енное определение
смысла войны, ее морали. Так  могли  бы  сказать  Цезарь,  Фридрих  Великий,
Нельсон, Бонапарт. Понятно, что Сулла  и  Цезарь  преследовали  политические
цели, когда двинули войска на Рим. Но каждого из  них  надо  судить  по  его
делам. Государственного переворота они не совершали. Какой-нибудь  дворцовый
заговор гораздо ближе к государственному перевороту, чем знаменитые  военные
кампании, с помощью которых эти два великих полководца захватили власть  над
Римом. Сулле понадобился год для того, чтобы с  оружием  в  руках  проложить
себе  дорогу  в  Рим,  то  есть  для  завершения  восстания,  начавшегося  в
Брундизии: это слишком долго для государственного переворота. Но в искусстве
войны, как известно, есть свои правила и исключения из правил: именно ими, и
только ими руководствовался Сулла. Правилам политики и исключениям  из  этих
правил Сулла и Цезарь стали руководствоваться  только  после  того,  как  их
армии вступили в Рим: и притом чаще исключениями,  чем  правилами,  как  это
свойственно полководцам, когда они издают новые законы и устанавливают новые
порядки в завоеванных городах. В 1797 году, предоставлявшем  такие  огромные
возможности  любому   нахрапистому   генералу,   скорее   храбрецу,   нежели
честолюбцу, на равнинах Ломбардии Бонапарт должен был прийти  к  мысли,  что
пример Суллы и Цезаря окажется для него роковым. Когда он  сравнивал  ошибку
Гоша, который в видах  государственного  переворота  опрометчиво  согласился
поступить на службу Директории, с примером Суллы и Цезаря,  то  ошибка  Гоша
казалась ему не такой уж опасной. Б своем воззвании к  солдатам,  выпущенном
14 июля, Бонапарт предупреждал клуб  Клиши,  что  Итальянская  армия  готова
перейти Альпы и двинуться на Париж, чтобы обеспечить соблюдение конституции,
защитить свободу, правительство и республиканцев. В этих словах  чувствуется
скорее желание  не  дать  нетерпеливому  Гошу  опередить  себя,  чем  тайное
стремление подражать Цезарю. Считаться другом Директории,  но  не  выступать
открыто на ее стороне: вот в чем была проблема в 1797 году; два года спустя,
в  канун  18-го  Брюмера,  проблема  была  в  том,  чтобы,  считаясь  другом
Директории, открыто выступить на стороне ее противников. Уже начиная с  1797
года  в  нем  мало-помалу  зреет  мысль,  что  армия  должна  стать  орудием
государственного  переворота,  но  таким   орудием,   которое   притворяется
послушным  Закону:  вся  эта  акция  с  виду  должна  оставаться  в   рамках
законности. Эта забота о внешнем соблюдении законности - свидетельство того,
что выработанная Бонапартом концепция государственного переворота уже далека
от классических примеров древности, примеров блестящих, но губительных.
 
 
 
   VI
 
   Среди многочисленных персонажей  драмы  18-го  Брюмера  Бонапарт  кажется
самым неуместным. После возвращения  из  Египта  он  только  и  делает,  что
суетится, вызывая у людей то восхищение, то  ненависть,  то  подозрения,  то
смех, он постоянно подвергает ненужному риску себя  и  свою  репутацию.  Его
промахи  начинают  всерьез  беспокоить  Сьейеса  и  Талейрана:  чего   хочет
Бонапарт? Пусть  предоставит  действовать  другим.  Сьейес  и  Люсьен,  брат
генерала, все взяли на себя, все  рассчитали,  вплоть  до  мелочей.  Сьейес,
человек мнительный и педантичный, полагает,  что  государственный  переворот
нельзя устроить экспромтом, в один день. Нетерпение Бонапарта может привести
к беде, говорит Сьейес; равно как  и  его  страсть  к  риторике,.  добавляет
Талейран. Это ведь не Цезарь, не Кромвель, а просто Наполеон. Если мы  хотим
сохранить  видимость  законности,  если  мы  хотим,  чтобы   государственный
переворот не выглядел ни казарменным путчем, ни  полицейским  заговором,  но
парламентской революцией,  совершившейся  при  участии  Совета  старейшин  и
Совета пятисот, согласно строгой и сложной процедуре,  то  Бонапарту  отныне
следует вести себя иначе. Когда победоносный генерал готовится взять власть,
опираясь на законы и на силу, он не должен напрашиваться на аплодисменты, не
должен  терять  время  на  интриги.  Сьейес  все  предусмотрел,   ко   всему
подготовился заранее: он даже научился ездить верхом на случай  триумфа  или
бегства. А между  тем  Люсьен,  избранный  председателем  Совета  старейшин,
предлагает назначить инспекторами зала заседания  четырех  своих  людей.  Во
время парламентской революции даже привратники становятся важными персонами.
И вот теперь инспекторы зала Совета старейшин будут в подчинении у  Сьейеса.
Чтобы провести заседание обеих палат законодательного собрания за  пределами
Парижа, в Сен-Клу, нужен какой-то предлог: бунт, якобинский  заговор,  некая
опасность для общества. И президент парламента Сьейес  приводит  в  действие
полицейскую  машину:  предлог  найден,  полиция   якобы   раскрыла   ужасный
якобинский заговор,  и  всем  ясно,  что  республика  в  опасности.  Поэтому
парламент должен собраться в Сен-Клу, где депутатам ничто не  угрожает.  Все
идет по плану.
   Теперь  и   Бонапарт   подлаживается   к   остальным:   он   ведет   себя
осмотрительнее, его дипломатия  стала  менее-наивной,  а  оптимизм  -  более
осторожным. Постепенно он убедил себя в том, что он - deus ex  machina  всей
интриги, и ему достаточно этой убежденности, чтобы быть абсолютно уверенным:
все будет так, как нужно ему. Однако ему требуется защита, чтобы  уцелеть  в
лабиринте коварства и козней, и по этому лабиринту его ведет за руку Сьейес.
Бонапарт все еще солдат, и только солдат: его политический  гений  проявится
лишь после 18-го Брюмера. Все великие полководцы, будь то Сулла, Цезарь  или
Бонапарт, во время подготовки и  осуществления  государственного  переворота
ведут себя как военные, и только  как  военные:  чем  больше  они  стараются
оставаться в рамках  законности,  выказывать  уважение  к  государству,  тем
противозаконнее их действия, тем очевиднее, сколь  глубоко  они  государство
презирают.  Слезая  с  коня,  чтобы  отважиться  сделать  первые   шаги   на
политическом поприще, они всегда забывают снять шпоры. Все это время  Люсьен
Бонапарт постоянно наблюдает за братом, анализирует его поступки, с улыбкой,
в которой уже чувствуется горечь обиды, читает  его  потаенные  мысли,  -  и
теперь Люсьен, самый влиятельный и самый опасный из заговорщиков, тот, кто в
последнюю минуту спасет положение, уверен в брате, как  в  себе  самом.  Все
готово. Кто смог бы теперь  изменить  ход  событий?  Какая  сила  смогла  бы
противостоять государственному перевороту?
 
   В  основу  своего  плана  Сьейес  положил  глубоко   ошибочный   принцип:
соблюдение законности как необходимое условие. Вначале он был  против  того,
чтобы переворот не выходил за рамки  закона:  это  означало  связывать  себе
руки,   ведь   при   непредвиденных   обстоятельствах   может   понадобиться
революционное насилие. А  на  дороге,  с  которой  нельзя  свернуть,  всегда
подстерегают опасности. Законодателю Сьейесу, одному из авторов конституции,
государственный переворот в рамках  закона  казался  абсурдом.  Но  Бонапарт
непреклонен: ради соблюдения законности он порою даже идет на  неоправданный
риск. В ночь на  18-го  Брюмера,  когда  Сьейес  предупреждает  его,  что  в
предместьях неспокойно, и советует предосторожности ради арестовать  десятка
два  депутатов,  он  отказывается:  это  было  бы  беззаконием.  Когда  Фуше
предлагает ему свои услуги, он отвечает, что не нуждается в полиции.  Святая
простота! Ему достаточно собственного авторитета и  славного  имени.  Однако
этот пылкий генерал, этот высокопарно изъясняющийся воин не знает, как  себя
вести в  царстве  незыблемой  законности:  утром  18-го  Брюмера,  в  Совете
старейшин,  он  забывает  свою  роль,  роль   победоносного   военачальника,
призванного послужить своей шпагой народным избранникам. Он не  отдает  себе
отчета в том, что должен предстать  перед  депутатами  не  в  облике  нового
Цезаря, а в ореоле защитника конституции,  на  которую  посягает  якобинский
заговор.  Кто  он  сегодня?   Генерал,   по   поручению   Совета   старейшин
обеспечивающий переезд законодательного  собрания  в  Сен-Клу.  Осторожность
требовала, чтобы он держался как  второстепенный  персонаж  в  парламентской
комедии, главным героем которой является законодательное собрание. Но  когда
он, окруженный офицерами в раззолоченных мундирах, выступает перед оробевшим
собранием очкастых буржуа, кажется, будто слова  ему  подсказывает  какой-то
злой гений. Вся  напыщенная  риторика,  которой  он  набрался  в  биографиях
Александра и Цезаря, приходит ему на ум и вязнет у него на языке: "Мы  хотим
республику,  основанную  на  подлинной  свободе,  на  свободе  общества,  на
народном представительстве: и я клянусь вам, у нас будет такая  республика!"
Офицеры хором повторяют эту  клятву.  Старейшины  взирают  на  эту  сцену  в
безмолвном  ужасе.  Сейчас,  в  этом  прирученном  парламенте,  какой-нибудь
депутат, какое-нибудь ничтожество может вдруг потребовать удаления Бонапарта
- во имя Свободы, Республики, Конституции, всех этих громких и  высокопарных
слов, уже утративших смысл, но все еще опасных.  Сьейес  предвидел  подобное
осложнение: ночью верные ему инспекторы  уничтожили  повестки,  адресованные
ненадежным  депутатам.  Однако  Бонапарту  следует  остерегаться  маленьких,
неприметных людей, которые на вызвали подозрений даже у Сьеиеса. И вот некий
депутат по имени Гара встает и просит слова: "Никто из этих вояк не упомянул
о конституции!" Бонапарт бледнеет, растерянно оборачивается. Но председатель
Совета вовремя приходит ему на помощь, он не  дает  депутату  слова,  и  под
крики "Да здравствует республика!" заседание прерывается.
   Во время парада, перед  войсками,  выстроившимися  в  Тюильрийском  саду,
Бонапарт срывает с себя  маску.  После  знаменитых  слов,  громко  сказанных
депутату Ботто в дверях  зала  Совета  старейшин,  его  речь,  обращенная  к
солдатам, звучит  как  угроза  и  вызов.  Теперь  он  уверен  в  себе.  Фуше
настаивает на аресте депутатов-смутьянов. Но  Бонапарт  отказывается  отдать
такой приказ: это было бы неоправданной крайностью,  ведь  сейчас  все  идет
хорошо; еще несколько формальностей - и дело  будет  сделано.  Его  оптимизм
ясно показывает, насколько он не  на  месте  в  этой  рискованной  игре.  На
следующий день, 19-го  Брюмера,  в  Сен-Клу,  Сьейес  отдает  себе  отчет  в
допущенных ошибках и  начинает  испытывать  страх,  а  Бонапарт  по-прежнему
проявляет такой несокрушимый оптимизм, такую веру в  свой  авторитет,  такое
презрение к "адвокатам" из законодательного собрания, что Талейран  задается
вопросом: что это - безумие или глупость?
   Разрабатывая свой план, основанный на  видимом  соблюдении  законности  и
особенностях парламентской  процедуры,  Сьейес  упустил  из  виду  некоторые
незначительные  обстоятельства.  Чем  оправдать  то,   что   законодательное
собрание было созвано в Сен-Клу девятнадцатого Брюмера, а не восемнадцатого?
Это была ошибка - оставлять противникам двадцать  четыре  часа  на  изучение
обстановки  и  на  организацию  сопротивления.   Чем   оправдать   то,   что
девятнадцатого, в  Сен-Клу  заседание  Совета  старейшин  и  Совета  пятисот
началось не сразу, в полдень, а только в  два  часа  дня?  В  эти  два  часа
депутаты   имели   возможность    обменяться    впечатлениями,    догадками,
предположениями, договориться о совместных действиях в том случае,  если  их
попытаются одурачить или применят против них насилие. Члены  Совета  пятисот
заявляют, что они пойдут на все: вид солдат, окруживших их со  всех  сторон,
приводит их в негодование; в ярости бродят они по аллеям и  лужайкам  парка,
рассуждая вслух: "Почему мы не остались в Париже? Кто выдумал эту историю  с
заговором? Пусть назовут имена, пусть  предъявят  доказательства!".  Сьейес,
забывший сфабриковать  доказательства  существования  якобинского  заговора,
смотрит на единомышленников, видит, что многие улыбаются, многие побледнели,
а Бонапарт взволнован, встревожен, рассержен и уже  начинает  понимать,  что
исход ситуации неясен, что сейчас одно слово,  один  поступок  могут  решить
все: ах, если  бы  он  послушался  Фуше!  Но  теперь  уже  поздно,  придется
положиться  на  волю  случая,  ничего   другого   сделать   нельзя.   Весьма
оригинальная революционная тактика.
 
   В два часа начинается заседание Совета старейшин. С первых же депутатских
реплик  становится  ясно:  план  Сьейеса  под  угрозой   срыва.   Совершенно
безобидных мелких буржуа, на которых Сьейес возлагал все надежды,  казалось,
охватило какое-то священное неистовство: хорошо еще, что в таком шуме  никто
не может взять слово. Но в Зимнем  саду,  где  заседает  Совет  пятисот,  на
председателя, Люсьена Бонапарта, обрушивается лавина обвинений и угроз. "Все
пропало",  -  решает  Сьейес,  когда  слышит  эти   крики;   побледнев,   он
направляется к двери -  за  оградой  парка  его  ожидает  карета.  Спасаться
бегством в карете  все-таки  удобнее  и  надежнее,  чем  верхом  на  лошади.
Предусмотрительный человек не может упустить из виду  такое  обстоятельство,
когда готовит государственный переворот. Но в гостиных на втором этаже,  где
Бонапарт и его сторонники с нетерпением  ждут  результатов  голосования,  не
одному только Сьейесу становится не по себе. Если члены  верхней  палаты  не
утвердят декрет о роспуске парламента, назначении трех временных консулов  и
реформе конституции, как поступит Бонапарт? Какие действия предусмотрены  на
этот случай в плане переворота, разработанном и продуманном Сьейесом  вплоть
до мельчайших подробностей? Сьейес предусмотрел только бегство в карете.
   До сих пор поведение Бонапарта, озабоченного главным образом  тем,  чтобы
соблюсти видимость законности и не выйти за рамки  парламентской  процедуры,
было, говоря современным языком, поведением либерала. С  этой  точки  зрения
Бонапарт  -  основоположник  нового  направления:  все  военные,  пытавшиеся
позднее  захватить  власть,  старались  казаться  либералами  до  последнего
момента, то есть до того, как прибегнуть к  силе.  Никогда  нельзя  доверять
либерализму военных, особенно сегодня.
   Поняв, что план Сьейеса провалился из-за сопротивления Совета старейшин и
Совета пятисот,  Бонапарт  сразу  же  принимает  решение:  он  сам,  нарушив
парламентскую процедуру, явится на заседание.  Это  опять-таки  своеобразная
форма либерализма, -. либерализма военных,  разумеется:  своеобразная  форма
либерального  насилия.  При  появлении  Бонапарта  шум  в  Совете  старейшин
стихает. И снова, в который уже раз, этого Цезаря, этого  Кромвеля  подводит
риторика: его речь, вначале звучавшая в почтительной тишине, вскоре вызывает
неодобрительный ропот. При словах "si je suis
   un perfide, soyez tous des Brutus"*  в  глубине  зала  раздаются  смешки.
Оратор  растерянно  замолкает,  что-то  бормочет,  потом  продолжает  резким
голосом: " Souvenez-vous que je marche accompagne du dieu de la guerre et du
dieu de la fortune!"** Депутаты вскакивают с мест,  обступают  трибуну,  все
смеются. "Генерал, вы уже сами не знаете, что говорите", - шепчет ему на ухо
верный Бурьен, схватив его за руку. Бонапарт позволяет увести себя из зала.
   Когда немного спустя он с четырьмя гренадерами  и  несколькими  офицерами
входит в Зимний сад, члены Совета пятисот  встречают  его  яростным  воплем:
"Hors la loi! A bas le tyran!"***, набрасываются на него,  толкают,  осыпают
оскорблениями. Гренадеры обступают его, заслоняя от ударов, офицеры пытаются
выбраться из этой свалки, наконец, Гардан приподнимает его и на себе выносит
из зала. Теперь нам не остается ничего, кроме бегства,  думает  Сьейес;  или
насилия, говорит своим сторонникам Бонапарт. В Совете пятисот  поставлен  на
голосование декрет, объявляющий генерала вне закона: через  несколько  минут
этот Цезарь, этот Кромвель  станет  изгоем.  Это  конец.  Вскочив  в  седло,
Бонапарт показывается солдатам. "К оружию!"  -  кричит  он.  Солдаты  громко
приветствуют его, но не двигаются с места. За  эти  два  славных  дня  такая
сцена повторялась много раз. Без кро---------------------------------------*
"Если я коварный властолюбец, пусть каждый из вас станет Брутом" (фр.).
   ** "Вспомните, что меня сопровождают бог войны и бог удачи!" (фр.).
   *** "Объявить вне закона! Долой тирана!" (фр.). винки в  лице,  дрожа  от
гнева, Бонапарт  оглядывается  вокруг:  герой  Аркольского  моста  не  может
поднять в атаку даже батальон. Не подоспей в эту минуту Люсьен, все было  бы
потеряно. Это Люсьен вдохновляет солдат, быстро  и  решительно  переламывает
ход событий, это Мюрат обнажает саблю, приказывает бить в  барабан  и  ведет
гренадеров на штурм Совета пятисот.
   "General Bonaparte, ce n'est pas correct"*, скажет  впоследствии  Мутрон,
вспоминая  мертвенную  бледность  этого  Цезаря,  этого  Кромвеля.   Мутрон,
которого Редерер назвал Талейраном на коне, на всю жизнь сохранит  ощущение,
что тогда, в Сен-Клу, этого античного героя в какую-то минуту охватил страх,
и что самый незаметный  из  французов,  любой  "адвокат"  в  законодательном
собрании, любой маленький человек в эти два славных дня мог одним поступком,
одним словом решить судьбу Бонапарта и спасти республику.
 
   "Никогда еще  так  плохо  задуманный  государственный  переворот  не  был
осуществлен так плохо", - сказал один историк. План Сьейеса,  основанный  на
соблюдении законности и  на  правилах  парламентской  процедуры,  непременно
провалился  бы,  если  бы   (Зовет   старейшин   и   Совет   десяти   сумели
воспользоваться ошибкой Сьейеса. Наступательная тактика, которая основана на
медлительности парламентской процедуры, обречена  на  провал.  Если  бы  обе
палаты, пригрозив объявить Бо* "Генерал Бонапарт, это  неправильно"  (фр.  )
напарта вне закона, не вынудили его ускорить события, забыть о законности  и
применить  насилие,  то  государственный  переворот  увяз  бы  в  неизбежных
парламентских проволочках. Оборонительная тактика законодателей должна  была
бы состоять  в  том,  чтобы  стараться  выиграть  время,  затягивая  все  до
бесконечности. К вечеру 19-го Брюмера в Сен-Клу Сьейес понял, наконец,  свою
ошибку:  время  работало  на  законодательное  собрание.  В  каких  условиях
действовал Бонапарт? В условиях парламентской процедуры.  В  чем  была  сила
законодателей?  В  процедуре.  А  в  чем  сила  парламентской  процедуры?  В
медлительности. Еще час-другой,  и  заседания  палат  были  бы  отложены  на
следующий день;  государственный  переворот,  уже  задержавшийся  на  сутки,
опоздал бы еще на один день; и 20-го  Брюмера  к  открытию  заседаний  обеих
палат у Бонапарта все было бы уже по-другому. Сьейес сознавал это.  Согласно
его плану, законодатели должны были стать орудием  переворота:  Бонапарт  не
мог без них обойтись, они были ему необходимы.  Надо  было  действовать  без
промедления, не дать отложить заседания на завтра,  предотвратить  опасность
открытого столкновения между законодательным собранием и  Бонапартом,  между
Конституцией и Государственным переворотом: но как это сделать? План Сьейеса
и логика Бонапарта исключали применение насилия. И тем не  менее  надо  было
ускорить события. Значит, следовало действовать методами убеждения, идти  на
заседание, говорить с депутатами, чтобы  нарушение  парламентской  процедуры
прошло по  возможности  незаметно.  Причина  странного  поведения  Бонапарта
кроется в том, что мы назвали его либерализмом.
   Но на его счастье, это странное поведение побуждает  депутатов  совершить
непоправимую ошибку: напасть на него, попытаться объявить  его  вне  закона.
Законодатели не поняли, что в борьбе с Бонапартом их сила  -  в  том,  чтобы
тянуть время, не поддаваться на  провокации,  положиться  на  медлительность
парламентской  процедуры.  При  всех  государственных  переворотах   тактика
катилинариев состоит в том, чтобы торопить