оохранитель знал, что его возможности велики,
но не безграничны.
   Сделав трудный выбор, Баг с тяжелым сердцем и требовательно чешущимися
кулаками бесшумно отступил от прохода в скале и, насколько позволяла
темнота ночи, огляделся.
   Как следует запомнив два приметных валуна справа от расселины и для
верности выцарапав ножом на одном из них маленький иероглиф "чжун"
("верность сюзерену"), Баг метнулся обратно, к повозке и, обогнув ее,
рысцой припустил по дороге, временами делая скрытные зарубки на стволах
деревьев.
   Кругом надрывались сверчки да цикады.
   "Пещера, - размышлял Баг. - Пещера... А ведь, выходит, неспроста при
гадании получилось, что надо спускаться там, где вроде бы, спускаться
некуда. Ведь в пещеру точно - надо спускаться. Амитофо! Да, не прост "И
цзин", не прост..." - Баг перешел на бег. Мышцы, изготовившиеся к бою,
требовали движений энергических.
   Дорога, то сужаясь, то становясь несколько шире, то вообще теряя
очертания, петляла, поднимаясь в гору. Баг не чувствовал усталости:
размеренный скользящий бег он умело сочетал с мысленной декламацией строф
из "Глав о прозрении истины" известного даосского автора Чжан Бо-дуаня; да
и есть ли такие расстояния, что могут встать серьезным препятствием на
пути служения добру и справедливости?
   Вскоре Баг достиг вершины подъема: внизу расстилалась все та же темнота
зарослей, а в пяти примерно ли впереди равномерной тонкой цепочкой
расходились в стороны искры далеких фонарей; стало быть, там проходила
какая-то большая дорога.
   "Ага... Оттуда Абдулла и свернул", - справедливо заключил Баг и,
сориентировавшись по звездам, начал было спускаться, как вдруг шагах в
двадцати увидел красную мерцающую точку и - замер.
   Точка, между тем, разгорелась ярче и стала затухать.
   Раздался смачный звук - кто-то со всей страстью отправил наземь излишки
слюны.
   Баг осторожно сместился под защиту ближайших кустов и, ступая с
величайшей осторожностью - еще не хватало хрустнуть какой-нибудь веткой! -
стал приближаться к огоньку.
   Так и есть: на широком пне у дороги сидел здоровенный субъект в чалме,
с автоматом на коленях и самозабвенно курил трубку-люлюку, любуясь
роскошным асланiвським небом. Страж был настроен весьма благодушно: в
сладостном забытьи он, задрав бороду, таращился на звезды и размеренно
сплевывал после каждой затяжки.
   - Ых-х-х... - донесся до Бага его восхищенный шепот. - Ых-х-х...
   "Смотрите, какой ценитель прекрасного... Все же эти люди не до конца
потеряны для общества. Просто те, кто поставлен блюсти их чаяния,
заботятся совершенно об ином..." Баг некоторое время постоял у субъекта за
спиной, вместе с ним наблюдая далекие светила.
   - Ох-х-х ты ж... Я ташшшусь... - в экстазе протянул бородатый, увидев
падающую звезду.
   Не в обычаях Бага было отрывать кого-либо от созерцания, пусть даже и
не совсем сообразного. И он, неслышно обойдя стража стороной, припустил
дальше, вниз под горку.
   Через ли с чем-то Баг чуть не свалился в свежую яму: кругом
громоздились кучи вынутой земли, между вбитыми в почву колышками смутно
белели натянутые веревки, а немного дальше, в окружении палаток, у
небольшого костерка сидели трое подростков и, неторопливо покуривая
сигареты, жарили на огне нечто, нанизанное на прутики.
   "Раскоп, - понял Баг, - опять раскоп! Раскоп и каштаны!
   Значит, дорога и впрямь уже недалеко". Ободренный этим выводом, он не
глядя шагнул назад. Раздался грохот, мальчишки у костра вскочили, хватаясь
за оружие - в темноте было не разобрать, настоящее или игрушечное. Баг
бросился ничком в кусты и, положив руку на меч, замер: он задел за
воткнутую в кучу земли лопату, и лопата обрушилась на видневшиеся в
глубине траншеи камни.
   - Что это, Алим? - испуганно спросил один подросток.
   - Н-не знаю, - дрожащим голосом отвечал второй. - Там вон что-то
грохнуло... Кажись, лопата. Лязгнуло так...
   Третий, который оказался ниже всех, молча водил стволом своего оружия
из стороны в сторону, а потом тихо сказал:
   - Ща пальну! Во имя Горнего Старца!
   - Ты что, Панас! - громко зашептал Алим. - И не вздумай!
   Говорено ж: только на самый крайний случай!
   - Ну! - упрямо отвечал низкий. - И что? А ну как там гяур какой
притаился?
   - Побойся Аллаха! - более уверенным шепотом оборвал его Алим. - Тут
кроме нас да братьев и нет никого. Все по хатам, запершись сидят...
   Баг набрал в легкие воздуха и, пользуясь уроками Судьи Ди, издал
сообразное мяуканье.
   - Ну вот! - с радостным облегчением сказал тот, кого называли Алимом. -
Это ж кошка! Просто кошка!
   - Тьфу! - Низкий плюнул и опустил свое оружие. - Пшла отседова! -
Поднял камень и кинул в направлении Бага. Камень не долетел буквально
полшага. "Способный мальчик", - подумал Баг. - Пшла вон, собака!
   Мальчишки выпрямились и, подобрав прутики, вернулись к своему занятию,
а Баг медленно отполз на приличное расстояние, поднялся и, чутко сторожа
звуки, потрусил дальше.
   Через двадцать минут, больше никого на пути не встретив, он выбрался на
пустынную дорогу и под ближайшим фонарем остановился.
   "Влево или вправо?" Дорога молчала.
   Сверчки надрывались.
   Где-то гадостно заорал козлодой.
   "Туда или сюда?" Тиха асланiвськая ночь...
   Ни одной повозки.
   Ладно, можно и добежать, не в первый раз, но - в какую сторону?
   Ни одного указателя в поле видимости.
   Сказочное место.
   Карма...
   Баг присел у фонаря и принялся ждать: ну должны же по этой дороге
ездить хоть какие-нибудь повозки. Например, грузовые.
   Никого.
   В какой стороне уездный город Асланiв?
   Баг достал пачку "Чжунхуа" - осталась последняя сигарета.
   Закурил.
   И тут раздалось заполошное хлопанье крыльев - буквально на голову Багу
свалился голубь, но в самый последний момент сманеврировал и приземлился
рядом, на асфальт.
   - Добрый вечер, крылатый преждерожденный, - меланхолически
приветствовал его Баг. - Салям здоровеньки. Ласкаво рахматуем.
   И так далее... Что привело тебя сюда в сей неурочный час, когда все
достойные подданные, тем более с крыльями, почивают в домах и гнездах?
   Голубь повернул голову и уставился на Бага блестящей бусиной глаза.
Моргнул, посмотрел другим глазом. И ничего не ответил.
   - Да, крылатый преждерожденный, - задумчиво выпустил дым Баг. - Каждому
существу в этой жизни положен свой удел. Ты ныне рожден парить в
поднебесье, я же летать не умею. Умел бы - не сидел тут. Три Яньло...
   Голубь моргнул еще раз и сделал пару шагов по направлению к Багу. В
бездушном свете фонаря на правой его лапке что-то блеснуло.
   - Да ты, брат, не просто голубь, а голубь-научник! - улыбнулся Баг,
туша окурок в карманной пепельнице. - Способствуешь по мере сил познанию
мира, летаешь с высокоучеными целями! Иди-ка сюда! - Баг протянул руку.
   К его великому удивлению голубь будто ждал этого этих слов:
   он уверенно приблизился к ладони и забрался на нее, царапая кожу
коготками. И издал удовлетворенный горловой звук.
   - Вот даже как! - изумился Баг, поднимая голубя и разглядывая его.
Странно: на шее голубя имел место легкий ошейник с кармашком, в темноте
почти неотличимый от оперения, а на широком кольце, украшавшем птичью
лапку, Баг в совершенном ошеломлении прочел выполненные древним стилем
иероглифы: "Фогуансы куайцзи" ("Срочная почта храма Света Будды").
   Баг погрузил палец в кармашек - потревоженный голубь слегка долбанул
палец клювом - и вытащил оттуда тончайший листок желтой рисовой бумаги,
напоенной сандаловым ароматом.
   Развернул:
   "Мирская пыль в круговороте жизней, Все так приходит и уходит вновь и
вновь.
   Узнав пещеры сокровенной тайну, Поймешь, как восстановить великое
равновесие".
   И подпись: "Баоши-цзы" .
   Голубь легко снялся с ладони Бага и, захлопав крыльями, скрылся в
темноте неба.
   "Амитофо! - Баг проводил взглядом исчезнувшего посланца Великого
наставника. - Все и впрямь сошлось! "Книга перемен"... гатха наставника...
Все о пещере. Какая же такая в ней тайна? Помимо паяльника?" Вдали
показались огни грузовой повозки.
   Баг поднялся и, входя в роль бродячего даоса Фэй-юня, поднял правую
руку.
   Грузовик притормозил рядом с ним.
    
 
 
 
   Богдан и Баг 
   Больница "Милосердные Яджудж и Маджудж", 
   9 день восьмого месяца, средница, 
   ночь 
 
 
   Асланiв, и днем не слишком-то шумный, ночью совсем затаился. Теплая,
ласковая ночь накрыла его своим покрывалом; в парке оглушительно гремели
цикады, и безмятежное небо, усыпанное яркими южными звездами, раскинулось
над древним городом широко и привольно. В такую ночь, Богдан помнил по
собственной юности, улицы должны быть полны молодежи; смех, разговоры и
споры, и признания в любви, и песни. Переливы гармоник и звон гитар...
Сейчас открытое настежь окно больничного покоя было распахнуто в
противуестественную тишину и в почти непроглядную тьму, нарушаемую только
редкими и тусклыми уличными фонарями. Город сжался, съежился и замер.
   Город словно боялся ночи. Лишь приглушенно журчали в больничном парке
невидимые во тьме фонтаны, да призрачно, зыбко звенели икады. Редко-редко
долетал откуда-то издалека звук поспешно проехавшей повозки.
   Бек неподвижно стоял у окна, уставясь в прозрачную тьму, на смутно
серебрящиеся плотные веретена кипарисов. На его лице не отражалось никаких
чувств. Богдан сидел в кресле у двери в палату и ждал. Надо было думать,
надо было скоро и безошибочно анализировать ситуацию - но он не мог, в
голове была пустота.
   До этого дня, до мгновения, когда он увидел перекошенное кровоподтеками
лицо Жанны, он и сам понятия не имел, насколько она дорога ему.
   И насколько именно теперь все у них сделалось безнадежно.
   Дверь в палату приоткрылась почти беззвучно, и суровый врач,
сощурившись от горевшего в холле яркого света, сказал:
   - Богдан Рухович. Она проснулась и спрашивает, где вы.
   - Я здесь, - сказал Богдан.
   - Я так ей и сказал.
   Богдан поднялся. Нерешительно оглянулся на бека.
   - Иди, сынок, иди. - Бек даже не повернул головы. - Сказано в аяте сто
восемьдесят девятом суры "Преграды": "Аллах произвел из него супругу ему,
чтобы она жила для него", - могучий старик на мгновение запнулся, а потом
добавил: - Но для того, чтобы она жила для тебя, прежде всего надо, чтобы
она просто жила.
   - Опасности для жизни нет, - сказал врач.
   - Спасибо вам, доктор, - сказал Богдан и решительно шагнул в палату.
   Там царил полумрак. Горела лишь слабенькая настольная лампа на
тумбочке, и свет падал только вниз, на пол и - краем - на стул, стоящий у
изголовья.
   - Ну, вот и я, - выдохнул Богдан, садясь.
   - Постарайтесь, чтобы она не нервничала, - вполголоса предупредил врач
с порога и прикрыл дверь.
   - А это я, - тихонько ответила Жанна и попыталась улыбнуться. Ясно
было, что ей даже улыбаться больно. - Хороша, да? - грустно пошутила она.
   - Да, - сказал Богдан серьезно.
   Она только вздохнула.
   - Ты нашел Глюксмана?
   "Первый вопрос, что она задала мне - о нем, - горько подумал Богдан. -
Впрочем, нет. Второй".
   - Пока нет, - сказал он. - Ночь настала. Здесь быстро темнеет.
   - Тебе надо поискать его в своей Александрии, там белые ночи, - сказала
Жанна.
   - Думаю, ты ошибаешься, - мягко ответил Богдан и осторожно провел
ладонью по ее плечу. Ощущение ее нежной кожи обожгло ему ладонь, сердце
захолонуло - и он, совсем не собиравшийся тут, в палате, когда жене так
худо, говорить о главном, все-таки против воли признался: - Я люблю тебя.
Я так тебя люблю...
   Он посмотрела на него странно. Потом опять чуть улыбнулась.
   - А мне казалось, ты на это... не то, что не способен, но... В
полигамных семьях это как-то не так. Холоднее. Лишь бы суетилась у подушки
мужа с совком и метелкой - одна, другая...
   пятнадцатая... Сменил обои, взял новую жену. Примерно одно и то же.
   - Ты не сможешь у нас прижиться, - чуть помолчав, ответил Богдан. - Я с
самого начала это знал. С первого дня знал, что совсем скоро нам станет...
грустно друг от друга.
   - А ты бы хотел, чтобы я прижилась?
   - Да. А ты бы хотела суметь прижиться?
   Она умолкла. Устало прикрыла глаза. И снова, как днем, из-под опущенных
век медленно стали сочиться слезы.
   - Не знаю, - едва выдохнула она. - Не знаю, Богдан. Ничего теперь не
знаю. Сначала было весело и захватывающе интересно.
   Будто игра. А теперь, когда мне и впрямь захотелось, чтобы ваш мир стал
и моим тоже, - он вдруг оказался настолько чужим, настолько...
невероятным. Или вы все притворяетесь и днем, и ночью, или одурманены
чем-то... или - и то, и другое. А на деле - жестокость и ложь. Мы там тоже
врем, что поделаешь, без лжи не прожить ни человеку, ни семье, ни
государству - но не так тотально.
   - Ты опять говоришь о чем-то неважном.
   - Для меня это сейчас важнее всего. Потому что если ты блаженный дурак,
сам представления не имеющий, как и чем живет твоя империя - это одно.
Если же твоя страна такова, каков ты - это другое. А ты хочешь слушать про
любовь?
   Он не ответил. Она подождала, потом открыла влажные глаза.
   Сияющий, лучистый взгляд осветил затрепетавшего минфа.
   - Ну неужели не видно, что я жить без тебя не смогу? Я удеру, спасусь
из вашей огромной тюрьмы - и там в своей же Сене утоплюсь назавтра!
   "Хотя, - подумала она, - откуда тебе это знать, если я и сама позавчера
этого не знала... Почему ты так легко отпустил меня с Глюксманом? Мне ведь
хотелось, чтобы ты меня удержал"... От воспоминания о совсем недавнем, и
уже невозвратно далеком, вечере в "Алаверды", когда жизнь еще не была
переломлена всем теперешним, Жанне опять захотелось плакать.
   А потом она представила себе, как разозлилась бы и какой скандал в
парижском стиле устроила, если б он и впрямь попытался ее удержать. "Что
же получается, - озадаченно подумала она, - значит, надо было через все
это пройти?" Богдан глубоко вздохнул и улыбнулся. Поправил очки.
   - Я понял, - сказал он почти весело. Помедлил. - Доктор просил тебя не
волновать. В одиннадцать придут делать очередной укол. Но, раз тебя
всерьез трогают такие материи, как справедливость, правосудие, поиски
истины - тогда помоги мне, Жанна, а?
   - Попробую, - помедлив, послушно согласилась она. Как ребенок.
   Как девочка.
   - Что ты последнее помнишь?
   Она помолчала, собираясь с мыслями.
   - Как мы обедаем у ибн Зозули.
   - Профессор действительно был сильно пьян?
   - Мне так не показалось.
   - А момента отъезда ты не помнишь?
   - Нет.
   - То есть, возможно, вы и не уезжали от ибн Зозули?
   Она помолчала вновь.
   - Что ты говоришь такое...
   - А вот эти, как ты их назвала - кошмары, кажется, да? То, в чем ты не
уверена, было оно или нет. Что в них?
   - Я не помню, Богдан. Какие-то низкие каменные потолки, подземелья.
Средневековье. Инквизиция. Нет, это был кошмар, от боли, наверное, от
лихорадки. Ничего конкретного.
   - Скажи, любимая... тебе ничего не говорит такая фраза?
   "Они спали, когда мы заставляли их ворочаться на правый бок и на левый
бок, а пес их протягивал обе лапы свои на пороге".
   - Какая-то чушь. Первый раз слышу. - Жанна поморщилась.
   - Хорошо-хорошо, - Богдан несколько раз кивнул. - А что было в том
свитке, который вселил в профессора надежду найти трактат?
   - Глюксман не говорил никогда. Ибн Зозуля его и так, и этак
выспрашивал, он очень интересовался этим, я помню точно. Он ведь тоже
фанатик Опанаса Кумгана - во всяком случае, так он нам говорил. Но
Глюксман только отшучивался. А мне он однажды признался, что сам не
понимает, что именно нашел. Будто бы кусочек описания пути - но
бессвязный, без начала и конца...
   Вот и все, что он рассказывал. Он очень таился ото всех.
   Очень.
   - Да вот как раз получается, что не очень, - задумчиво проговорил
Богдан и поднялся. - Хорошо. Отдыхай. - Он улыбнулся. - И ни о чем плохом
не думай..
   - Погоди, Богдан. Ты что-то понял?
   - Ребенок бы, и тот понял. Где трактат Кумгана? В кладе Дракусселя.
Профессор - фанатик истины, как ты говорила, его интересует только
трактат. Тогда в харчевне "Алаверды" вы мимоходом бросили фразу: "ходят
легенды о спрятанных сокровищах". Сокровища профессора не интересовали.
Только наука. Но не все столь любознательны и бескорыстны, Жанна.
   - То есть ты хочешь сказать...
   - То есть из-за одного только его желания встретиться с вольнодумцами
из меджлиса, из-за его стремления поддерживать асланiвськую свободу - с
его головы и волосок бы не упал. Ну, чудит человек, и пусть чудит. Но
сокровища, Жанна! Сокровища!
   Их ищут давным-давно. Ищут тертые, матерые корыстолюбцы. И вдруг откуда
ни возьмись появляется иноземец, который заявляет, что у него есть
бумажка, где искать!
   - Мон дье... - прошептала Жанна.
   Богдан наклонился, поцеловал ее лежащую поверх одеяла руку и вышел.
   Врач молча сидел в том кресле, которое покинул Богдан.
   - Все в порядке?
   - Все в порядке, - ответил Богдан. - По-моему, ей легче.
   Врач покусал губу.
   - Я, конечно, извиняюсь... Не знаю, стоит ли мне это вам говорить,
но... у нас тут странные дела творятся, и это - одно из них, как мне
кажется. Конечно, сейчас опасность миновала, хвала Аллаху, и ваша супруга,
я надеюсь, быстро пойдет на поправку, она, извиняюсь, молода, организм
сильный. Но вот что я вам сказать хотел. Сегодня, когда я в первый раз ее
осматривал, преждерожденный-ага Нечипорук как-то очень настойчиво мне
повторял, что нынче, конечно, надо дать ей придти в себя, а завтра я
утречком должен вам сказать:
   забирайте, везите ее поскорее в Александрию, больная вполне, дескать,
транспортабельна, а в столице и врачи получше, и уход побогаче...
Понимаете, я не исключаю, что через двое-трое суток ее действительно можно
было бы везти. Но зачем такая спешка?
   - Я, кажется, очень понимаю преждерожденного-агу Нечипорука, - сказал
Богдан. - Очень понимаю. А вот скажите, доктор - что вы вообще имели в
виду под странными делами?
   Доктор отвернулся и несколько мгновений смотрел в стену.
   Колебания его были столь очевидны, что Богдан даже пожалел о столь
решительно и недвусмысленно заданном вопросе. Но потом врач взглянул на
Богдана.
   - Десятилетиями мы тут жили бок о бок и не особенно лаялись. Нет,
благорастворения воздухов, как у вас, христиан, извиняюсь, говорят, не
было, конечно. Все равно люди как-то размежевывались: это свои, это совсем
свои, а эти вот не очень. Было. Без этого, извиняюсь, не бывает. Но
теперь... За каких-то два года все вдруг стали всех ненавидеть. Тут
асланiвський двор, а тут татарский двор, а тут, извиняюсь, русский или
грузинский - и не дай Аллах сунуться без спросу, да еще в сумерках. В
лучшем случае кости переломают.
   Постреливают... теснят дружка дружку во всех делах. Раскопы эти,
извиняюсь, идиотские! По городу даже повозка неотложной помощи проехать не
может, врачи стоном стонут от этих рвов...
   А свет теперь даже в больницах отключают то и дело, денег нет на свет.
Я так думаю, у нас сейчас эти вот лампы горят только потому, что вы тут,
преждерожденный-ага, маячите, извиняюсь.
   Вот вы высокопоставленный чиновник этического надзора. Так надзирайте,
шайтан вас... извиняюсь. Вот уже где сидит этот бардак! - Разгорячившийся
врач провел ребром ладони по горлу.
   - Почему вы не наведете у нас порядок?
   Богдан свирепо прищурился.
   - А почему вы сами не можете навести у себя порядок? - жестко спросил
он.
   Врач крякнул. Богдан скользнул взглядом по его лицу - и уставился во
тьму теплой и душистой ночи.
   - Да нет же, - мотнул головой врач. - Это, извиняюсь, понятно. Но ведь
вы - центр, вы должны... - Он мотнул головой и беспомощно осекся; и только
рукой махнул.
   - Ну, конечно, - сказал Богдан саркастически. - Кто-то запустил и
раскрутил маховик дележа. Все хотят потеснить всех.
   И тут появляемся мы и отнимаем такую возможность. У всех. И поэтому все
сразу становятся недовольны центром, на чем свет клянут князя и поют песни
про оскорбленную незалежность. И не только по