алина с помощью мятежа. Быть может, он чувствует, что игра проиграна,  что
он утратил доверие масс, что лишь немногие из друзей остались ему верны.  Он
чувствует, что отныне может рассчитывать только на себя самого, но ничто  не
потеряно до тех пор, пока не потеряно  все.  Ему  приписывали  даже  дерзкий
план: похитить мумию Ленина, лежащую в стеклянном гробу в скорбном  мавзолее
у подножия Кремлевской стены,  и  призвать  народ  сплотиться  вокруг  этого
фетиша революции, превратить мумию красного диктатора в своеобразный  таран,
чтобы  сокрушить  им  сталинскую  тиранию.  Эта  мрачная  легенда  по-своему
величественна. Кто знает, быть может, такая идея и промелькнула на  какой-то
миг в воспаленном воображении Троцкого в то время,  как  вокруг  волновалась
толпа, а его маленькая  армия  студентов  и  рабочих  двигалась  на  Красную
площадь, переполненную солдатами и народом, ощетинившуюся штыками и  рдеющую
знаменами?
   При  первом  же  столкновении  колонна  его   сторонников   отступает   и
рассеивается. Троцкий глядит вокруг. Где его верные сподвижники,  вожди  его
фракции, полководцы маленького безоружного войска, брошенного им  на  захват
власти? Единственным, кто не  дрогнул  в  этой  схватке,  был  сам  Троцкий,
великий мятежник,  Катилина  коммунистической  революции.  "Один  солдат,  -
рассказывает  Троцкий,  -  выстрелил  в  мой  автомобиль,  как  бы  в   знак
предупреждения. Без сомнения,  кто-то  направлял  его  руку.  Имеющие  глаза
увидели 7 ноября на улицах Москвы повторение Термидора".
   В своем печальном изгнании Троцкий, возможно, думает,  что  революционная
Европа сумеет извлечь из этих событий полезный урок. Но он упускает из виду,
что этим уроком может воспользоваться Европа буржуазная.
 
 
 
   XIII
 
   Во время фашистского переворота в октябре 1922 года, во  Флоренции,  один
необычный случай свел меня  с  Израэлом  Зенгвиллом,  английским  писателем,
который и в книгах, и в жизни - даже в те революционные  дни  -  никогда  не
поступался    своими    либеральными    убеждениями    и    демократическими
предрассудками. Во Флоренции,  когда  он  выходил  из  здания  вокзала,  его
задержал патруль чернорубашечников за отказ предъявить документы.  В  Англии
Израэл Зенгвилл принадлежал к Union of democratiс control,  и  был  заклятым
врагом всякого насилия и беззакония. Вооруженные люди, занимавшие вокзал, не
были  ни  карабинерами,  ни  солдатами,  ни  агентами  полиции,   они   были
чернорубашечниками, то есть лицами,  не  имевшими  никакого  права  занимать
вокзалы и требовать от него предъявления документов.
   Писателя привели в здание фашистского штаба на площади Ментана,  у  реки,
где раньше помещалась ФИОМ - всеитальянская  федерация  рабочих-металлистов,
социалистическая профсоюзная организация, которую  фашисты  разогнали,  -  и
ввели в кабинет консула Тамбурини, тогдашнего командира чернорубашечников во
Флоренции. Тамбурини послал за мной как за переводчиком;  к  моему  большому
удивлению, я увидел перед собой  Израэла  Зенгвилла,  блестяще  исполнявшего
роль члена Union of democratiс control, жертвы революции, которая не была ни
английской, ни либеральной, ни демократической.
   Он был в ярости и высказывал на очень приличном английском  языке  совсем
неприличные мысли о революциях вообще и о фашизме в частности; лицо  у  него
побагровело от гнева, а  взгляд  безжалостно  испепелял  бедного  Тамбурини,
который не знал английского языка и не понял бы ни слова из этой либеральной
и демократической тирады, даже если бы незнакомец изъяснялся  по-итальянски.
Я  постарался  как  мог  передать  в  учтивых  выражениях  эту  речь,  столь
нестерпимую для слуха фашиста, чем, думаю,  оказал  большую  услугу  Израэлу
Зенгвиллу, так как в те дни консул Тамбурини не был ни персонажем  Феокрита,
ни членом Фабиановского общества:  тем  более,  что  он  вообще  не  знал  о
существовании Израэла Зенгвилла и, похоже, не верил, что встретился с видным
английским писателем.
   - Я не понимаю ни слова по-английски, - сказал мне консул Тамбурини, - но
думаю,   что   ты   неточно   перевел   его   слова:   английский   язык   -
контрреволюционный,  мне  кажется,  что  у   него   и   синтаксис   какой-то
либеральный. Так или иначе, забирай этого господина и постарайся,  чтобы  он
забыл о неприятном инциденте.
   Я вышел вместе с Зенгвиллом, проводил его до гостиницы  и  провел  с  ним
несколько часов, беседуя о Муссолини, о политической обстановке в Италии и о
начавшейся борьбе за власть.
   Это был первый день восстания, и ход событий как будто  следовал  логике,
не совпадавшей с логикой правительства. Израэл Зенгвилл не хотел верить, что
попал в самый разгар революции. "В 1789 году  в  Париже,  -  говорил  он,  -
революция происходила не только в умах, но и на улицах".
   Действительно, Флоренция ничуть не походила на Париж 1789 года:  люди  на
улицах казались спокойными и равнодушными, на  всех  лицах  играла  извечная
флорентийская улыбка, учтивая и ироническая. Я заметил, что в  1917  году  в
Петрограде, в тот день, когда Троцкий дал сигнал к восстанию, никто  не  мог
заметить происходящего: театры, кинематографы, рестораны, кафе работали  как
ни в чем  не  бывало;  в  наше  время  техника  государственного  переворота
достигла больших успехов.
   - Муссолини устроил не революцию, а комедию! - восклицал Зенгвилл.
   Как многие  итальянские  либералы  и  демократы,  он  подозревал  наличие
сговора между королем и  Муссолини;  восстание  было  лишь  "инсценировкой",
которой  надлежало  замаскировать   политическую   игру   монархии.   Мнение
Зенгвилла, хоть и ошибочное, было  в  высшей  степени  респектабельным,  как
вообще все мнения англичан.  Но  оно  основывалось  на  убеждении,  что  все
события этих дней были результатом политической  игры,  главными  элементами
которой были не насилие и революционный дух, а хитрость и расчет.  В  глазах
Израэла Зенгвилла Муссолини был скорее учеником  Макиавелли,  чем  Катилины:
мнение английского писателя разделяли и по сю пору разделяют в Европе  очень
многие. С начала нашего столетия европейцы привыкли рассматривать  поведение
людей и события в Италии так, словно они продиктованы  логикой  и  эстетикой
минувших эпох.
   Такой взгляд на историю современной Италии в большой степени  объясняется
врожденной  склонностью   итальянцев   к   высокопарности,   красноречию   и
литературе: не у всех этот недостаток разрастается до болезни, но многие  от
него так и не излечиваются. Хотя о  народе  следует  судить  именно  по  его
недостаткам, а не  по  достоинствам,  сложившееся  у  иностранцев  мнение  о
современной  Италии  кажется  мне  совершенно  неоправданным,  -  даже  если
высокопарность, красноречие и литература способны исказить события до  такой
степени, что история делается похожей на комедию, герои - на комедиантов,  а
народ - на статистов и зрителей.
   Чтобы по-настоящему понять  состояние  дел  в  современной  Италии,  надо
рассмотреть их объективно, то есть забыв  о  существовании  древних  греков,
римлян и итальянцев эпохи Возрождения. "И тогда  вы  увидите,  -  говорил  я
Израэлу Зенгвиллу, - что в Муссолини нет ничего античного; это всегда, порой
помимо желания, человек современный, его политическая игра непохожа на  игру
Цезаря Борджиа, его макиавеллизм мало отличается от макиавеллизма  Гладстона
или Ллойд Джорджа, а его  концепция  государственного  переворота  не  имеет
ничего общего с концепцией Суллы или Юлия Цезаря.  В  эти  дни  вы  услышите
много разговоров о Рубиконе, о Цезаре: но это чистая  риторика,  которая  не
помешала Муссолини задумать  и  применить  на  деле  современнейшую  технику
восстания, которой правительство не  в  состоянии  противопоставить  ничего,
кроме полицейских мер".
   Израэл  Зенгвилл  иронически  заметил,  что  граф  Оксеншерна   в   своих
знаменитых мемуарах, говоря об этимологии имени "Цезарь", утверждает,  будто
оно происходит от карфагенского слова "сесар", означающего "слон". "Надеюсь,
- добавлял он, -  что  Муссолини  в  своей  революционной  тактике  окажется
проворнее слона и современнее Цезаря". Ему было бы  очень  интересно  своими
глазами увидеть то, что я  называл  машиной  фашистского  восстания:  он  не
понимал, как можно совершить революцию без баррикад, без уличных  боев,  без
горы трупов на тротуарах. "Кругом спокойствие и порядок! - восклицал  он.  -
Это комедия, и ничем, кроме комедии, быть не может".
   По  центральным  улицам  на  большой  скорости  разъезжали  грузовики   с
чернорубашечниками: на них были стальные каски, в руках  -  ружья  и  черные
знамена с изображением черепа, вышитым серебром. Зенгвилл не  хотел  верить,
что эти юноши,  эти  мальчишки  и  составляли  знаменитые  штурмовые  отряды
Муссолини, такие стремительные и такие жестокие в бою. "Чего нельзя простить
фашистам, - говорил он, - так  это  применение  насилия".  Но  революционная
армия Муссолини не была Армией спасения, а ножи  и  ручные  гранаты  были  у
чернорубашечников не для того, чтобы заниматься благотворительностью, а  для
того, чтобы вести гражданскую войну. Люди, отрицающие  применение  фашистами
насилия и желающие выдать их за последователей Руссо и Толстого, - это те же
больные высокопарностью, красноречием и литературой люди, которые хотели  бы
уверить нас, будто Муссолини - древний римлянин, средневековый кондотьер или
властитель  эпохи  Возрождения  с  белыми  холеными  руками   отравителя   и
неоплатоника. Последователи Руссо  и  Толстого  под  водительством  древнего
римлянина могут совершить не революцию, а в лучшем случае нечто, смахивающее
на комедию; они не могут  даже  захватить  власть  в  стране  с  либеральным
правительством. "Вы не лицемер, - сказал мне Зенгвилл, -  но  можете  ли  вы
наглядно доказать мне, что эта революция - не комедия?"
   Я предложил ему этим же вечером поехать со мной и увидеть своими  глазами
то, что я называл фашистской машиной восстания.
   Чернорубашечники с налета  заняли  все  стратегические  пункты  города  и
области,  а  именно:  узлы  технических  коммуникаций,   газораспределители,
электростанции, почтамт, телефон и телеграф, мосты и вокзалы. Политические и
военные власти были захвачены  врасплох  этим  внезапным  натиском.  Полиция
после нескольких безуспешных попыток  выбить  фашистов  из  зданий  вокзала,
почтамта,   телефонной   станции   и   телеграфа,   укрылась    во    дворце
Медичи-Риккарди,  где  помещалась  префектура  и  где  некогда  жил  Лоренцо
Великолепный;  здания  охраняли  подразделения  карабинеров  и   королевской
гвардии с двумя броневиками. Оказавшись  в  осажденной  префектуре,  префект
Периколи не мог связаться ни с правительством, ни с руководителями города  и
области: телефонные линии были  перерезаны,  а  расположившиеся  в  соседних
домах фашистские пулеметчики держали под  прицелом  все  выходы  из  дворца.
Войска гарнизона, пехотные, артиллерийские, кавалерийские части  перешли  на
казарменное  положение:  военные   власти   пока   соблюдали   благосклонный
нейтралитет.  Но  полагаться  на  этот  нейтралитет  нельзя  было:  если  бы
положение не прояснилось за двадцать четыре часа, то следовало ожидать,  что
командующий  корпусом  князь  Гонзага  возьмет  инициативу  в  свои  руки  и
восстановит порядок всеми возможными средствами. Столкновение с армией могло
бы иметь для революции тяжелейшие последствия. Флоренция, наряду с  Пизой  и
Болоньей, - это ключ к  железнодорожному  сообщению  между  севером  и  югом
Италии. Чтобы обеспечить передвижение сил фашистов с севера  в  район  Рима,
нужно было любой ценой удержать  главный  стратегический  пункт  центральной
Италии: а  потом  отряды  чернорубашечников,  идущие  на  столицу,  заставят
правительство передать власть Муссолини. Было только одно средство  удержать
Флоренцию: выиграть время.
   Насилие не исключает обмана. По приказу  квадрумвира  Бальбо,  неожиданно
прибывшего во Флоренцию, отряд фашистов  направился  в  редакцию  "Национе",
самой значительной ежедневной  газеты  Тосканы.  Войдя  в  кабинет  главного
редактора Альдо Борелли (теперь он главный редактор "Коррьере делла  Сера"),
они приказали ему немедленно напечатать экстренный  выпуск  с  сообщением  о
том, что адъютант короля генерал Читтадини приехал в Милан для переговоров с
Муссолини,  и  что  в  результате   этого   демарша   Муссолини   согласился
сформировать правительство. Сообщение было фальшивкой, но очень походило  на
правду: было известно, что король в то время находился  в  своей  резиденции
Сан Россоре близ Пизы, но читатели еще не знали, что как раз этим вечером он
уехал в Рим, сопровождаемый  генералом  Читтадини.  Два  часа  спустя  сотни
фашистских грузовиков уже  развозили  по  всей  Тоскане  экстренные  выпуски
"Национе", их раздавали на улицах Флоренции и в  провинциальном  захолустье,
солдаты и карабинеры братались с чернорубашечниками,  радуясь,  что  найдено
решение, которое свидетельствовало как  об  осмотрительности  и  патриотизме
короля, так  и  об  осмотрительности  и  патриотизме  революционеров.  Князь
Гонзага лично отправился в  фашистский  штаб  за  подтверждением  радостного
известия, которое могло положить конец его душевному  разладу  и  снимало  с
него тяжелую  ответственность.  Он  связался  с  Римом  по  радио  и  просил
подтвердить факт соглашения между королем и Муссолини, но,  как  он  сказал,
военный министр не захотел внести ясность и ответил, что не  надо  впутывать
имя короля во всякие межпартийные дрязги, и что известие, по всей видимости,
преждевременное. "А я по опыту знаю, - с улыбкой сказал  князь,  -  что  для
военного министра достоверные известия - всегда преждевременные".
 
   Вечером генерал Бальбо уехал  на  автомобиле  в  Перуджу,  где  находился
генеральный штаб революции, а консул Тамбурини со своим легионом  погрузился
в поезд,  чтобы  в  окрестностях  Рима  соединиться  с  другими  фашистскими
отрядами.  Флоренция,  казалось,  спала.  Около  полуночи  я  отправился   в
гостиницу   "Порта   Росса",   где   меня   ждал   Израэл   Зенгвилл,   дабы
продемонстрировать ему нечто такое, что доказывало бы: фашистская  революция
- не комедия.
   Израэл Зенгвилл встретил меня с очень довольным вид ем: в  руках  у  него
был экстренный выпуск "Национе". "Ну, теперь вы убедились,  что  король  был
заодно с Муссолини? -  сказал  он  мне.  -  Убедились,  что  конституционная
революция не может быть ничем иным, кроме  инсценировки?"  Я  рассказал  ему
историю фальшивки, чем, по-видимому, поверг его в сильное замешательство. "А
как же свобода печати?" - воскликнул он. Разумеется, конституционный  монарх
не стал бы сговариваться с революционерами об  упразднении  свободы  печати:
комедия принимает серьезный оборот. Но  свобода  печати  никогда  не  мешала
газетчикам печатать фальшивки: на это ему возразить было нечего, он  заметил
только, что в свободной стране, как, например,  Англия,  свобода  печати  не
означает права печатать фальшивки.
   Город  словно  вымер.  На  перекрестках  дежурили   фашистские   патрули,
неподвижно стоявшие под дождем, в черных фесках, надетых набекрень.  На  вия
деи Пекори перед телефонной станцией стоял грузовик -  один  из  тех  обитых
внутри сталью и вооруженных пулеметами грузовиков, которые фашисты  называли
"танками". Телефонная станция  была  захвачена  штурмовым  отрядом  "Красная
лилия", их бойцы носили  этот  цветок  на  груди:  "Красная  лилия",  как  и
"Отчаянные", была одной из самых грозных  боевых  организаций  флорентийских
легионов. Недалеко от вокзала на Марсовом поле мы встретили пять  грузовиков
с ружьями и пулеметами, которые фашистские ячейки  казармы  Сан-Джорджо  (на
заводах, в воинских частях, в банках, в государственных учреждениях -  всюду
имелись  фашистские  ячейки,  образовывавшие   тайную   сеть   революционной
организации) сдали Верховному командованию легионов. Эти  ружья  и  пулеметы
предназначались  отряду  чернорубашечников  из  Романьи,  вооруженному  лишь
ножами и револьверами: их приезд из Фаэнцы ожидался с минуты на минуту.
   - Похоже на то, - сказал мне военный комендант вокзала, - что в Болонье и
в Кремоне были столкновения с  карабинерами,  и  фашисты  понесли  серьезные
потери. - Чернорубашечники атаковали казармы  карабинеров,  которые  оказали
ожесточенное сопротивление. Из Пизы, Лукки, Ливорно, Сиены, Ареццо, Гроссето
приходили более утешительные вести:  вся  техническая  структура  городов  и
областей была в руках фашистов. "Убитых много?" - спросил Израэл Зенгвилл. И
очень удивился, узнав, что нигде в  Тоскане  не  было  кровопролитных  боев.
"Очевидно, в Болонье и в Кремоне фашистская революция  более  серьезна,  чем
здесь", - заметил он. Но большевистское восстание  1917  года  в  Петрограде
осуществилось почти без потерь: жертвы  были  только  через  несколько  дней
после  переворота,  когда  красногвардейцам   Троцкого   пришлось   подавить
выступления юнкеров и оттеснить наступавших казаков  Керенского  и  генерала
Краснова. "Кровавые столкновения в Болонье  и  в  Кремоне,  -  сказал  я,  -
доказывают только, что там в организации фашистской революции  был  какой-то
изъян. Когда машина восстания функционирует  безукоризненно,  как  здесь,  в
Тоскане, неприятности случаются крайне редко.
   Израэл Зенгвилл не смог скрыть иронической улыбки:
   - Ваш король очень умелый механик: это благодаря ему ваша машина работает
без сбоев.
   В эту минуту на вокзал прибыл поезд, окруженный  облаком  пара,  гремящий
песнями  и  барабанным  боем.  "Прибыли  фашисты  из  Романьи",  -   сообщил
проходивший мимо железнодорожник с винтовкой за спиной. Вскоре мы  очутились
в толпе чернорубашечников, живописного  и  несколько  устрашающего  вида,  с
вышитыми на груди черепами, выкрашенными в красный цвет стальными касками  и
ножами, заткнутыми за широкие кожаные пояса. У  них  были  грубоватые  черты
лица, типичные для крестьян Романьи; усы и остроконечная  бородка  придавали
этим  опаленным  солнцем  лицам  плутоватый,  дерзкий  и   угрожающий   вид.
Англичанин весь сжался; любезно улыбаясь, он старался побыстрее выбраться из
шумливой толпы, прокладывал себе дорогу учтивыми жестами, которые привлекали
к нему удивленные взгляды этих  людей  с  ножами  за  поясом.  "Не  очень-то
приветливый у них вид", - жаловался он мне приглушенным голосом.
   -  Надеюсь,  вы  не  станете  требовать,  чтобы   революции   совершались
приветливыми людьми. В политической  борьбе,  которую  Муссолини  ведет  уже
четыре года, он действует не лестью и обманом, а насилием,  самым  жестоким,
самым беспощадным, самым научно обоснованным насилием, какое только бывает.
   Поистине необыкновенное  приключение  случилось  с  Израэлом  Зенгвиллом,
арестованным патрулем якобинцев в  черных  рубашках,  освобожденным  ими,  а
затем бродившим ночью по городу среди оголтелых толп, чтобы  своими  глазами
увидеть все и убедиться, что фашистская революция - не комедия. "Надеюсь,  я
не похож на Кандида, попавшего к иезуитам", -  с  улыбкой  говорил  он.  Это
верно, он был похож скорее на Кандида, попавшего в военный лагерь: но  может
ли существовать английский Кандид по имени Израэл? Эти деревенские Геркулесы
с беспощадными глазами, квадратными челюстями и тяжелыми кулаками мерили его
презрительными взглядами, удивляясь и недоумевая, почему у них путается  под
ногами  какой-то  господин  в  твердом  воротничке,  робкий  и   церемонный,
непохожий ни на агента полиции, ни на депутата-либерала.
   Пока мы шагали по безлюдным улицам, я говорил  Израэлу  Зенгвиллу:  "Ваше
презрение к фашистской революции, которую вы считаете комедией, не вяжется с
вашей ненавистью к чернорубашечникам, которым английская  печать  все  время
ставит в вину то, что они прибегают к насилию. Если революционеры все  время
прибегают к насилию, то как же их революция  может  быть  комедией?  А  ведь
чернорубашечники н