ю)
развеивается. В сознании некоторых он уже развеян настолько, что эти люди (в
основном  литераторы)  вообще  машут  рукой,   отказывая   ему  в  серьезных
литературных способностях (Татьяна Толстая считает его скучным публицистом).
Зато  и  другие  крайности  еще живучи.  Где-то  еще недавно  какой-то автор
запальчиво спрашивал: "Кто любит Россию больше, чем Солженицын?" (Интересно,
каким прибором степень любви измерял?) Другой ему вторил, что никто не знает
Россию лучше, чем Солженицын. Еще один мифотворец недавно и  вовсе выразился
в том духе, что в огромном таланте Солженицына свободно помещаются все "наши
талантишки", а в его огромной совести "все наши совестишки". И все-таки  миф
этот,  повторяю,  сходит  на   нет.   Но  вирус  мифотворчества,  мифомании,
мифофрении остается, и мы уже сейчас наблюдаем новую вспышку той же болезни,
но  соотнесенной  уже,  как  и  полагается, с  фигурой  Верховного правителя
страны.  Полчища  подхалимов воспевают  его  реальные  и  мнимые  подвиги  и
достоинства,  пишут  о нем книги, посвящают  ему убогие  стишки,  малюют его
портреты, отливают его в бронзе, выцарапывают  на рисовом зерне - все это он
принимает пока  со  скромной улыбкой.  Хватит  ли  у него  ума  и  характера
противостоять   напору   лукавых   льстецов,   или   поверит   он   в   свою
необыкновенность, это мы еще увидим.
     Солженицын тоже мог стать президентом.
     Вернись он чуть раньше  и возжелай, народ его на руках внес бы на трон.
Да  и после возвращения у него еще были большие шансы. И реальные. Незадолго
до своей  гибели  в 1999 году  Галина  Старовойтова предлагала ему выдвинуть
себя в  президенты. Он предложения не  принял. Возможно, понимал,  что  ноша
будет уже  не по возрасту.  Или боялся  поражения. А  может, и вообще  ни на
каком этапе  не поддался бы искушению высшей властью.  Но если бы поддался и
возомнил  (а почему бы нет?), что Господь его и  на это сподобил, то при его
способности  судить-рядить   быстро,  однозначно  и  круто,  при  отсутствии
сомнений  в  своей  правоте  вряд  ли он  мог  бы  разумно  и  осмотрительно
распорядиться огромной властью. Слава богу, этого не случилось.
     Мой портрет, может быть, не совсем точен.
     Но у нас нет возможности получить более объективное изображение. Потому
что поручить создание его друзьям Солженицына - они слукавят, а он сам, если
и  возьмется искренне нарисовать себя  таким, каков  он  есть,  с задачей не
справится. Его непомерная любовь к самому  себе застит ему глаза, он смотрит
в  увеличительное  зеркало  и  видит не  себя,  а  какого-то  былинного  или
библейского  богатыря.  Он  не  знает себя  сегодняшнего и  не  помнит  себя
вчерашнего.  Когда-то  он  сказал,  что в  глазах многих  людей стал уже  не
человеком, а  географическим понятием. Понятием, равным  России. Тема  "Я  и
Россия" - сквозная в его  творчестве. За Россию он  всегдашний болельщик,  и
она  в  разлуке  с  ним долго  пребывать не  может.  Отчуждение  с Сахаровым
измеряется  всей Россией -  она между  ними стала.  Родственников  где-то  в
Ставрополье  проведал (в сопровождении  телевизионщиков),  выпил с  ними  по
рюмке  и - дальше. На просьбу  родственницы: "Погостил бы еще" -  без  юмора
отвечает: "Некогда. Россия  ждет". (Так  и  хотелось сказать  в  эфир: да не
спешите, у России времени много, она подождет.) Слава и всеобщее восхваление
вскружили ему голову. Его превозносили на всех  углах, как  никакого другого
писателя никогда в истории  человечества. Но ему и этого показалось мало. Он
о  себе  еще более высокого  мнения. Ему кажется вся его жизнь  почти сплошь
безупречной, полной великих художественных достижений и  героических деяний.
Меня  и раньше коробило, но главного впечатления не заслоняло, когда он свои
романы сравнивал с ослепительным светом,  бьющим  в  глаза, когда утверждал,
что  его рукой  (вовсе  не метафорически,  а  буквально)  управлял  напрямую
Всевышний. Свои  стычки с  КГБ изображал  как  Куликовскую битву  и  писал в
"Теленке" так: "Весь минувший бой имел для меня значение, теперь видно, чтоб
занять позицию  защищенную и  атакующую  - к следующему, главному  сражению,
шлемоблещущему, мечезвенящему". Тогда же он вполне искренне (не соотнося это
утверждение  с собственными своими признаниями) сказал Сахарову и нам  всем,
что  открыто стоял  против  них с самого 1945  года  и  выстоял. Американцам
сообщил, что в 45-м  году шел к Эльбе на встречу с ними  (воспринимая  себя,
очевидно, как встречную армию), чтобы пожать им руки и  сказать всю правду о
Советском  Союзе, но не  дошел. И что заранее и  рассчитанно  готовил  "свой
прорыв". Это не вранье. Он в самом деле  так  думает.  Но мы в этом  во всем
сомневаемся, а кое-чему и просто не верим.
     Толстой когда-то сказал, что оценивать  человека можно дробным  числом,
где в числителе стоят реальные  достижения оцениваемого,  а  в знаменателе -
то, что он сам думает о  себе. При совпадении  этих  величин  человек  равен
единице.  Одним  из  равных  единице  я  считаю  постоянно  сравниваемого  с
Солженицыным Андрея Сахарова. Сахаров сознавал свое значение, не преуменьшал
его,  но  и  не  преувеличивал. Числитель у Солженицына был  когда-то  очень
высок,  но и  тогда  знаменатель  был выше.  Со временем разрыв между  двумя
показателями   (первый   снижался,   второй  рос)   увеличивался  и   достиг
катастрофического несоответствия.
     Меня много раз спрашивали, а читал ли мой роман "Москва 2042"
     предполагаемый  прототип  и  какая реакция. Я  говорил,  что  не  знаю.
Допускал, что кто-то ему  книжонку мою  подсунул, может, он  в нее заглянул,
может, хмыкнул,  может, плюнул. Что отзовется на  нее, не ожидал. На пародию
пародируемому можно откликаться только в одном-единственном и в применении к
Солженицыну  невероятном случае -  когда она  ему  понравилась  и показалась
смешной. Если она вообще не  смешная, пусть ее высмеют другие. Если смешная,
но обижает, благоразумнее промолчать. Однако Александр Исаевич ознакомился и
не  промолчал. В  упомянутом выше сочинении  "Угодило  зернышко промеж  двух
жерновов" 1987 года ("Новый мир" No4, 2001) он свой пассаж, посвященный мне,
начинает так:
     "А вот -- сатирик Войнович, "советский Рабле"...
     Тут я  мысленно отвесил  глубокий поклон  и сказал "спасибо".  Меня уже
сравнивали с Гоголем, Щедриным, Свифтом  и чаще -- с Гашеком. А с Рабле -- я
еще не слышал, теперь это для меня как бы еще одно звание -- honoris causa.
     И дальше, отмечая мои  литературные  достижения, Солженицын сам создает
сатирический образ:
     "В прошлом -- сверкающее разоблачение соседа по квартире, оттягавшего у
него половину клозета, -- дуплет! -- сразу и отомстил и Золотой Фонд русской
литературы".
     Я  хотел на  это откликнуться и  сказать  приблизительно так:  "Дорогой
Александр  Исаевич! Вот Вы столь близко  к  сердцу  принимаете,  когда  Ваши
оппоненты  Вас  неправильно поняли,  перетолковали,  исказили  Ваши  слова и
мысли. Но  зачем  же  Вы  сами  опускаетесь  до  уровня  дешевого советского
фельетона? Ведь  так  в  журнале "Крокодил"  писали о стилягах, фарцовщиках,
диссидентах, о Вас и обо мне. Меня, ей-богу, это мало задевает, поскольку не
имеет  ко мне отношения, а вот Вы неужели не понимаете, что  Ваши потуги  на
сатирическое изложение сути дела бьют не по мне, а по Вам?"
     Целью  моего  романа "Москва 2042"  Солженицын считает (см. выше) месть
ему  за  то,  что  он  вообще  существует,  и за тот совет, который мне  был
когда-то неосмотрительно дан.
     "Отомстить  -- опять сатира! --  и снова же  будет Бессмертное Создание
русской литературы!"
     На  бессмертие (относительное)  своего  создания я в  своих  горделивых
мечтах, может быть,  и надеялся,  но написать роман ради мести - это было бы
слишком. Я пишу очень медленно, и мне было бы не по силам отвечать на каждую
грубость романом. На грубость Солженицына я ответил, как сказал бы Горбачев,
"асимметрично", но адекватно - и тем был полностью удовлетворен.
     Дальше  автор "Зернышка"  пытается  проявить  объективность и понимание
юмора:
     "Впрочем,  Войнович хотя и очень зол на меня, и это прорывается  даже в
прямых репликах, но он все-таки не Флегон. Книга о будущем Советского  Союза
повторяет  Оруэлла  робко,  и советский  мир  подан не  смешно  - но неплоха
небрежность  повествования  в  сочетании  с  динамичным  сюжетом".  И  даже:
"Кое-где  она  и  весела,  забавно  видеть  свое  смешное  и  в  самой  злой
карикатуре..."
     Ну, и посмеялся бы.
     "...да  вот  недотяг:  не  нашлось  у  Войновича самостоятельной  живой
находки,  покатил  все в том  же  гремливом шарабане:  что я страшно-ужасный
вождь  нависающего  над миром русского национализма.  В резких  сатирических
чертах  обсмеяна наша замкнутая вермонтская жизнь, что ж, посмеемся  вместе,
хотя обуродил меня за край.
     Что  Войновичу удалось - это создать у читателей иллюзию,  что он  таки
был у меня в Вермонте, пишет с натуры, - кто ж искуражится сочинять такое от
копыт и  до перышек? Еще  долго  называли  его "достоверным свидетелем" моей
жизни  в  Вермонте".  (А  мы  с  ним  -  даже  не знакомы,  не разговаривали
никогда.)"
     Тут мне опять хотелось бы взять слово и спросить: "Александр Исаевич, а
в  чем  Ваша претензия?  На то писателю  и  дано художественное воображение,
чтобы создавать иллюзию "от копыт  и до  перышек". Я, естественно, стремился
сотворить достоверный  образ  в как бы реальных, но,  безусловно, выдуманных
мной обстоятельствах. "Достоверным свидетелем" Вашей  жизни в Вермонте меня,
может быть, кто-нибудь и  считал, но я к  этому никого не склонял. Я сам Вас
не  посещал,  не  подсматривал,  как Вы живете. Больше того, когда  мне наши
общие знакомые пытались обрисовать Вашу жизнь, я их останавливал, мне это не
нужно было, мне собственной фантазии хватало, чтобы описать то, что описано.
А  вот насчет того, что мы с Вами не знакомы и  не разговаривали никогда, Вы
ошибаетесь. Знакомы, разговаривали, и не  раз. Эти разговоры (см. выше) были
мимолетны, малосодержательны,  я их запомнил, естественно, лучше (потому что
смотрел  на Вас  снизу вверх),  но с трудом допущу,  что  Вы  их  совсем  не
помните. А что язык я высмеиваю, так не  народный он, а Ваш - искусственный,
который  чтоб  понимать, надо иметь специальное  филологическое образование.
Народ  на языке подобном не говорит нигде,  разве  что на ферме  Рова  (штат
Нью-Джерси), где живут эмигранты второй волны из казаков. Вы сами над языком
Сологдина в "В круге первом" смеялись, и я тогда тоже вместе с Вами смеялся,
а потом продолжил смеяться без Вас. "И вовсе слабо, -  пишете Вы, - когда не
в шутку сквозят претензии автора на собственный литературный размер". Это уж
совсем   мимо.  Я  себя  никаким  сантиметром  не  измерял,  зная,  что  мой
литературный  размер  будет  определен не мной (а  Ваш  не Вами). "А  дальше
теряет  Войнович  всякое   юмористическое   равновесие,   приписывая  своему
ненавистному  герою и истинное  тайное  сыновство от Николая II, и  лелеемый
сладкий   замысел   именно  и  стать   царем   -   и,   конечно,   с  самыми
империалистическими  побуждениями. Какая  пошлость фантазии, какая  мелкость
души". И тут уж  мне хочется  возразить без малейшего лукавства: "Помилуйте,
Александр Исаевич, кто-кто, а уж Вы-то должны же знать,  что  все-таки Рубин
это  не Копелев, Сологдин не  Панин и Карнавалов не  Солженицын. Зачем же Вы
сами ставите знак  равенства между собой и литературным образом? Я, конечно,
не  думаю,  что  Вы сын Николая  II  (а если  бы  да,  что  было  бы  в  том
оскорбительного?), я приписал это не Вам, а Сим  Симычу Карнавалову, кстати,
вовсе не ненавистному. Я вообще не понимаю, как  может быть герой ненавистен
автору   (Обломов  -  Гончарову,  Хлестаков   -  Гоголю).  Он   же   (любой:
отрицательный  или положительный)  детище автора. Он  может быть удачным или
неудачным. Но Сим Симыч, мне  кажется,  удался, и я его люблю,  как Чонкина,
Зильберовича и некоторых других  моих героев.  Уверяю Вас -  не  для  судьи,
которым пугала меня Лидия Корнеевна, а для  правды, что  про Вас я не думаю,
будто  Вы - царский сын,  уверен также, что Вы не  жили  в Бескудникове,  не
носили  бороду  до земли, не тренировались буквально ко въезду  в  Россию на
белом коне и вряд ли пороли на конюшне Юрия Штейна (хотя я бы сурово  Вас за
это не осудил). Казни у меня - это метафора. Я  не думаю, что Вы, будь у Вас
власть, рубили бы людям головы, но, правду сказать, при Вашей власти жить бы
не хотел. Что бы  Вы сами  о себе ни говорили,  характер у Вас авторитарный,
самоуверенность (принимаемая Вами  за знание истины) чрезмерная и Вам близки
люди  только  одной  группы и  одного  направления  мысли. А  Россия  страна
большая,  проживают  в  ней  люди  разного  происхождения, разных  взглядов,
национальностей  и конфессий,  и  всем, родившимся  в  ней,  она принадлежит
равно.  Вы,  игнорируя общечеловеческий  опыт,  ищете  для  России какого-то
отдельного   пути,  которого   нигде   уже  нет.   Все  дороги  современного
человечества перемешались,  дальше  будут  перемешиваться  еще  больше.  Это
неизменный процесс, нравится он или не нравится,  остановить его невозможно;
стать  поперек  пути  - задавит. Поэтому  остается  одно: стараться  к  нему
приспособиться.  Это  касается отдельных  личностей, стран, народов  и всего
человечества.
     Вы напрасно  причисляете  меня  к своим ненавистникам. Никогда чувство,
сколько-нибудь похожее на ненависть  к Вам, у  меня  не возникало. Просто Вы
очень отличаетесь от  мифа, наделившего Вас достоинствами, не совместимыми в
пределах одной  человеческой  личности.  Я  сам принял  скромное  участие  в
создании мифа, но, видя его распадение, не злорадствовал и не злобствовал, а
огорчался. А потом решил посмеяться над мифом и над собой не меньше, чем над
Вами.  А так что же...  Вы  фигура историческая,  уникальная,  такой  роли в
истории ни одному писателю сыграть еще не удавалось и, даст Бог, в ближайшем
будущем не удастся. Писатель  Вы крупный, но  уж не настолько, чтобы  Вам не
подобрать никакой пары для сравнения. Сравнение с Василием Гроссманом Вас не
должно  оскорблять, он  писатель очень  хороший,  но  тоже  не  Лев Толстой.
Человек Вы  страстный и пристрастный, обуянный непомерной  гордыней, которая
помешала  Вам  трезво  оценить  свой  дар. Берясь за  "Красное  колесо",  Вы
возомнили когда-то, что можете  написать великую (или даже величайшую) книгу
о жизни людей, не  проявляя к ним,  живущим  вокруг Вас, реального интереса.
Получилась, говоря  словами одного  забытого  ныне  поэта, "вещь  не столько
великая, сколько великоватая".  А что  до истины, то ею никто не владеет, но
человек, уверенный, что  овладел истиной, находится  дальше от нее, чем тот,
кто в себе сомневается".
     Вот и все.
     В конце  напомню  еще раз призыв Солженицына "не говорить того,  что не
думаешь, но  уж: ни шепотом,  ни  голосом, ни  поднятием руки, ни опусканием
шара,   ни  поддельной   улыбкой,  ни   присутствием,  ни   вставанием,   ни
аплодисментами".  Вот и не будем говорить того,  что не думаем,  ни так,  ни
сяк. Но что думаем, скажем.
     Хотя и сейчас кое-кому это очень не понравится.
     P.S. Я долго работал над этой книгой. Писал ее, переписывал, откладывал
на неопределенное время и  опять за нее  принимался. Сам  себя проверял,  не
перегибаю  ли  палку, не  поддаюсь ли  заведомо  несправедливому чувству.  А
поставив точку, вдруг усомнился, не ломлюсь ли в открытую  дверь. Оказалось,
что, как только стал ломиться, дверь тут же захлопнулась.  Два журнала, один
очень известный и второй известный не очень, за мою книгу сперва ухватились,
а потом  отступили. В очень известном побоялись, что книга произведет раскол
в  стане читателей,  в  малоизвестном,  рискуя  остаться  в  пределах  малой
известности, испугались  сами  не  не зная чего. Хотя имели  шанс  увеличить
тираж. Их реакция и  неуклюжие  извинения убедили меня в том,  что избранная
мною  тема  еще не  устарела. Имя  Солженицына все  еще одним людям  внушает
почтительный трепет, другим мистический  страх.  Правду о нем раньше  нельзя
было  говорить по одной  причине,  а теперь по другой, но мало  отличимой от
первой.  И  с  похожими последствиями.  Противники  Солженицына когда-то  за
защиту  его исключили меня  из  Союза писателей  и  запрещали  мои  книги  в
Советском  Союзе.  Сторонники Солженицына  за пародию  на него запрещали мою
книгу на Западе, а в России меня проклинали. Не противники и  не сторонники,
а  осторожные  печатать меня  раньше боялись  и  теперь  опасаются. Это  все
укрепляет меня в убеждении, что жить не по лжи трудно.
     Но надо.
     Но бесполезно.