кового,  уже  не
существовало. Помещение превратилось в огромный зал, формами  напоминающий
чашу. Этакое подобие Колизея,  где  вместо  кресел  красовались  роскошные
кровати с балдахинами. Видимо, здесь они и проводили свой съезд!
     Александр Евгеньевич поискал глазами трибуну, но ничего  похожего  не
обнаружил. Ни  арены,  ни  трибуны.  Странное  происходило  с  окружающим,
странное происходило с ним. Он уже не сидел и не стоял, витая вне  тела  и
одновременно сознавая, что с телом его все в порядке, что оно  по-прежнему
покоится на стуле. Сам же он неведомым образом  перенесся  в  этот  чудный
Колизей. Собственно  говоря,  Колизеем  это  тоже  нельзя  было  называть,
хотя... Мозг Александра Евгеньевича путался в поисках ответа. Видимое ясно
указывало на то, что он находится  в  нескольких  местах  одновременно:  в
гостинице,  в   просторном   турецком   посольстве,   у   кромки   горного
неестественно голубого озера, на заброшенном ранчо среди жаркой  саваны  и
так далее, и так далее. Все  это  головокружительным  образом  соединялось
воедино и отчего-то не мешало  друг  другу,  позволяя  изумленному  зрению
различать мельчайшие детали. А потом  он  услышал  выступающих  одного  за
другим ораторов. Они говорили, не покидая  своих  лож,  не  размыкая  уст.
Зачастую выступали и враз, но и тут наблюдалось  необъяснимое:  вдумчивые,
взволнованные и раздраженные голоса не сливались в базарный шум. Александр
Евгеньевич отличал каждого, и слух его свободно воспринимал  всех  вместе.
Кто-то ругал Чолхана за  бездарную  организацию  съезда,  кто-то  напротив
вступался за  администратора,  ссылаясь  на  неблагоприятные  условия,  на
неистребимое любопытство не самой  лучшей  части  человечества.  Многие  и
вовсе не поминали о Чолхане, зато крепко  бичевали  произвол  квазихирурга
Марро,  проводящего  в  курируемых  им  странах  чудовищные  эксперименты.
Несколько раз всплывало слово "пассажиры", часто поминали о многомерности,
о неком таинственном узле, в котором в  скором  времени  сойдутся  мирские
параллели, чтобы вновь разойтись, что,  в  сущности  и  будет  знаменовать
пресловутый конец света.
     Еще очень о многом поминалось  на  этом  собрании.  Всего  Александру
Евгеньевичу услышать не удалось. Некто невидимый требовательно тронул  его
за локоть, и тотчас вернулось потерянное ощущение тела. Он  в  самом  деле
сидел на стуле, голова его была опущена на грудь, он слегка похрапывал.
     "Черт возьми, что же они со мной вытворяют!.." Мысль эта мелькнула  и
погасла,  как  искра,  рожденная  полустертым  кремнем.  Заботливые   руки
подхватили неуправляемое тело, покачивая, повлекли в коридор,  потом  вниз
по лестнице, на улицу, под зеленое солнце...



                                    17

     Он проснулся от внутреннего толчка и долго лежал, пытаясь сообразить,
что же его разбудило. Поезд по-прежнему грохотал и содрогался  на  стыках,
по столику с костяным стуком перекатывалась крышка от бутылки.  Все  было,
как час или два назад. Все да не все... Носатый пассажир вскинул к  глазам
руку. Шесть часов вечера. А когда они засыпали в  последний  раз,  было...
Рывком сев, он оглянулся  на  женщину.  Нет,  она  ничего  еще  не  знала.
Облачной пеленой сны кружили над ней, защищая от действительности, помогая
взмывать ввысь, превращая руки в лебединые крылья. Стараясь не шуметь,  он
стал торопливо одеваться. В сторону окна смотреть не хотелось. Он без того
уже видел, что мгла умерла, настигнутая солнцем.  Кто-то  включил  свет  -
включил без его ведома, и той же неведомой силой поезд  был  возвращен  на
землю. Это означало прощение, это знаменовало конец  заточения...  Носатый
пассажир  прищурился.  Между  деревянной  рамой  и   дерматиновой   шторой
пробилась узкая полоска света - огненное, режущее глаза лезвие...
     Все  в  жизни  когда-нибудь  прекращается.  Им  было  хорошо  вместе.
Удивительно хорошо!.. Величественный Гамлет нашел свою Терезу и ничуть  не
разочаровался. Сказка не обратилась в явь, а, набирая  обороты,  дошла  до
своего сказочного пика. Здесь ей и суждено было прерваться. Счастье -  это
не бесконечная прямая, это всегда отрезок с  началом  и  концом,  зачастую
просто точка, караулящая неосторожных,  яркая,  неповторимая,  похожая  на
звезду. Раскаленную до бела, удержать ее невозможно. Только  притронуться.
И обжечься...
     Со вздохом мужчина склонился над спящей. Дыхание  женщины  оставалось
ровным и безмятежным. Оно почти умилило его. Поцеловав спящую в  щеку,  он
торопливо оделся и, сняв с  полки  легонький  кейс,  неловко  попятился  к
двери. Милая его Тереза так и не проснулась...
     И одновременно из вагона с компанией, праздновавшей юбилей, таким  же
образом выскользнул его двойник.  Двинувшись  друг  другу  навстречу,  они
столкнулись в одном из тамбуров, сделав последний шаг,  слились  в  одного
заметно подросшего человека.
     Поезд  как  раз  замедлял  ход,  и,  жмурясь  от  света,  носатый   и
построжавший пассажир смотрел в пыльное окно. В  тамбуре  все  еще  воняло
чем-то кислым, в раскрытой настежь  двери  красовались  огромные  вмятины.
Впрочем, на все это  он  не  обращал  внимания.  Его  ждали,  и  следовало
готовиться  к   грядущему.   Высунувшись   наружу,   пассажир   рассмотрел
приближающийся перрон и гомонящую толпу  встречающих.  На  помятые  вагоны
указывали пальцем, многие взволнованно размахивали руками. Здесь же стояла
машина скорой помощи, а среди людей рыскали молодцы в милицейской форме.
     "Значит, произошла утечка информации", - отметил он равнодушно. Вдали
показалось здание вокзала - серое, с облупленными  стенами,  с  привычными
попрошайками на  ступенях,  с  заплеванными  тротуарами  и  переполненными
урнами. И все это, увы, после сказочной ночи с Терезой...  Возвращаться  в
явь решительно не хотелось, но желания его никто и не спрашивал.
     Под вагонами  натужно  запело  железо,  поезд  скрипуче  остановился.
Спрыгнув на платформу, носатый пассажир едва не столкнулся  с  причитающей
женщиной. Тут же безысходно терла глаза  какая-то  старушка.  Похоже,  все
здесь кого-то искали. Продолжая щуриться, он двинулся вперед,  не  обращая
внимания на крики и возгласы. А  шагах  в  семидесяти  от  него  встречали
юбиляра.
     - Федор Фомич? И вы тут? Вас ведь, кажется,  собирались  задержать  в
Холмогорово?
     - Господи, Юлька! Какое Холмогорово? У нас  там  такое  началось!  Мы
тут, понимаешь, зевка дали... Как только свет вернули, он и выскочил.
     - Кто выскочил?
     - Да тип этот! Морро или Маррэ... Слышал бы ты, какие страсти он  нам
рассказывал! Из-за него, в сущности, все и стряслось. Взяли, понимаешь,  и
упрятали со всем поездом в какое-то измерение. Но нас-то  за  какие  такие
грехи?.. А Павла Константиновича, помнишь охальник такой был из  планового
отдела, так вот его прямо через окно утащили.
     - Как так утащили?
     - А вот  так!  Самым  натуральным  образом.  Там  же  твари  какие-то
ползали.
     - А нам объявили:  мол,  так  и  так  задерживается.  Потом,  правда,
начальнику что-то шепнули по секрету... Так он всех собрал и сюда рванул.
     - Ничего  себе  -  задержка!  За  такие  задержки,  да  без  света...
Постой-ка!.. Эй! Товарищ милиционер! Можно вас  на  минуточку!..  -  Федор
Фомич  ринулся  навстречу  сержанту  с  овчаркой.  -  Имею  желание   дать
показания! Прямо сейчас!..


     ...Никем не замеченный, носатый пассажир вошел  в  здание  вокзала  и
юркнул в кабину моментальной фотографии. Заботливо прикрыв за собой дверь,
крепко зажмурился. Он хотел  получить  подтверждение  от  НИХ,  и  он  его
немедленно получил. Приакарт был немногословен, но тон его изменился  явно
в  лучшую  сторону.  "Принц   датский"   облегченно   вздохнул.   Мысленно
попрощавшись с Терезой, опустил пару пятнашек в монетоприемник.  Сверкнула
вспышка,  и  кабинка  опустела.  С  некоторым   запозданием   из   прорези
фотографического автомата выполз глянцевый  квадратик.  Он  был  абсолютно
черен, никакого носатого пассажира запечатлеть фотографическому роботу  не
удалось.



                                    18

     Однокомнатная панельная квартирка напоминала зал ожидания. Само собой
вышло так, что все собрались у Александра. Какой-то неведомый магнит  свел
коллег вместе. Сам хозяин вел себя далеко не по-хозяйски: не суетился,  не
расспрашивал гостей о пустяках, не бегал на кухню с подносом  и  чайником.
Да в этом и не  было  нужды.  Сослуживцы  бродили  по  комнате  потерянным
стадом, рассеянно изучали вид из окна, бессмысленно перекладывали  вещи  с
места на место. Те, кто сидел  на  диване,  разговаривали  о  странном.  А
больше все-таки молчали. Поделившись очередной новостью,  сверлили  взором
стены, прикашливали в кулаки. О  работе  никто  не  вспоминал.  Схватка  с
меченосцами и события у гостиницы могли ошарашить кого угодно, но то,  что
произошло утром, окончательно  выбило  людей  из  седла.  Когда  сшиваемая
материя рвется и рвется вновь, руки поневоле опускаются,  душа  переживает
кризис, к власти приходит ее величество королева Апатия...
     За  первым  известием,  принесенным  Казаренком,  последовала   целая
череда. Со страхом и изумлением проснувшиеся горожане обнаружили,  что  за
ночь произошло нечто  необъяснимое.  Город  переменился,  и  перемены  эти
включали в себя разрушенные дома и сломанные двери, покалеченные трамваи и
перевернутые машины, пулевые пробоины в стенах, в беспорядке  разбросанное
по улицам имущество граждан. К этому следовало прибавить серию  загадочных
пожаров, которые непонятным  образом  уже  прекратились  и  даже  пепелища
успели остыть, но удивительное заключалось в том, что никто  этих  пожаров
не видел, никто этих пожаров не тушил. Они были и прошли, как проходят  по
посудной лавке  слоны-невидимки.  Целые  и  невредимые,  люди  просыпались
посреди обугленных квартир на  останках  диванов  и  кроватей,  немедленно
приходя к выводу, что они сошли с ума.
     Поговаривали,  что  на  месте  исполкома  царят  руины,  что   прямым
попаданием артиллерийского снаряда разнесен вдребезги памятник  одному  из
революционеров - не то Парвусу, не то кому-то еще, что во всем  городе  не
найдется  ни  одного  магазина,  в  котором  уцелели  бы  витрины.   Смерч
разрушений пронесся по улицам и квартирам, не потревожив жителей. Все, что
им оставалось, это созерцать результат  и  в  бессилии  пожимать  плечами.
Впрочем,  многие  лихорадочно  искали  выход  закипающему  гневу.   Лавина
телефонных звонков обрушилась на государственные учреждения, возле  зданий
милиции, прокуратуры и административного начальства выстраивались бурлящие
очереди. Заводы стояли, магазины не работали, обезумевшие пожарные, плюнув
на все, попрятались по домам. Наэлектризованность населения давала о  себе
знать ежеминутно. Многочисленные молнии громыхали, проверяя  на  прочность
чиновничество  общественных  институтов.   Впрочем,   и   сами   институты
постепенно оправлялись от первого потрясения,  занимая  круговую  оборону,
все более вникая в необычность ситуации. Зато и во всю  ширь  развернулась
народная фантазия. Болтали о необъявленной войне и американском оружии,  о
марсианах, посетивших Уткинск, о боевых учениях, по ошибке проведенных  на
территории района ночью. Пережевывая услышанное, Александр хмуро  наблюдал
за коллегами. Он догадывался, почему они встретились здесь, а не в отделе.
Внутренняя неподготовленность гнала людей  в  тень,  подсказывая,  что  на
работе начнется неописуемое.  Обилие  необъяснимого  требует  аналогичного
обилия усилий. Никто из них готов к этому не был. Первыми приняв  на  себя
удар,  они  и  первыми  выбыли  из  строя.   Они   знали   истинное   лицо
действительности, а потому боялись ее вдвойне. Состояние  контузии  -  так
можно было назвать  их  сегодняшнее  состояние.  Время  адаптации  еще  не
завершилось, и сообщи им  сейчас  о  ядерном  ударе,  о  том,  что  солнце
погасло, а на космическую станцию-спутник заявились косматые селениты, они
и тогда бы не удивились. Подтверждением тому  была  реакция  на  внезапное
появление Борейко. Когда майор вошел в комнату, обросший  и  загорелый,  в
нелепом твидовом пиджаке, это приняли с полнейшим спокойствием. Под мышкой
майор держал пухлую папку с золотистой  обложкой,  из  нагрудного  кармана
торчало штук семь или восемь авторучек. Пожав всем руки, он пристроился на
стуле в уголке и, послушав о чем беседуют другие, скромно вставил:
     - А ведь это я наколбасил в городе. Честное слово!
     Коля Савченко одарил начальника тусклым взглядом.  И  так  же  тускло
поинтересовался.
     - И все за одну ночь?
     - Зачем же... Три месяца без малого, от  звонка,  как  говорится,  до
звонка. Чуток не свихнулся. Спасибо стихам - спасли.
     Коллеги  на  минуту  задумались.  Никто  не  выразил  недоверия,   не
разозлился и не рассмеялся. Новость приняли к  сведению,  пронумеровали  и
без излишних подробностей уложили на свободную полочку в памяти. И  только
Челентано, похлопав майора по плечу, с нервным смешком сказал.
     - Стало быть, квиты, Лева. Ты наш город, а мы твоих меченосцев. Ты уж
прости. Было за что...
     Борейко пожевал губами,  жалобно  моргнул  и  ничего  не  ответил.  В
гражданском  мешковатом  одеянии,  с  окладистой  бородой,  он  мало   чем
напоминал прежнего боевого майора. Его можно было бы принять за журналиста
или за геолога, вернувшегося из экспедиции.
     Что-то вспомнив, оживленно заговорил Антоша, и о  меченосцах  тут  же
забыли.  А  потом,  вероятно,   совершенно   закономерно   появились   две
зеленоватых бутыли, и, повинуясь неслышимой команде, Александр  принес  из
кухни трехлитровую банку маринованных помидоров. Тостов не произносили, но
уже через каких-нибудь полчаса  люди  расслабились,  подобрев,  потянулись
друг к другу, как встретившиеся после долгой разлуки братья. Стало шумно и
почти весело.
     Перепачкавшись в маринаде, Александр поспешил в  ванную.  В  прихожей
задержался, услышав торжественный речитатив Борейко. Развернув на  коленях
принесенную папку, майор с выражением читал стихи собственного сочинения.

                       Туманный свет. Дрожит дорога,
                       Рубаху ветром пузырит,
                       На месяц дальний, недотрогу,
                       Скрипуче воют упыри.
                       Глаза, как в изморози окна,
                       А сердце стянуто кольцом,
                       Плюется дождь и тихо мокнет
                       Мое унылое лицо.
                       Тень под ногами ходит валко,
                       От фонарей качая тьму,
                       Сухую, длинную, как палку,
                       Ее стопами тяжко мну.
                       Мне тридцать пять, душе столетье,
                       Такая разница времен!
                       Но как в дешевой оперетте
                       Финалом умиротворен.
                       Пусть не любил - и не любили,
                       Кого-то бил, бывал избит,
                       Хамил, и мне в ответ хамили,
                       В итоге вычеркнут, забыт...

     Три месяца одиночества не прошли для майора даром. Мыслимое ли  дело!
- он стал писать стихи! Заметьте - не читать,  что  тоже  было  бы  крайне
удивительно, а сочинять и вполне  самостоятельно.  У  Александра  возникла
странная уверенность, что к оперативной работе Борейко больше не вернется.
     - Заходите же, Александр Евгеньевич!
     Приглашение донеслось откуда-то сверху, и в ту  же  секунду  дверь  в
ванную комнатку приоткрылась.  Переступив  деревянный  порожек,  Александр
шумно вздохнул. Сердце гулко заколотилось. Чего-то подобного он ждал  весь
сегодняшний день...
     Зиновий Громбальд, причесанный и  умытый,  обряженный  в  белоснежную
сорочку и фрачную пару, заботливо прикрыл за вошедшим дверь,  заговорщицки
подмигнул. Усатый Панкратило нехотя привстал с кресла и  приподнял  шляпу.
Разумеется, Александр стоял не у себя в ванной, а  в  просторном  кабинете
главного администратора гостиницы "Центральная".  Чолхан  Марат  Каримович
восседал все за тем же двухтумбовым столом, и  могучий  вентилятор  овевал
лицо  магистра  электрическим  ветром.  По-гоголевски  зачесанные   волосы
трепетали, на бледном лице хозяина кабинета мерцала усталая улыбка.
     - Присаживайтесь, Александр Евгеньевич. Помнится, в  прошлую  встречу
нас прервали. Сегодня можете быть спокойны, этого не произойдет.


     - Что там снаружи, Панкратило? Нам не пора?
     С кротостью домашнего пса усач приблизился к окну и, отодвинув штору,
приник к стеклу. Обернувшись, загадочно доложил.
     - Судя по всему, время  еще  есть,  хотя  две  трети  гостей  уже  на
Занзибаре. - Голос его  рокотал  и  срывался.  Роль  придворного  давалась
Панкратило с трудом.  Тем  не  менее  старался  он  до  чрезвычайности.  -
Приакарт мечет икру. Он еще с бумагами не разобрался. А в общем...  Тишины
еще нет, но мир уже припудрен пылью.
     - Когда - пылью, а не пыльцой, это - к дороге! -  авторитетно  встрял
Громбальд. - Примета верная. А еще верней, когда закат. Или луна с солнцем
одновременно...
     - Старая кокетка этот ваш мир, - пробормотал  Чолхан.  -  Потому  как
невдомек ему, что мог бы быть и черно-белым.  Мог  бы,  но  не  стал...  А
человек принимает это, как должное.
     - Ничего удивительного! - проворчал Панкратило. - Человек есть только
навозная горстка, в коей взращивается росток духа.
     - Ты тоже так считаешь, Зиновий?
     - Я? Да вы что?!.. - Громбальд гулко откашлялся. - То  есть,  априори
пан Панкратило вроде и прав, но если  заглянуть  глубже,  так  сказать,  в
самую сердцевину, то человек - это все-таки категория,  знаменующая  место
встречи идей, их знакомств и взаимных пересечений. По-моему, так.
     - А по-моему, ты это где-то вычитал.
     - Факт недоказанный и, кстати, не столь важный.
     - Что же тогда важно?
     - Хотя бы то, что я оценил прочитанное и запомнил.
     - Ты считаешь, этого достаточно?
     - Никак нет, но иному не обучены-с, - Громбальд покраснел  и  заметно
уменьшился в росте. Сверкающий фрак растянулся, фалды коснулись ковра. - Я
ведь человек маленький и на окружающее реагирую адекватно.
     - В том-то и беда...
     Чолхан тяжело облокотился о стол. Видно было, что  он  в  самом  деле
устал, но усталость свою всячески скрывает.
     - Возможно, имеет смысл пришпорить закат? - деликатно поинтересовался
Панкратило.
     - Третий раз за день?.. Не надо. Это уже слишком,  -  Чолхан  прикрыл
лицо ладонями, раздвинув пальцы, взглянул на гостя печальным глазом.
     - Вот так, Александр  Евгеньевич.  Живем  и  тужим,  тужим  и  живем.
Малость сочетается с удобством, понимание расходится с усвоением.  Усвоить
истину - еще не значит ее понять. Усваивает робот, понимает - человек.
     - И далеко  не  всякий,  надо  заметить,  -  глубокомысленно  добавил
Громбальд.
     - Да. Далеко не всякий... Может, еще чайку?
     Александр покачал головой.
     - Спасибо, сыт.
     - Надеюсь, наша любовь к риторике не слишком вас смущает?
     - Нисколько.
     - И все же результатами беседы вы не удовлетворены?
     - Признаться, да. Я ждал большего.
     - Вы ждали ясности, а с ней-то как раз ничего  и  не  вышло.  Понимаю
вас... Это должно быть чертовски обидно.
     - Не то чтобы обидно...
     - Не миндальничайте с нами, Александр Евгеньевич! Конечно, обидно! Но
что поделаешь? Нехватка средств и времени... Но могу поклясться, главное я
вам изложил.  Человеческий  мир  все  более  становится  похожим  на  сыр.
Вселенная просачивается к нам, как вода в прохудившийся корабль. Плохо это
или хорошо, - не знает никто. Но так или иначе  мы  в  состоянии  заняться
ликвидацией пробоин, и мы трудимся над этим уже в течение десятилетий.  Не
надо ждать космических кораблей  и  звездных  десантов,  -  вторжение  уже
началось. Исподволь, практически незамет