мерещится после такой ночи.
     С домом я не прощался. Он мало что значил для меня.  Впрочем,  как  и
Митяй с Горынычем. Увы и еще раз  увы...  К  расставаниям  и  нескончаемой
смене старых и новых лиц я  успел  привыкнуть.  Помашите  вслед  уходящему
поезду, -  рука  обязательно  устанет.  Попробуйте  пропустить  мимо  себя
несколько эшелонов и вы не  заметите,  как  сами  собой  руки  окажутся  в
карманах, горечь и острота сгладятся. Когда-то все было иначе. Расставаясь
на неделю, мы впадали в скорбь, а, прощаясь с гостеприимными хозяевами, не
стеснялись плакать. И даже дом этот - кирпичную пятиэтажку,  утопающую  по
весне в яблоневом  белоснежном  мареве,  я,  конечно,  любил.  Но  сколько
печальных секунд пролетело с тех пор, сколько безвинных щепок  просыпалось
на грешную землю! Соседи из новеньких начинали жизнь в нашем доме с пилы и
топора. Вероятно, их можно было понять, - кому-то яблони  застилали  свет,
кто-то опасался ворья,  заползающего  в  квартиры  под  прикрытием  густых
насаждений. Каждый из них спилил совсем понемногу - по три-четыре деревца,
но в сумме этого хватило. Дом оказался в окружении безобразных пеньков,  а
я, охладев поначалу к соседям, постепенно охладел  и  к  дому.  Что-то  он
безвозвратно утерял. Глядя на него, я отчего-то вспоминал  "Вишневый  сад"
Чехова. Наверное, у нас приключилось что-то похожее. И мое  расставание  с
домом, с живущими в нем, а, вернее сказать, внутренний  разрыв,  произошло
значительно раньше. Но Мазику я все же кое-что сказал. Еще до того, как он
отправился спать. Иначе могло бы получиться жестоко. Я и без  того  бросал
его в тяжелой ситуации. Мы просто вынуждены  были  объясниться.  То  есть,
разумеется, я не стал посвящать его  в  наши  сумасшедшие  подробности,  я
только намекнул, что мы можем не вернуться. Всего-навсего. И я обещал, что
не  забуду  о  нем,  если  все   обойдется.   Обиженно   пошмыгав,   Мазик
поинтересовался степенью вероятности нашего  возвращения.  Я  предположил,
что это где-то пятьдесят на пятьдесят, и Мазик немедленно сказал: "врешь".
Я не стал ломаться и отнекиваться. Он действительно  был  без  пяти  минут
мужчиной, и с ним не стоило хитрить.
     Там же в подъезде я подарил ему  свой  "Глок",  объяснив,  как  найти
спрятанные под паркетинами патроны. Мы пожали друг другу руки и разошлись.
Честно говоря, меня подмывало проститься и с Зоей. Я хотел проворковать ей
на прощание что-нибудь  доброе,  ласковое  -  и  я  почти  решился,  но  в
последний момент дрогнул  и  передумал.  Может  быть,  сделав  вывод,  что
причиню ей лишнюю боль, а, может, подобным образом попросту обманув  себя.
Самообман - лакомая вещь. От него трудно отказаться.  Зачастую  совершенно
невозможно...


     Мы шагали  по  улице  молча.  Каждый,  вероятно,  думал  о  своем.  Я
размышлял о странном слове "мессия", пытаясь  припомнить  его  этимологию,
повторяя и так и эдак на все лады. Уже через несколько минут  оно  утеряло
первоначальный смысл, расплывшись в туманно-неразборчивые созвучия. Я  все
еще был напряжен, но штурвал самоконтроля все  больше  ускользал  из  моих
рук. Я устал бояться. В какой-то степени мне было уже все равно.
     В метро, которым нам пришлось воспользоваться, взволнованно гудели  о
каком-то  взрыве  в  центре,  о  попытке   захватить   телебашню,   ругали
террористов и кое-кого из  особо  говорливых  флэттеров.  Прислушиваясь  к
обрывкам разговоров, я гадал, как скоро наступят дни  реакции.  Она  давно
маячила на горизонте, и власти  нетерпеливо  перебирали  ногами,  поджидая
подходящего  момента.  Мускулистый  организм  страны  кололся  стероидами,
готовясь к решающему прыжку.  Зверь,  в  возбуждении  покусывающий  самого
себя, змея, гложущая собственный хвост...
     Если я был прав и все действительно обстояло так  плохо,  нас  должны
были остановить еще на подходе к Площади. Кстати сказать, я по-прежнему не
сомневался, что так оно и случится. С равнодушием семидесятилетнего старца
я размышлял, какого уровня пытки к нам применят, и в конце концов приходил
к выводу,  что  пытать  нас  скорее  всего  не  будут.  С  диверсантами  и
подозрительными лицами  власти  обходились  значительно  проще.  Меткие  и
безжалостные мальчики разводили  своих  жертв  по  городским  закуткам  и,
скороговоркой зачитав  выдержки  из  наиболее  грозных  уголовных  статей,
пускали  в  ход  оружие  с  глушителями.  Следы  расстрелов  списывали  на
бандитизм. Во всяком случае именно таких версий придерживались  скандально
знаменитые плавающие каналы.  Часть  людей  этому  верила,  и  кажется,  я
принадлежал к этой самой части людей.


     Метро осталось позади. Перед глазами  простиралась  мощеная  багровым
булыжником Площадь. Как все произошло, я даже не рассмотрел. Не рассмотрел
по той простой причине, что намеренно глядел  в  землю,  на  отшлифованные
столетиями камни. Но так или иначе контрольный пропускник мы  благополучно
миновали, и ни одна душа в узорчатых погонах не попыталась нас остановить.
Ни к каким хитростям мы не прибегали. Подобно ледоколу Виктор шел прямо на
них, и они покорно расступались - недоуменно, с растерянностью  на  лицах,
иногда с пугливым непониманием того, почему они собственно это делают. Все
так же беспрепятственно мы прошли за ворота  и  приблизились  к  мраморной
дворцовой лестнице. Это и было самое их логово! Выдержка изменила  мне,  я
поневоле перешел на виноватый шаг нашкодившего ребенка. Но я зря опасался.
Караульные офицеры не повели и бровью. Строгие их  лица  были  обращены  к
Площади, в глазах сверкал холодок стали, - нас же они словно и не  видели.
Ноги мои заплетались, я с трудом заставлял  себя  следовать  за  Виктором.
Единственного властного окрика хватило бы, чтобы развернуть меня и послать
аллюром до самого дома. Телесная оболочка превратилась в хрупкий скафандр.
Вокруг царствовал вакуум, шипела и пузырилась голимая радиация. Находиться
здесь было строго противопоказано всем живым существам, и меня не покидало
ощущение, что мы спускаемся в жерло дремлющего  вулкана.  В  любой  момент
вулкан мог пробудиться.
     Ничего, однако же, не произошло  ни  через  минуту,  ни  через  пять.
Миновав анфиладу роскошно обставленных  залов,  мы  вышли  под  изумрудный
купол,  и  слились  с  толпами  переговаривающихся   флэттеров.   Я   было
задержался, но Виктор подхватил меня под руку и уверенно повлек в  сторону
башенки президиума.
     Я все еще не  верил  в  окружающую  действительность.  Мы  стояли  на
середине прохода и пялились  на  золоченую  трибуну,  с  которой  выступал
знакомый мне по телепередачам министр  национальной  петардики.  Время  от
времени флэттеры подбадривали его энергичными рукоплесканиями. Не все,  но
многие. В зале стоял гул, кто-то поглощал кофе с бутербродами, тут  и  там
прохаживались люди в мундирах, с солнечными бляхами  на  груди.  Операторы
колдовали у телемониторов, широкоплечие  детины  в  штатском  аплодировали
вместе со  всеми,  неуклюже  изображая  тех,  кем  в  действительности  не
являлись.  Надо  отдать  им  должное,  последние  покушения  и  беспорядки
кое-чему их  научили.  Шипастая  подозрительность  обступала  президиум  и
трибуну, удерживая присутствующих в настороженных объятиях.  Намордник  на
лице общественности... Все казалось бессмысленным  и  безнадежным.  Дворец
был пастью изголодавшегося удава, и мы сами по собственной воле  заявились
в эту пасть, легкомысленно провоцируя глотательное движение.
     И все-таки нас по-прежнему не замечали. То есть, материальности своей
мы не утеряли - нам то и дело наступали  на  ноги,  торопливо  извинялись,
возбужденно отталкивали, пробираясь  к  микрофонам,  но  мы,  конечно  же,
отдавали себе отчет в том, что выглядело поведение  окружающих.  Никто  из
них будто и не  видел  моих  потертых  джинсов,  серого  и  ветхого  плаща
Виктора.  Мы  разительно  отличались  от  парадно  разодетых  флэттеров  и
одновременно сливались с ними, как сливаются волны в шумливом море.
     В груди у меня болезненно дернулось. Я без сил опустился в  пустующее
кресло. Пытаться щипать  себя  не  имело  смысла.  Спутать  эту  помпезную
реальность с чем-либо привидевшимся во сне было невозможно. Справа и слева
проворно строчили авторучки, лысоватые и обрюзгшие, давным-давно  оглохшие
флэттеры  напряженно  внимали  витиеватому  многословию.  Голос   оратора,
усиленный электричеством, властно гулял под сводами Дворца. Я перевел взор
на Виктора. Он был готов действовать. Это угадывалось по лицу, по всей его
напружиненной фигуре.
     Покончив с докладом,  министр  петардики,  пыхтя,  сошел  с  трибуны.
Полистав   списки,   председательствующий   зачитал   фамилию   очередного
докладчика, но на лобном месте уже возник Виктор. Заседатели обернулись  в
его сторону, встревоженно зашелестели. Кто-то в передних рядах  недоуменно
хихикнул.
     - Простите, вы записывались на выступление?
     - Нет, - голос Виктора прозвучал непривычно глухо. Внутри у меня  все
затрепетало. Господи, какими же мы оказались глупцами! Не  было,  конечно,
никакого чуда! Два свихнувшихся олуха поверили в сказочную блажь! Поверили
и пошли уверять всех прочих, что  это  не  сказка  и  не  блажь,  а  самая
настоящая правда. Но почему столь очевидное не дошло до меня  раньше?  Что
за нелепая пелена застила  мое  зрение,  мой  разум?  Стоящий  на  трибуне
человек был самым что ни на есть обыкновенным - с обыкновенным, севшим  от
волнения голосом. Святое небо! Как же мы осмелились забраться сюда!..
     Пухлый,  с  привлекательными  ямочками  на  щеках  флэттер,  судя  по
эмблеме, представитель партии  глэдмэнов,  топтался  перед  трибуной  и  с
вежливой вопросительностью поглядывал на  заседателей.  Сдвинув  кустистые
брови, председательствующий вновь просмотрел списки и сурово потребовал.
     - Пожалуйста, объявите ваш личный код. Или же покиньте трибуну.
     Покинуть трибуну!.. Я чуть было не вскочил с  места.  Еще  не  поздно
было уйти! Возможно, нам даже удалось бы  оставить  Дворец  незамеченными.
Только бы Виктор не прекословил!
     Увы,  он  и  не  думал  отступать.   Сухо   откашлявшись   и   окинув
переполненный зал мрачноватым взором, Виктор глухо заговорил...



                                  МЕССИЯ

     - Я не назову кода. У меня его нет.  Я  -  тот,  кто  прекратит  этот
балаган и прекратит немедленно. Боюсь, не самым вежливым образом, но...  -
Он развел руками и твердо утвердил их на трибуне, - другого  выхода  я  не
вижу.
     С моего места было видно,  как  председательствующий  суетливо  шарит
рукой под столом. Возможно, он  пытался  отключить  микрофон,  но  у  него
ничего не получалось. Подчиняясь неслышимой команде, от  стены  отделились
двое и стремительно метнулись к Виктору.  Я  невольно  привстал,  но  моей
помощи не потребовалось. Виктор вскинул ладонь, и они остановились.
     - Не пытайтесь помешать мне. Я все равно выполню то, что задумал.
     В зале зашумели. Кто-то протестующе затопал ногами, послышался свист.
Председательствующий торопливо склонился над микрофоном.
     -  Прошу  соблюдать  спокойствие!  Это  всего  лишь  недоразумение...
Вальский, вы в зале? Кажется, за порядок отвечаете вы?
     Размахивая сухонькими кулачками перед  президиумом  выскочил  пожилой
флэттер. Насколько я понял, он выражал  готовность  вышвырнуть  нарушителя
самолично. Вид почтенного седовласого деда оказался обманчив.  Он  визжал,
как базарная торговка, обнаружившая, что ее обокрали.
     - Пожалуйста, не волнуйтесь.  Все  будет  урегулировано...  Вальский,
разберитесь наконец! Где охрана?!
     - Не надо никакой охраны, - Виктор повысил голос. - Я уже сказал: это
бесполезно...
     - Ага! Вот они соколики!  -  председательствующий  нервно  улыбнулся.
Слов Виктора он постарался не услышать.  Напротив  -  пытался  говорить  и
говорить сам. - Давно было пора. А то что же это в самом деле...
     По проходу державным шагом двигалась группа людей в мундирах.  Пальцы
их трепетали на ремнях, вблизи упрятанного под лакированную кожу оружия.
     - Мне очень не хотелось использовать силу, но, как видно,  без  этого
не обойтись.
     Это сказал Виктор, и председательствующий тотчас откликнулся:
     - Вы угрожаете  флэттерам?  -  глаза  его  неприятно  забегали.  -  Я
правильно вас понял?
     - Вы правильно меня поняли, - Виктор кивнул.  -  Более  того,  угрозу
свою я привожу в исполнение, - он окинул  насмешливым  взглядом  гомонящие
ряды. - Ваша охрана не сделает больше ни единого шага. Вальский!  Или  как
вас там?.. Сядьте! Ваши потуги напоминают  корчи  эпилептика.  Не  пугайте
людей, все равно ничего у вас не выйдет. И те,  кто  стоят  у  микрофонов,
тоже присядьте. В противном случае вам придется торчать на ногах, а  я  не
знаю точно, как долго это все продлится... Вот так... А теперь я хотел бы,
чтобы  в  зале  воцарилась  тишина.  Давайте  немного  помолчим.  Хотя  бы
полминуты.  Настоящее  предисловие  -  это  всегда  безмолвие.  Пусть  мир
посмотрит на экраны и  впервые  умиленно  прослезится.  Ей  богу,  вы  так
утомили людей своими глотками, что небольшая пауза не повредит никому.
     Голоса стихли.  Пухлый  докладчик  заморожено  отошел  от  трибуны  и
плюхнулся в кресло по соседству со мной. Он смотрел на Виктора,  как  мышь
на кота.  Они  ВСЕ  на  него  смотрели  подобным  образом!  Чудо  все-таки
произошло, и цепь необъяснимых событий приблизилась к  своему  логическому
завершению.
     - Замечательно! - Виктор восторженно причмокнул  губами.  -  Поверьте
мне, никогда прежде эфир не доносил до слуха людей ничего более приятного.
     Зал проглотил издевку без единого звука. От  этого  неизвестно  каким
образом очутившегося на трибуне незнакомца он  готов  был  проглотить  что
угодно.
     - К сожалению, с этого ответственного места было  сказано  достаточно
глупостей. Пора поговорить серьезно. Я  понимаю,  к  подобным  вещам  тоже
следует привыкать постепенно, но, увы, время,  отведенное  под  разговоры,
истекло. Обижайтесь-не обижайтесь, но я не буду  более  спрашивать  вашего
мнения. Я устал от него. Я даже устал насмехаться над  ним.  Смех  -  глас
народа, но он стал вызывать колики. Вот до какой степени вы утомили  своих
избирателей...
     -   Отключите   телекамеры!   -   скрежещуще    выдавил    из    себя
председательствующий. Лицо его жутковатым образом подергивалось, по вискам
скатывались капельки пота. Борьба давалась непросто.
     - Не истязайте себя так! Что вы в самом деле!  -  Виктор  укоризненно
покачал головой. - Ясно же, что все будет  работать,  как  работало,  -  и
микрофоны, и телекамеры. Впервые за много лет люди удостоятся  невиданного
зрелища. Я буду обвинять вас, и единственное, чем сможете вы ответить, это
вашим усиленным вниманием к моему слову. Я дарую вам возможность  слышать,
возможность думать и ужасаться. На иное вы, скорее всего, уже не способны.
Ужас и страх - более живучи, нежели совесть. Возможно, последнее  качество
не обошло вас стороной, но крохотные эти зерна вы выковыривали из  душ  на
протяжении всей жизни. И теперь вы пусты, чудовищно  пусты,  а  потому  не
способны болеть. А ведь боль, я имею в виду боль за  содеянное,  -  особый
дар, может быть, самый ценный из всех получаемых человеком.
     Я собираюсь унизить  вас,  как  годами  и  десятилетиями  вы  унижали
страну, миллионы ваших сограждан.  Уместно,  наверное,  сказать  -  бывших
сограждан, так как не знаю, кто вы такие на данный момент. Унизив  вас,  я
не руководствуюсь местью, я лишь выравниваю воображаемое с действительным,
ибо вы взлетели, не имея крыльев, занимая места,  которые  занимать  не  в
праве. Ваша мощь - это ваша власть, а власть ваша - дутыш, опирающийся  на
лай оружия и законов. Я наглядно продемонстрирую, что сила вашего оружия -
ничто, и намеренно пренебрегу вашими законами. Свершив этот маленький суд,
я развею вас среди людей. Попытайтесь жить! С тем, что в вас останется!..
     Речь Виктора обладала  магическим  эффектом.  Я  не  сомневался,  что
гипноз,  овладевший  людьми,  не  ограничивался  пределами   зала.   Иначе
что-нибудь да помешало выступлению, прервало бы его  в  самом  начале.  На
заседателей и охрану я старался не смотреть. Свяжите разъяренных горилл, и
вы поймете, что зрелище было не из приятных. Виктор действительно спеленал
их по рукам и ногам. Впрочем, это мог быть И НЕ ОН... Я вконец  запутался,
размышляя о происходящем. Кроме того, я тоже слушал. Не слушать я был не в
состоянии.
     На что это все походило? Не знаю... Я мог  бы  убрести  в  мир  самых
красочных  аналогий  и  все  равно  вернулся  бы  ни  с  чем.  Реальность,
помноженная на сон, не поддается описанию. И  все  же  одну  странность  я
сумел отметить. Речь Виктора... А, вернее сказать, язык,  на  котором  она
произносилась. Его нельзя было  назвать  ни  русским,  ни  английским,  ни
каким-либо другим. Это был ОСОБЕННЫЙ язык! Я не очень вникал в смысл фраз,
но слова сами проливались в меня,  подобно  музыке  без  усилий  овладевая
слухом. И где-то глубоко внутри хрустальными кирпичиками  они  стыковались
ряд в ряд, выстраиваясь  в  просторный  голубой  купол.  Речь  Виктора  не
терзала логику, не затрагивала аналитических способностей,  -  и  мысли  и
чувства она передавала напрямик, без малейших искажений. Он ругал,  но  за
этим не стояло желание оскорбить, он  упоминал  о  будущем,  и  мы  видели
что-то  помимо  экономики  с  ее  бухгалтерией,  прожиточным  минимумом  и
бесчисленными  фондами.  Он  бил  наотмашь  своих  слушателей,  клеймил  и
бичевал, но странное дело! - за этим угадывалось сочувствие! Так или иначе
суть доходила до всех. Это читалось по лицам сидящих, по их  взглядам,  по
напряженной сосредоточенности  фигур.  А  Виктор  продолжал  говорить.  Об
упущенном  времени,  о  времени  уходящем,  о   времени   забывающем.   Им
приходилось его слушать,  как  приходилось  слушать  миллионам  сидящих  у
телевизоров и радиоточек. То самое время, о  котором  повествовал  Виктор,
текло в обход замороженного Дворца Съездов. Лишь  один  человек  продолжал
жить - и этот единственный стоял на трибуне.
     Наверное, он говорил более часа. Я не глядел на часы, и никто на  них
не глядел, но в какой-то момент я почувствовал, что Виктор приближается  к
заключительным словам.
     -  ...Итак,  я  прощаю  вас,  -  он  устало  вздохнул.  -  Прощаю   и
одновременно приговариваю - оживив вашу память и пробудив мозг. Вернувшись
домой, вы немедленно начнете вспоминать, и к сожалению, вам  найдется  что
вспомнить. То, что вы вспомните, вы не забудете уже до конца  своих  дней.
Это все, что я могу для вас сделать. Иное не в моих силах. Вас  невозможно
преобразить, вы не  тот  материал.  Вы  не  способны  гореть,  но  подобно
прошлогодней листве еще можете тлеть, а это  тоже  очень  не  просто!..  -
помолчав некоторое время, Виктор сумрачно добавил. - Ну  вот,  пожалуй,  и
все. Я закончил.
     Волна вздохов и шевелений прокатилась по залу. Ожило и каменное  лицо
председателя. Он распахнул рот, но, опережая его крик, люди в штатском и в
мундирах уже бежали вперед. Виктор печально улыбнулся. С этой  улыбкой  на
губах он и умер. Лавина огня погребла его, отбросив за трибуну,  забрызгав
алыми  каплями  разбросанные  бумаги  докладчиков.  Стрелявшие  не   могли
остановиться. Сказывалось последствие шока. Пули крошили золоченый герб, в
куски разносили трибуну. Широкоплечие телохранители, ощерившись  стволами,
спешно  окружали  президиум.  Глаза  их  настороженно  шарили   по   рядам
напуганных  флэттеров.  А  потом...  Потом  что-то  случилось.  Сидящие  в
президиуме  поджались,  оружие  посыпалось  из  рук   стрелявших.   Кто-то
бессильно опустился на колени, другие в страхе закрыли глаза.
     Очнулся я уже возле искромсанной пулями  трибуны.  Во  всяком  случае
очнулась какая-то часть  моего  "я".  Ощущение  принадлежности  к  чему-то
новому малознакомому  показалось  мне  ошарашивающе