сно. Может, как  раз  и на пользу была  ему прежде маскировка  перед
цензурой.
     "Август  Четырнадцатого" я, как  и многие,начал читать с  предвкушением
удовольствия,  которое не пришло.  "Иван  Денисович" и, например,  "В  круге
первом"  легко начинались, с первых  строк  завлекали, заманивали, а тут нас
заранее автор предупредил, что запланировано великое и тяжелое дело, которое
другим (было указано в предисловии к  самиздатскому варианту)  "невподым". И
чтоб  сразу продемонстрировать невподымность, уже во втором абзаце высказана
полемическая (в пику официальному атеизму,  но доступная  любому безбожнику)
мысль, что  за  тысячи лет все люди, если б тащили сюда в одну кучу все, что
могли  "доотказным  раствором рук...  не  поставили бы такого сверхмыслимого
Хребта".
     С  этого  "Хребта" и  покатилось  "Красное колесо"  -  эпопея  длинная,
скучная,  как  езда на  волах по  бескрайней,  однообразной северокавказской
степи. Я  первый том через силу одолел,  а в  остальные, совсем невподымные,
только заглядывал, поняв, что эта работа только для очень трудолюбивых.
     Но вернемся  в Вермонт к нашему отшельнику,который работает,  работает,
просто  работает и при этом даже не интересуется,  придутся ли его книги "по
вкусу западной публике, будут ли их покупать".
     Неужто, правда, не интересуется?
     В свое время он оказался фигурой символической, как бы представителем и
наследником  всех,  советской властью затравленных,  замученных,  забитых  и
забытых. И единственным выслушанным свидетелем обвинения. Других очень долго
не слышали. Книга Юлия Марголина "Путешествие в страну Зэка", одно из первых
свидетельств о ГУЛАГе, прошла  практически незамеченной. Перебежчика Виктора
Кравченко,  пытавшегося  открыть Западу глаза на карательную суть советского
строя,   французские   интеллектуалы  затравили.  Шаламов   умер   почти   в
безвестности  и  нищете. В  Нью-Йорке  эмигрантский  "Новый журнал"  печатал
рассказы Шаламова  крохотными  порциями и  на  невидных  местах,  как  будто
старались и напечатать эти рассказы, и оставить никем не замеченными. А ведь
Солженицын, чье любое слово жадно ловилось всем миром, мог привлечь внимание
к рассказам Шаламова, но почему же  не сделал этого? Просто руки не дошли? Я
догадывался о причине и догадку изложил в этой работе, когда Бенедикт Сарнов
обратил мое внимание на мемуары Шаламова, где автор пишет  о своей встрече в
1963  году  с Солженицыным,  который учил его,  как  добиться  литературного
успеха в Америке.
     Цитирую:
     " - Для Америки, - быстро и наставительно говорил мой новый знакомый, -
герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни
один книгоиздатель американский не  возьмет ни  одного переводного рассказа,
где герой - атеист, или просто скептик, или сомневающийся.
     - А Джефферсон, автор декларации?
     -  Ну,  когда  это было. А сейчас я просмотрел  бегло  несколько  ваших
рассказов.  Нет  нигде,  чтобы герой был верующим. Поэтому, - мягко шелестел
голос, - в Америку посылать этого не надо...
     Небольшие   пальчики   моего   нового   знакомого   быстро   перебирали
машинописные страницы.
     -- Я даже удивлен, как это вы... И не верить в Бога!
     -- У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.
     -- Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.
     -- Тем более.
     --  Да дело даже  не в  Боге.  Писатель должен говорить  языком большой
христианской  культуры, все равно -- эллин он  или  иудей. Только  тогда  он
может добиться успеха на Западе". (Варлам Шаламов. Воспоминания. М. "Олимп".
Издательство АСТ. 2001.)
     Из этой  записи видно, что Александр Исаевич не всегда был равнодушен к
тому,  будут ли  его  покупать на Западе,  очень даже рассчитывал свой успех
(исходя,  впрочем,  из ложного  убеждения,  что  в Америке  есть законы,  по
которым  литература  должна  быть обязательно  религиозной).  Он  не  только
заботился о своем успехе, но, похоже, ревниво относился  к возможным успехам
других, чего, может быть, даже старался не допустить.
     Тем более  что был на  Шаламова в  обиде. Тот его  не признал,  называл
лакировщиком и делягой. Насчет лакировки Шаламов был не прав. Жизнь, которую
невозможно отобразить иначе, как черными красками, перестает быть предметом,
доступным искусству. В кругах ада, описанных Солженицыным, есть еще признаки
самой  жизни.  Люди влюбляются, волнуются, спорят  о  русском языке, изучают
английский,  читают  стихи,   обсуждают  недостатки  кинофильма  "Броненосец
"Потемкин",  шутят,  лукавят,  совершают  поступки,  подлые  и  благородные.
Крайние  условия  жизни, где ни  для каких  человеческих чувств  не остается
места,  художественному  описанию просто не поддаются.  Поэтому  нет высоких
литературных достижений в  сочинениях об Освенциме, Треблинке (но есть очень
сильно написанная глава  в "Жизни  и судьбе" Гроссмана), а рассказы Шаламова
слишком уж беспросветны, чтобы восприниматься как факт большой литературы. Я
Шаламова глубоко почитаю,  но вынужден согласиться с  Лидией Чуковской  (см.
ниже), что дар Солженицына крупнее шаламовского. Насчет деловых способностей
Солженицына спорить не буду, а вот относительно саморекламы Шаламов был прав
только отчасти. Солженицын во многих случаях мастерски использовал ситуацию,
тянул на  себя все  одеяла  и  многие  натянул. Но справедливости  ради надо
сказать, что он себя  породил, он себя  и убил. Отсутствие сомнений в  самом
себе и самокритики, гордыня  и  презрение к  чужому мнению  заглушили в  нем
инстинкт  самосохранения   (творческого),  лишили  его   возможности  трезво
оценивать свою работу и почти все, что он написал в эмиграции, его публичные
выступления  и   отдельные  высказывания   стали   для   него   убийственной
антирекламой. Критику со стороны воспринимал он только как злобные  нападки,
и  не  иначе.  Правда,  вокруг  него  и  сейчас  есть   группа  литературных
приверженцев, которые его двучастные рассказы  и суточные  повести оценивают
по  высшей шкале, но делают они это  с очевидной неискренностью  (так в свое
время казенные  критики  восхваляли  вершины  "секретарской  литературы",  а
особенно  книги Леонида Брежнева),  с  надеждой чем-нибудь поживиться. Хваля
автора,  они  мало  его  цитируют, не давая  читателю  возможности  наглядно
понять,  чем  же  восхваляемый так  хорош.  Прислушиваясь только  к  лести и
отвергая попытки серьезного разбора своих писаний, Солженицын в конце концов
достиг результатов, которые  можно назвать сокрушительными.  Он был одним из
самых  читаемых  писателей  во  всем  мире  (а  то и  самым-самым),  а  стал
малочитаемым. Конечно, достигнув высокого уровня материального благополучия,
можно не интересоваться, "чтоб покупали". Но ведь в нашем де-ле покупатель -
это читатель, чье признание через покупку книг и выражается. Разумно ли этим
фактом пренебрегать? Может быть, Кафку не  волновало, будут ли его покупать,
но  он и  не жаловался,  что  его не читают, не дочитывают  или  неправильно
прочитывают.
     Кстати, насчет жалоб.
     "С таким гневом свободные плюралисты никогда не осуждали коммунизм,
     а меня эти годы дружно обливали помоями  -  в таком множестве и с такой
яростью, как вся советская дворняжная печать не сумела наворотить на меня за
двадцать лет.
     ...Кто  бы тогда предсказал,  что писателя, который  первый и прямо под
пастью  все  это  громко  вызвездит  режиму  в  лоб,  --   та  образованщина
возненавидит лютее, чем сам режим?.."
     Так написано у него в "Наших плюралистах", и  такие же жалобы размещены
в других его мемуарных и публицистических текстах.
     Но кто кого начал обливать помоями?
     Добрейший  человек  архиепископ  Иоанн  Сан-Францисский (в  миру  князь
Дмитрий  Шаховской), относясь  попервах к  нашему герою  с большим пиететом,
затем не удержался  и выдал язвительную эпиграмму,  которой, к  сожалению, я
помню наизусть только начало:
     Теленок с дубом пободался,
     Дуб пошатался и остался.
     Тогда теленок всех подряд
     Давай бодать других телят...
     Телята реагировали по-разному. Кто на дуб накинулся сгоряча, кто дал от
дуба стрекача...
     Одного боевой теленок  забодал, другого лягнул, на третьего рявкнул, но
сам оказался  очень  нежным и ранимым. Из сочинения в сочинение другое текут
жалобы  на  оппонентов  из числа эмигрантов и американских журналистов,  а в
собственно  "Плюралистах"  приводятся  характеристики,  выданные  ему  этими
клеветниками:
     "Фальсификатор... Реакционный утопист... Перестал быть писателем,  стал
политиком... Любит защищать Николая I (?)... "Ленин  в Цюрихе" -- памфлет на
историю... Оказался банкротом... Сублимирует недостаток знаний в пророческое
всеведение...    Гомерические   интеллектуальные   претензии...    Шаманские
заклинания  духов...  Ни в  грош  не  ставит  русскую  совесть...  Морализм,
выросший на базе нигилизма...  Освящает своим престижем самые порочные идеи,
затаенные  в русском мозгу... Неутолимая страсть к политическому пророчеству
с инфантилизмом... Потеря художественного вкуса... Несложный писатель..."
     Шесть  лет он  -- по его утверждению -- трудился,  не замечая ничтожных
усилий своих  оппонентов  обратить  на себя внимание, и  "продремал  все  их
нападки и всю их полемику",  не видя  и не слыша их мышиной возни, "их воя и
лая".  Дремал  бы  и  дальше, но "облыгают" Россию, и  вот --  не стерпел и,
кончивши три  "узла", решил всем обидчикам "вызвездить в лоб". А  как  начал
звездить, так обнаружилось, что дремал вполне  "внимчиво", ни одного критика
из  виду не  выпустил,  ни  одного  сказанного о  себе слова  мимо  ушей  не
пропустил и без рассмотрения не оставил.  И это  человек, о котором исписано
столько бумаги, что  всем "раствором рук" не перетаскаешь. Из  всех знакомых
мне литераторов,  о которых критики  вообще что-нибудь пишут,  я не знаю  ни
одного, кто бы так внимательно  выслеживал, записывал каждое сказанное о нем
слово и воспринимал столь  болезненно и сердито. Всех пригвоздил, как сумел.
С отвращением  сказал  о  диссидентах и  правозащитниках,  давая понять, что
ничего  общего у него с ними  нет (а мы-то  думали,  что  он сам диссидент и
правозащитник). Демократическое  движение  обозначил (это уже кто-то отмечал
до меня) презрительной аббревиатурой "демдвиж" и сам от него отодвинулся.
     И опять-таки, перечисляя  все  сказанное о нем, не  проявил ни малейшей
попытки  предположить: неужели ни для одного из высказанных мнений он не дал
ни малейшего повода? И ни разу  всерьез  не задумался, за что же на него так
ополчились люди,  совсем недавно бывшие его  горячими  поклонниками?  Почему
тогда  вначале, на гребне  его немыслимого  успеха,  не  умирали  от  черной
зависти? А если  изначально  были  недоумками  и  негодяями, то чего  стоили
тогдашние их восторги?
     Нет вопросов, нет ответов, а есть объяснение, что его  враги -- это те,
которые "забегливые спешат забежать перед  Западом и многобрызно". А еще  --
вот выродки! -- "обтрагивают мертвое тело старой России" и "испытывают к ней
омерзение".  Все  его не понимают и понять  не хотят,  кроме разве что  Льва
Лосева, слова которого -- смесь печальной иронии и малой надежды -- приводит
автор  "Зернышка":  "Судя  по его  могучему  началу, "Красное колесо" -- это
письмо  всему  русскому  народу. Докатится колесо  до  Москвы,  будет письмо
прочитано  и принято  к сердцу --  тогда можно  не сомневаться, что  будущее
России будет  великолепно".  Если  это ирония, то направленная на  кого?  На
Солженицына? На народ? Не всерьез же такое утверждать.
     Он  всегда трудился много, продуктивно,а обеспечив себе возможность  не
отвлекаться  на  стороннее,  один  за  другим несколько  томов  написал.  Но
литература - это та область  человеческих усилий, где  количество в качество
не  переходит.  Кстати, оценивать трудолюбие  писателя следует не  только по
тому, сколько времени он провел за столом и  сколько написал, но и по  тому,
сколько раз переписывал. Не знаю, переписывал ли Солженицын  свои "узлы", но
следов кропотливой работы в них не видно.
     Владимир  Максимов, имевший  слабость  к  литературным  штампам, эпопею
"Красное  колесо"  перед самой  своей смертью припечатал  в газете  "Правда"
беспощадным приговором: "оглушительная неудача".
     В то время не каждый читатель  трудов  Солженицына  мог себе  позволить
сказать подобное  вслух.  Да  и  кто  бы  это  напечатал, кроме  "Правды"  и
"Континента"?  Другие печатные издания и сейчас  не  все посмеют. А  тогда в
только что освобожденной  от  цензуры прессе (в  той, которая по направлению
считалась  "передовой")  время  от  времени  появлялись отповеди  читателям,
пренебрегающим солженицынской эпопеей и  не понимающим, что  чтение  великой
книги --  труд, а не удовольствие. Глупая точка  зрения, предполагающая, что
большая литература должна осваиваться читателем с адекватно  большим трудом,
у нас, как ни  странно,  вполне  привилась,  и среди почитателей Солженицына
есть  такие, которые осилить его книги не могут, но именно поэтому относятся
к нему с еще большим пиететом.
     Это же Солженицын! Это же  о!  О! О!  И  на  этом междометии  замолкают
растерянно, не умея объяснить, что оно означает.
     А что все-таки: О!О!О!?
     Художественная литература  --  это вид искусства.  Отсутствие в романе,
повести или рассказе признаков искусства нельзя оправдать ни важностью темы,
ни именем автора, ни его  биографией, ни заслугами, настоящими или  мнимыми,
прошлыми или сегодняшними, ни обстоятельствами жизни.
     Неужели это надо доказывать?
     "Может ли Бог создать камень, который он не сможет поднять?"
     Этот  каверзный вопрос атеисты задают  проповедникам веры,  но  сами на
него  отвечают. Если не  может  создать, значит, не  всемогущ.  Если создать
сумеет, но не сможет поднять, значит, тоже -- не всемогущ.
     Солженицыну такой камень создать удалось.
     Оказавшись на Западе, Солженицын
     давал немало (вопреки его утверждениям) всяческих  интервью,  напечатал
много публицистических  статей,  в  которых  стращал  мир  красной  угрозой,
попрекал  изнеженностью и  отсутствием воли и предлагал Западу отказаться от
западного  образа  жизни.  Призывал  За-пад  быть  твердым и, не сомневаясь,
вмешиваться во внутренние дела СССР. На самом деле у Запада для соревнования
с коммунизмом было  материальных  и моральных  ресурсов гораздо больше,  чем
мни-лось обитателю вермонтского "укрывища".
     Видимые  слабости  Запада  были на  самом  деле его  силой:  свободное,
открытое, плюралистическое общество быстрее, точнее  и тоньше  реагирует  на
возникающие угрозы на инстинктивном  уровне, даже на уровне  валютных бирж и
индекса  Доу-Джонса.  Открытое  общество и  воюет  лучше:  умнее,  точнее, с
большим эффектом и меньшими потерями. Американцы в считаные  недели достигли
в Афганистане того,  с чем Советский  Союз не управился и за десять лет. При
этом американцы потеряли несколько человек, а Советская армия, перебив сотни
тысяч чужих и положив тысячи своих,  овеянная неувядаемым позором, вернулась
домой  ни  с  чем. Солженицын,  не  понимая  преимуществ открытого общества,
предрекал ему скорую, глобальную и тотальную  победу коммунизма. Несогласных
с ним западных советологов поносил последними словами, хотя с мыслями их, не
владея  достаточно  чужим  языком, знакомился  скорее всего  в  пересказе. И
вообще  его  высказывания  о Западе  наводят  на  подозрение,  что  основным
источником   его   знаний   об   этой   части   мира  (конечно,  им   как-то
переосмысленных) была советская  пропаганда. Что он мог знать о Западе, если
не только не кружился в нью-йоркском или парижском смерче, но даже (вспомним
свидетельство Струве) о жизни  своих ближайших соседей не имел представления
и койотов встречал чаще, чем американцев?
     К этому я прибавлю, что, считаясь знатоком советской жизни, он и о  ней
имел, в общем-то, смутное представление. Человек по характеру подпольный, он
не  представлял  себе,  насколько  советское  общество, в  целом относясь  к
советскому  режиму   недружелюбно,  не   бунтует,   но  ведет   против  него
неорганизованный и даже неосознанный тотальный саботаж, который проявлялся в
пренебрежении большинством народа своими  обязанностями, в  плохой работе на
всех уровнях, во взяточничестве, воровстве, казнокрадстве.
     Мы Солженицына, впрочем, тоже не  вполне знали. Я, как и другие, считал
его убежденным правозащитником (да и как можно было писать об ужасах ГУЛАГа,
не будучи им?).  Но  он к правам человека (покинувши  пространство, где этих
прав  лично  ему  не  хватало)  стал  относиться   с  явным  пренебрежением.
Оказывается, прежде прав должны стоять обязанности (это провозглашено  уже в
"Плюралистах"). Вот уж с чем никак не  соглашусь. Сначала должны быть права.
Бесправный  человек  есть  раб.  Только  тогда   гражданин  исполняет   свои
обязанности  с  достоинством и честно,  когда  знает, что это  - обязанности
перед  обществом,  уважающим его самого и его права. И ответно уважаемым им.
Раб подчиняется, но от его работы порой бывает больше вреда, чем пользы.
     В  неуважении прав  человека  Солженицын  впоследствии  продвинулся еще
дальше. В дни, когда я  пишу  эти  заметки, он повторяет настойчиво мысль  о
предпочтительности  прав  общества  перед  правами  личности,  а  в прожекте
обустройства России  права человека  поставил  ниже  интересов  национальной
безопасности. В таком  случае чем ему советская власть не нравилась? Она его
потому  и  травила, что его  права ставила ниже интересов госбезопасности. И
вообще режимы (таким был советский),  которые  свою безопасность ставят выше
прав  человека,   для  собственного   народа   бывают  опаснее   иностранных
захватчиков. О чем хорошо знал зэк Солженицын, вместе с другими заключенными
мечтавший о  том,  что  американцы нападут  на Советский Союз, разгромят его
(пусть даже  атомной  бомбой), распустят  лагеря  и  нас всех  освободят  от
тоталитарной  власти.  В  первые  свои годы в США  он  говорил, что  Америка
вызывает  у русских людей "соединенное чувство восхищения и сострадания". Об
Америке  же говорил,  что она страна "Простора души. Щедрости. Великодушия".
Но  слишком доверчива. Американцев умолял  (цитирую  дословно): "Пожалуйста,
побольше вмешивайтесь в наши внутренние дела".
     Его  изменчивое отношение к правам и другим человеческим  заботам можно
объяснить  только  одним  -  очевидным  эгоизмом.   Он  понимает  только  те
страдания, которые  сам пережил недавно или переживает в настоящее время. По
мере удаления от них они становятся  ему все более  безразличны.  Когда он в
поте лица катил все  дальше свое "Колесо", некоторые читатели советовали ему
остановиться,   сосредоточиться  и  написать  что-то  не  столь  громоздкое,
что-нибудь  вроде  "Одного  дня  Ивана  Денисовича"  или "Матрены". Я и  сам
удерживал  себя от побуждения сунуться  с подобным советом.  Но потом понял:
эти персонажи уже отдалились от него. Он их уже не понимает, не чувствует, а
другие образы, не из личного опыта, тоже ему не даются.
     Господь, по мнению Солженицына, его укрепил,
     дал  ему  возможность после  всего  перенесенного  жить  и  работать  в
идеальных условиях. Только Господь ли?
     Странно и несправедливо влияют обстоятельства жизни на литератора.
     Живя в нужде, мечтает  он  о том,  что вот напечатают его  когда-нибудь
большими тиражами, люди купят его книги, он прославится, станет обеспеченным
человеком, уединится в своем поместье, домике (как мечтал Булгаков) или хотя
бы в отдельной квартире, вот там-то уж и разгонится.
     Оказывается, писателю все может быть на пользу и все во вред.
     И плохие  условия жизни, и  хорошие. Очень хорошие  бывают  губительнее
просто плохих.
     Пушкин,   которого   в   союзники   призывал   Александр   Исаевич,   в
затворничестве сидел  с  пользой для себя (