке  что-нибудь
подходящее.  Я  решил  по  возможности не  пользоваться  рыболовным  набором
особого назначения, [1] зная,  что у тех, кто  терпит бедствие,  зачастую не
бывает  даже этих наборов. Значит, и  мне  следовало  обходиться  подручными
средствами.

 1  Рыболовный  набор особого назначения в  запечатанной банке входит  в
обязательное снаряжение спасательных шлюпок американского флота.

 Пока я возился с ножом, над  моей головой пролетело несколько птиц. Это
меня изумило: я был убежден, что, когда земля останется позади, их больше не
будет.  Еще  один предрассудок сухопутного  человека! В действительности  не
проходило ни одного дня без того, чтобы птицы не пролетали близ "Еретика". А
одна из  них, казалось,  была ко  мне особенно привязана на протяжении всего
плавания вплоть до последнего дня она  прилетала в  четыре часа  и описывала
надо мной несколько кругов.
 Однако сейчас меня больше интересовали рыбы. Многих  мне удалось задеть
или  ранить  своим  импровизированным гарпуном.  В те мгновения,  когда  они
трепетали на конце ножа,  во мне  с новой силой вспыхивала  надежда, что вот
теперь-то  я  добуду  себе  пропитание. Но лишь  в  субботу 25  октября мне,
наконец, удалось вытащить из воды первую дораду. Я был спасен: теперь у меня
были и  пища, и питье, и наживка,  и даже крючки, потому что у дорады позади
заостренной жаберной крышки растет великолепный природный крючок, годный для
ловли рыбы. Подобные крючки давно уже  находили в погребениях доисторических
людей, а сейчас я снова пустил их в ход.
 Теперь,  когда  у меня была полностью снаряженная удочка  я мог  каждый
день  добывать себе пищу и  питье в любых количествах.  Отныне  и  до  конца
плавания  я  уже  не  испытывал  ни  голода  ни   жажды.  В  моем  положении
потерпевшего кораблекрушение это было, конечно, величайшей ересью.
x x x
 В  первые  дни  моего  плавания  океан не был безлюден:  большие  суда,
очевидно   спешившие   к  Канарским  островам,  довольно   часто   проходили
неподалеку. Но ни одно из них даже не поинтересовалось мною. Я до сих пор не
знаю, видели  с них "Еретика" или нет  но знаю  наверняка,  что потерпевшему
кораблекрушение будет нелегко заставить себя заметить. Я в этом убеждался не
раз.
 Зато рыбы заинтересовались моей  лодкой: они приплывают со всех сторон,
чтобы  уже  не  покидать  меня  до  самого  конца.  Рыбаки  и  "специалисты"
торжественно объявили мне накануне отплытия: "Вдали от берегов вы не сможете
поймать  ничего!"  Но  вот  голубые  и   зеленоватые  пятна  приблизились  и
превратились  в силуэты  крупных  рыб,  которые  без  всякой опаски плещутся
вокруг моей лодки. За время плавания я так  привык к их разноцветным спинам,
что  высматриваю их  по утрам,  словно это мои  приятели. Время  от  времени
слышится всплеск, похожий на выстрел быстро обернувшись, я успеваю заметить
серебристую молнию, ныряющую в волны.
 Ветер дул теперь  постоянно. Острова остались позади,  передо мной  был
открытый океан и я шел под парусом днем и ночью, вверившись попутному ветру.
Лодка скользила по медленно катившимся волнам. Скорость придает устойчивость
велосипеду.  А  для  меня скорость  была  залогом безопасности.  Если  бы  я
остановился,  волна  с  силой  ударила  бы  в  кормовую доску,  разбилась  и
захлестнула  лодку. Вот тогда-то и  возникло  у меня чувство, которое  можно
назвать "тревогой за снаряжение". Я беспокоился  за лодку, я боялся, что мое
снаряжение,  особенно залатанный парус, не выдержит. В  дневнике  появляется
запись:
 "Перед отплытием я думал, что самое трудное - это голод и жажда. Теперь
я знаю: самое трудное - это "тревога за снаряжение" и вечная сырость которая
причиняет мне не меньше страданий. В  то же время я не  могу снять промокшую
одежду, потому что тогда я погибну от холода".
 И в виде заключения я записываю в тот же день:
 "Потерпевший кораблекрушение не  должен снимать одежду, даже  если  она
промокла".
 Уже на второй день после отплытия, промокнув насквозь, я обнаружил, что
даже влажная одежда сохраняет тепло тела. А одет  я был  так же, как обычный
человек, потерпевший кораблекрушение: на  мне были брюки, рубашка, свитер  и
куртка.
 Наученный горьким опытом,  я уже не смеялся,  вспоминая наряд булонских
женщин, отправляющихся  на ловлю креветок или на  сбор съедобных  ракушек: в
таких случаях они  надевают  самое  теплое  платье, шерстяные чулки потолще,
непромокаемую обувь и так входят в воду.
x x x
 Уже  в  воскресенье 26 октября в моем дневнике появляется запись. "Я не
могу определить свою долготу. А  ведь для этого достаточно заметить по часам
время, когда солнце будет в зените!"
 Но  мне очень  важно  знать свое  местоположение.  Принцип  определения
координат несложен: высота солнца над горизонтом  в полдень дает мне широту,
а  разница  между  солнечным  полднем  и моими часами  -  долготу.  В момент
отплытия я находился  на  15o  западной  долготы.  Теперь по моим
расчетам  солнце должно было достигать зенита в час пополудни по моим часам.
Но в действительности солнце стояло в зените, кода мои часы показывали всего
12 часов 15 минут. Поэтому я решил, что в мои расчеты по определению долготы
необходимо  вносить поправку порядка 45'. Только потом станет  ясно, к  чему
привела эта ошибка в вычислениях.
 В  этот день я обнаружил у себя в  кармане записку от моего друга Джона
Стэнилэнда, капитана яхты "Блуждающая нимфа", которая должна была отплыть от
Канарских островов недели через три. Вручая мне перед отплытием эту записку,
Стэнилэнд  просил,  чтобы  я тотчас  же по  прибытии  на  один  из  островов
Антильского архипелага послал ему телеграмму. Под своим адресом - "Барбадос,
Бриджтаун,  мастеру   Королевской  гавани  Джону  Стэнилэнду"  -  он  сделал
приписку: "Жди прибытия британской яхты!" Это означало: "Ты доплывешь раньше
нас". Разумеется, он знал, что приплывет много раньше меня, но хотел вселить
в меня уверенность, что я могу переплыть океан быстрее его.
 Записываю в своем дневнике:
 "Если  я  правильно  определил  свои   координаты,  в  среду  я  достиг
21o  северной широты и, сменив в четверг курс на  более западный,
за  десять дней пройду  семьсот миль.  Останется еще  тысяча восемьсот миль.
Если я  буду плыть  с  прежней  скоростью, на них уйдет  дней двадцать пять.
Однако не следует быть оптимистом свыше меры".
 Несмотря на последнюю фразу, я был именно таким оптимистом сверх всякой
меры. Но ведь надеяться никому не запрещено, и я надеялся. Я не утратил этой
надежды до самого конца плавания.
 Мне казалось, что  я отплыл  лишь вчера, но на самом деле я находился в
океане  уже  восемь  дней. Меня потом  часто  спрашивали, не скучал ли я.  В
океане не может  быть  скучно. Это плавание  как  бы совершенно выпадало  из
привычного плана моей жизни. Дни тянулись  бесконечно, однако время для меня
тогда не существовало:  я  потерял  о нем всякое понятие.  Не было больше ни
назначенных на определенный час встреч, ни срочных дел, и дни  текли один за
другим  так неприметно, что  я  даже этого не осознавал. Лишь позднее, когда
подобная  жизнь  стала для меня привычной, время  вновь  обрело смысл, стало
ощутимым и начало меня тяготить, потому что я уже мог сравнить каждый день с
десятками точно таких же дней, во всем похожих на этот.
x x x
 Вторая неделя  плавания началась праздником, который чуть  не нагнал на
меня  тоску.  Это  был день моего  рождения.  Уже после прибытия  на  остров
Барбадос, когда меня спрашивали, сколько мне лет, я обычно отвечал:
 - Мне исполнилось двадцать восемь лет посреди океана.
 Но  судьба  все же улыбнулась  мне в  этот  день и  послала праздничный
подарок.  За лодкой  волочился прикрепленный к  шнуру крючок с посаженной на
него летучей  рыбой  без головы. Внезапно большая  птица,  которую англичане
называют "водяной стриж"  (французского названия этой  птицы я так и не знаю
до сих пор), бросилась вниз и схватила приманку. Хоть я и побаивался, как бы
она не долбанула клювом  по  резиновому поплавку, все-таки я  ее  подтащил к
самому борту. К  счастью,  едва  птица оказалась  в  лодке, у  нее  начались
сильнейшие спазмы: она  изрыгнула  на  мое суденышко  все  содержимое своего
желудка и совершенно обессилела. Преодолев  отвращение, я тут же свернул  ей
шею.
 Впервые в жизни мне предстояло попробовать сырую птицу. Но ведь едят же
сырое рубленое  мясо.  А чем хуже сырая  птица?  Только я  советую всем, кто
поймает  морскую птицу,  не ощипывать  перья, а  сразу  содрать с нее  кожу,
потому что кожа водоплавающих птиц - это сплошной жир.
 Свою добычу  я  разделил на две части: одну я  решил съесть сегодня,  а
вторую  положил  на солнце,  чтобы она  слегка провялилась и сохранилась  до
завтра. Мне так надоела рыба, что я заранее ликовал: наконец-то у меня будет
какая-то  еда, имеющая другой  вкус! Но увы,  я ликовал преждевременно: меня
постигло жесткое разочарование. Птица оказалась  превосходной, однако  имела
сильнейший привкус и запах, свойственные всем "дарам моря".
 Ночью мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Над брезентовым
тентом вдруг разлился какой-то таинственный свет. Я подумал что лодка горит.
На деле же оказалось,  что это светится половина  моей  птицы: фосфорическое
сияние,  исходившее  от нее было  настолько ярким,  что  этот странный  свет
озарял снизу парус, создавая жуткое призрачное зрелище.
 28  октября   произошло   одно   событие,  чреватое  самыми  серьезными
последствиями. Но  в  первый момент я этого просто не понял. У меня сломался
браслет часов, которые заводились автоматически от  движения  руки  тогда я
прикрепил их  булавкой к  моему свитеру  на  груди,  полагая  что  они будут
заводиться и  так.  Однако в моей лодчонке  я сидел почти  без  движения,  и
вскоре часы остановились. Когда я их стал заводить, было поздно: время ушло.
Теперь я уже не мог с уверенностью  определить, в каком положении я нахожусь
по отношению к западу, какова моя долгота, или, иными словами  далеко ли еще
до островов, к которым я плыл. А ведь это для меня было важнее всего!
 После этого  случая я вдруг почувствовал, что значит жить, полагаясь на
волю случая, делая лишь то, что захочется, и не имея никакого плана занятий.
Такая  жизнь  начала  меня  тяготить.  Я  решил  немедленно  составить  себе
расписание.  Человек  должен  сам  распоряжаться  своими  поступками,  а  не
подчиняться обстоятельствам. Я считаю, что это крайне важно.
 Прежде всего, чтобы как-то избавиться от впечатления,  что вокруг  меня
всегда океан и только  океан, я решил вести  "сельский образ жизни", то есть
вставать с солнцем и ложиться с солнцем.
 На рассвете я просыпаюсь  и собираю летучих рыб: ночью они натыкаются в
темноте на мой парус и падают на тент. Начиная с третьего дня после отплытия
и  до  самого  конца плавания  я  каждое  утро  находил в  лодке от  пяти до
пятнадцати  летучих рыб. Двух  самых  лучших  я откладываю  себе на завтрак.
Потом  я  принимаюсь за рыбную ловлю. Приблизительно часа  достаточно, чтобы
обеспечить себя пищей на  весь день. Свой улов я  делю  на две части  - одна
пойдет на второй завтрак, другая - на обед.
 Могут спросить, почему я  придерживался общепринятых  часов еды?  Зачем
нужно было дожидаться для завтрака полдня, словно дело происходило на земле?
Да  просто потому,  что,  изменив  характер  пищи,  я не хотел  вносить  еще
каких-то дополнительных новшеств в свой режим и менять привычные для желудка
часы работы. Такое нововведение было бы совершенно излишним.  Желудок привык
выделять желудочный сок в совершенно  определенные  часы  приема пищи, чтобы
тут же  начать ее  переваривать.  Для  чего  же задавать  ему дополнительную
работу?
 После ловли рыбы  я приступаю  к систематическому осмотру лодки.  Любая
потертость может оказался для нее роковой: достаточно, чтобы переплет книги,
какая-нибудь дощечка  или хотя бы  мой приемничек в  течение нескольких дней
оставался на одном и том же  месте,  чтобы резина здесь протерлась до дырки.
Те,  кому  приведется  увидеть моего  "Еретика"  в  парижском морском музее,
заметят, что,  несмотря на  все  мои предосторожности,  на  правом  поплавке
изнутри резина стерта: в этом месте я опирался на него спиной.
 Обнаружив к  концу  вторых суток  плавания,  что  краска  с поверхности
поплавка  слезла  в  том  месте, где  я опирался на  него, я  пришел в ужас.
Значит,  нужно было  что-то прокладывать между моей спиной и  резиной, чтобы
предотвратить всякое трение. Ведь вслед за краской протрется слой материи, и
тогда  -  прощай водо-  и  воздухонепроницаемость!  С  этого  момента я стал
выслушивать  мою лодку, прижимаясь ухом к  поплавкам на всем  их протяжении,
чтобы определить,  в  каком  месте  происходит трение.  Так врач выслушивает
сердце больного, пытаясь уловить подозрительные  "шумы". Да, я тоже старался
обнаружить  "шумы"  моей  лодки,  чтобы  знать,  откуда  ей   может  грозить
смертельная  опасность. Туго  накачанные поплавки, словно легкие,  отчетливо
передавали малейший шорох: самое слабое  шипение  сразу же  показало бы мне,
что где-то происходит утечка воздуха. Кроме такого выслушивания,  я прибегал
еще к  одной  мере предосторожности. Что бы ни случилось, моя лодка не могла
спустить воздух сразу из всех отсеков. Поэтому  на  ночь я закрывал  клапаны
между отсеками, а  по утрам я их снова открывал. Если бы давление воздуха  в
одном из отсеков почему-либо уменьшилось, я бы услышал шипение в тот момент,
когда воздух начнет равномерно распределяться по всей лодке. Но, слава богу,
этого не случилось ни разу!
 Ежедневный осмотр,  ощупывание и выслушивание лодки не раз помогали мне
предотвратить катастрофу. Подобная бдительность совершенно необходима  всем,
терпящим бедствие на море.
 После  осмотра лодки  наступало  время  зарядки:  полчаса  я  занимаюсь
гимнастикой,  чтобы  сохранить силу мышц  и гибкость движений.  И,  наконец,
десять-двадцать  минут  я  трачу  на  сбор  двух   чайных  ложек  планктона,
необходимых для предотвращения цинги. Поскольку любая спущенная за борт сеть
является  тормозом,   я  очутился  перед  дилеммой:  либо  собирать  немного
планктона  и плыть  быстро,  либо  вылавливать планктон  в таком количестве,
чтобы его хватило для еды, и стоять на месте.  Я решил, что до тех пор, пока
у меня будет рыба, планктон мне будет служить лишь в качестве лекарства (как
витамин С).
 Приближается полдень  - время  определения координат.  Лодка пляшет  на
волнах, и потому, чтобы  добиться наибольшей точности, я  за полчаса начинаю
производить пробные измерения. Солнце постепенно поднимается и вот оно уже в
зените: это полдень. Несмотря на множество затруднений, вызванных тем, что я
почти  не  возвышался над  поверхностью воды,  мне  довольно  скоро  уда