ет даже то, что Наташа сегодня не придет и разбудить меня будет некому. Можно позвонить Лешке и попросить его, но почему-то не хочется. Вот так-так! Мне хочется уснуть и не просыпаться! Эта мысль заставляет меня застыть. Я стою посреди комнаты и слабо пытаюсь себя отговорить, хотя и знаю, что это мне не удастся. Я вижу вход в другую жизнь, и меня затягивает туда неодолимая сила... Коротко говоря, я усаживаюсь на диван, чувствую, как в кровь впрыскивается порция адреналина, оглядываю комнату: старый-престарый диван-кровать, еще более старое облезлое кресло, черно-белый телевизор на обшарпанной тумбочке в углу, давно не крашеный пол и не беленый потолок, самодельные полки с книгами, пара расшатанных стульев, на одном из которых и лежит вожделенная пьеса... Дрожащей рукой беру листки, переворачиваю страницу...
     Пыльно, душно и темно. Где это я? Темно совсем, не видно ни зги. Впрочем, нет, вон огонек. Это пламя свечи, горит, не колеблясь. А тишина вокруг оглушающая. Иду на свечу, постепенно под ней вырисовывается граненый стакан, в котором она стоит, под стаканом - стол из нашего реквизита. Значит, я на сцене? Рядом со столом стоит стул с высокой резной спинкой, что-то я такого не помню. Если стул стоит - значит, на него нужно сесть, что я незамедлительно и делаю. По всем законам я должен сидеть сейчас лицом к публике. Делаю приятное лицо. А Викентьич с Санькой спят, что ли? Санька - это второй наш осветитель. Или в театре нет электричества? Кажется, директор говорил как-то кому-то, что театр задолжал энергетической компании. Но публика присутствует, я ее слышу - кашель, поскрипывание стульев, правда, будто издалека, словно приглушенный звук в телевизоре. Текста я не знаю, опять-таки, что делать - тоже не знаю, сижу себе и молчу. Кажется, в суфлерской будке кто-то шевелится? Парфеныч? Точно! В будке зажигают лампочку (ага, значит, электричество все-таки есть!), и я вижу морщинистое лицо нашего суфлера. Ну, давай, Парфеныч, подсказывай, что говорить-то. Парфеныч подмигивает мне - дескать, не грусти, парень, я здесь, а со мной не пропадешь. Я незаметно пожимаю плечами. Значит, у меня нет текста? Ну-ну. Подождем. А пока оглядываю себя. Черный пиджак, брюки, черные туфли. Под пиджаком ничего нет, я чувствую, только манишка и манжеты.
     Кто-то идет. Я оборачиваюсь на шаги. Это Алексей Прокопьевич. Он в длиннополом сюртуке, цвет которого я не могу определить, в брюках и черно-белых матерчатых туфлях. На шее повязан замысловатый галстук. Он останавливается надо мной, недовольно жует губами.
     - Михаил Сергеевич, вы не видели Анну Макаровну? Я ее уже полчаса ищу.
     - Увы, Платон Федорович, не видал, - отвечаю я, чувствуя шевеление в груди, это зачем же ему Анна Макаровна, спрашивается? Ба, да я, кажется, ревную? - Присаживайтесь, прошу вас.
     Да, оказывается рядом стоит еще один стул. Алексей Прокопьевич садится, откинув полы сюртука. Сюртук у него добротного сукна, пошит идеально, он ему очень идет.
     - У меня к ней дело, - поясняет он. Я киваю, а Алексей Прокопьевич закуривает ароматную папиросу с длинным мундштуком, выпускает клуб дыма. Слышится перестук женских каблучков.
     "Это она!" - бухает у меня в груди. Это и правда она, Анна Макаровна. Мы вскакиваем, Алексей Прокопьевич прикладывается губами к ее руке... Моя очередь. Я беру эту руку и... Я на крыше, возле своих любимых лошадей. Все-таки взлетел! Ледяной ветер пробирает до костей. Я здесь, Анна Макаровна, я прыгну с этой высоты, прыгну и, падая, прокричу на весь мир, что люблю вас! Как давно я этого хочу! Пусть все узнают, все! И я забираюсь на лошадей, их морды нависают над театральной площадью, там ходят люди. Разойдитесь, прошу мысленно, разойдитесь, я не хочу, чтобы кто-то пострадал, я хочу прыгнуть... Но людей становится все больше и больше, это похоже на театральный разъезд. Тут я замечаю взгляд левого коня, он повернул голову и смотрит неодобрительно. Вижу искаженные лица всадников - уж они-то готовы были умереть за идею, нисколько не сомневаясь. Но они не смотрят на меня. Кто я для них такой? Жалкая козявка, вроде той, что можно безнаказанно раздавить в безумной скачке к идеалам коммунизма.
     Слово "коммунизм" отрезвляет меня, наверное, потому, что я не терплю этого слова, патологически, всеми фибрами души. Что я здесь делаю, черт побери? Мне кажется, что я только что хотел прыгнуть вниз и разбиться насмерть с именем Инны на устах. Так и есть! Я медленно и осторожно спускаюсь с коня, и мне кажется, что он кивает - правильно поступаю, стало быть! - осторожно иду по жестяной крыше, крашенной зеленой краской, стараясь не наступать на ржавые пятна, пролезаю в окошко, иду по пыльному чердаку, засиженному голубями, спускаюсь в люк... Боже мой, ведь я едва не прыгнул! И ради чего? Ради невысказанной любви! Почему так? Что толкает меня на крышу? Почему я хочу умереть? Ведь я целовал ее и она отвечала, она была в моих объятиях, обмякшая, готовая ко всему, разве может такое быть без любви? Может, может, такое случается сплошь и рядом! Чепуха! Случается, но только не с Инной! С ней такого быть просто не может, она не такая! Я в этом категорически убежден, все ее поведение говорит об этом, она не такая, она не такая!
     Прохожу по лестнице, спускаюсь в вестибюль, выхожу через тяжелые дубовые двери. На театральной площади пусто - разъезд закончился - вот теперь-то и можно бы прыгать, но мне уже не хочется, мало того, я в ужасе от того, что минуту назад готов был сигануть вниз, на эти каменные плиты. Домой, домой! Вечер. Темнеет, и температура понижается, дует ветер, я кутаюсь в длиннополое пальто, прижимаюсь губами к мягкому кашне. Домой, домой! Больше я не стану читать эту пьесу. Не станешь?
     Совсем?! Не стану, не стану! Врешь, станешь! Ты уже не можешь не читать ее, она захватила тебя как наркотик, от которого ты не можешь отказаться. Хорошо, хорошо, пусть не смогу, но сегодня - уволь, читать не стану.
     Я вбегаю в подъезд, мгновенно поднимаюсь на четвертый этаж, ищу ключи, трясущимися руками открываю замок, вбегаю, прислоняюсь спиной к двери и сползаю на пол - ноги вдруг отказываются служить. Я сижу так очень долго, пока не начинает звучать звонок - по всей видимости, это Наташа. С трудом поднимаюсь на ноги, отпираю дверь. Да, это она...
     - Ты что, только пришел? - она проходит, ставит сумку на пол, снимает плащ. - Я тебе поесть принесла.
     Я знаю, что в сумке. Это гороховый суп и жареная свиная грудинка. Вкусно. Наташа хорошо готовит, в этом я имел случай убедиться.
     - Как дела? - она присаживается на краешек дивана, складывает руки на коленях, как примерная школьница.
     - Прекрасно, - я пожимаю плечами. - Что мне сделается?
     Наташа улыбается.
     - У тебя как? - интересуюсь в ответ.
     - Ничего. Мама немножко прихворнула. Простуда. Сейчас такая погода простудная.
     - Да, - соглашаюсь я, - Я тоже... Едва не простыл сегодня. - Я вспоминаю театральную крышу и пронизывающий ветер, и как я едва не спрыгнул вниз, и вздрагиваю от ужаса.
     - Что с тобой? - замечает мое состояние Наташа.
     - Все в порядке, - я стряхиваю наваждение, присаживаюсь рядом.
     - Там, в сумке... - начинает Наташа, но я перебиваю:
     - Гороховый суп и свиная грудинка!
     - Провидец, - смеется Наташа. - Ты не угадал ровно на сто процентов! Там рассольник и поджарка.
     - Вот как? - я тоже смеюсь, а сам в полном недоумении - раньше я всегда угадывал по запаху, даже не по запаху, а так, не понять как. Промахнулся, надо же! Ну что ж, не очень-то и хотелось.
     - Ну ладно, я пойду, - Наташа встает, идет на кухню, выгружает посуду, забирает старую, на этот раз вымытую: не такой уж я и неряха, как могло показаться. - Пока.
     - Пока, - я запираю за ней дверь, мою руки в ванной, иду на кухню. Бог мой, как хорошо, что у меня есть жена... Бывшая жена. Что бы я ел, не будь у меня бывшей жены? А впрочем, не будь ее, может, я относился бы к себе с большим вниманием. Я вздыхаю, открываю кастрюльку. И никакой там не рассольник, а гороховый суп! А в тарелке что? Поджарка... Значит, если я и сошел с ума, то ровно наполовину, значит, у меня еще есть шанс.
     Я уплетаю суп и поджарку, добрею к себе, потому как больше мне не к кому добреть, живу я один, у меня даже кошки нет. Завести кошку, что ли? Только кто же ее будет кормить? Опять Наташа? Нет, не годится.
     Включаю телевизор, там идет какой-то детектив с участием Эркюля Пуаро. Пуаро играет Питер Устинов, играет великолепно, даже забываешь, что, читая книжку, представлял сыщика совсем не таким. Вот как надо играть, - говорю я себе. Тебе так никогда не сыграть. Впрочем, отчего же никогда? Будь у меня роль Пуаро... Вздор, у меня не может быть роли Пуаро, уж кто-кто, а я на него совсем не похож - я худой и длинный, и голова у меня на яйцо никак не похожа. У Устинова тоже не похожа, конечно, но это значения не имеет, а вот мой рост - дядя, достань воробушка! - для роли Пуаро не подходит. Ну и ладно, не очень-то и хотелось.
     Фильм заканчивается, я выключаю телевизор, взгляд падает на стул, на котором все так же лежит та самая пьеса, и я вздрагиваю. Ведь я ее читал во второй раз! Все, что случилось со мной сегодня, случилось по сюжету пьесы... Что происходит? Я со страхом смотрю на брошюру, мне не хочется к ней притрагиваться, мне кажется, она обожжет меня...

***

     На следующий день, войдя в здание театра, первым делом замечаю Инну Андреевну. Мне кажется, она ждет меня, потому что она бросается мне навстречу, лицо у нее взволнованное и прекрасное.
     - Коленька, мне необходимо с вами поговорить.
     Она берет меня за руку, рука ее холодна и дрожит, ведет к себе в гримерную, усаживает на стул, взволнованно ломает руки, смотрит с отчаянием.
     - Да что же случилось, Инна Андреевна?
     - Коленька, я начала читать пьесу!
     - Вы?! Пьесу? Боже мой, зачем же?
     - Как же зачем? Как же зачем? - Инна Андреевна наконец усаживается напротив меня на вращающийся стул. - Ведь ее надо было прочитать! Вот я и начала.
     - И что же? - в горле у меня сухо, как в пустыне.
     - И что же? - повторяет она и смотрит на меня безумными серо-голубыми глазами. - Вы еще спрашиваете! Я... Вы... Мы... - она беспомощно умолкает, смотрит на меня с ужасом.
     Я понимаю, ЧТО она пережила, это взводит меня, как тетиву в арбалете, я весь напрягаюсь.
     - Инна Андреевна, что же вы так переполошились? Ведь это же только пьеса.
     - Пьеса... - повторяет она, и мне кажется, что в ее взгляде мелькает разочарование. - Да, вы правы, пожалуй. Это только пьеса.
     Господи, зачем, ну зачем я это сказал?! Но сказанного уже не вернуть... Вот черт! Исправляй! Говори что-нибудь! Ну же! Ну! Но язык не повинуется мне, в присутствии Инны Андреевны я всегда терялся, а теперь и подавно.
     - Простите, Коленька, - говорит она сухо. - Я сама не знаю, что со мной произошло. Мне казалось, что... - она умолкает, словно ждет чего-то. Ну же! Ну!
     - Инна Андреевна, - я с трудом шевелю непослушными губами, - Инна Андреевна... - Что происходит со мной дальше, я не понимаю, но каким-то непонятным образом я оказываюсь перед ней на коленях, целую ее руку, бормочу что-то бессвязное. А она вдруг запускает пальца мне в волосы, теребит их, и я теряю контроль над собой.
     - Инна, Инна, я люблю тебя, - бормочу я в ее руку, надеясь, что она не услышит, не разберет мой лепет, но она слышит, потому что вздрагивает и убирает руку.
     Я вскакиваю в полном замешательстве.
     - Нет-нет! Инна Андреевна! Вам показалось! Я этого не говорил! Что вы, как можно!
     Пятясь, я подбираюсь к двери, нашариваю ручку, а вижу только ее широко распахнутые глаза, глаза, в которых так хорошо и сладко сгинуть навсегда...
     Вылетаю из гримерной, хватаю ртом воздух, несусь куда-то, не разбирая дороги. Прихожу в себя где-то на лестнице, недалеко от склада, иду туда, долго не могу отпереть дверь, наконец пробираюсь внутрь...
     Да, видимо, я совсем несовременен. Чего, собственно, я боюсь? Почему я не могу открыть ей свое чувство? Потому что сам еще в нем не уверен? Ерунда! Разве можно быть неуверенным, если ее присутствие ТАК на меня действует? Подумаешь, действует, просто она обладает сильным женским магнетизмом, в ее присутствии любой мужчина теряется, даже Алексей Прокопьевич, старый женский сердцеед, которого никак не заподозришь в застенчивости.
     Я закрываю глаза и вижу перед собой ее. Боже, как же она прекрасна! Она идеальна! У нее чудный бархатный голос семнадцатилетней девочки, естественные светлые вьющиеся волосы, лучистые глаза. Она почти не пользуется косметикой, в отличие от наших записных красавиц Зои и Наташи, которые накладывают на лицо тонны грима, даром что моложе Инны в два раза, если не больше. Да, приятель, похоже, что ты ее любишь. Но полноте, любовь ли это? Может быть, это просто страсть? Ну ты сказал! Любовь и страсть - разве можно их разделять? Что за любовь без страсти, и что за страсть без любви?
     Краем сознания улавливаю движение, кто-то пробирается сквозь завалы старых декораций, чертыхается. Это Лешка. В руках у него пакет, который позвякивает пивными бутылками.
     - Здорово, - говорит Лешка, подозрительно оглядывая меня. - Ты что, заболел? На тебе лица нет.
     - Да, пожалуй, заболел, - отвечаю я, пытаясь задержать ускользающий образ любимой.
     - Тогда надо выпить! - убежденно заявляет Лешка. - От твоей болезни лекарство одно - алкоголь.
     - Ну вот еще! Что ты знаешь о моей болезни?
     - Брось, старик, - морщится Лешка. - Это видно невооруженным глазом. И потом, я ведь читал пьесу.
     - Ну и что?! Какое отношение имеет эта чертова пьеса к моей жизни?
     - Эх, старик, ты не хуже меня знаешь, какое.
     - А я вчера второй раз начал читать, - пытаюсь перевести разговор на менее щекотливую тему. - После того как тебе позвонил.
     - Ну?!
     - Да. И теперь не знаю, где я - в пьесе или в жизни.
     - Как меня зовут? - неожиданно спрашивает Лешка.
     - Ты что, забыл? - я пытаюсь улыбнуться деревянными губами.
     - Я-то не забыл! А вот ты?
     - Алексей, - говорю я обиженно.
     - Ну вот, - Лешка опрокидывает бутылку, булькает пивом. - Значит, ты в жизни. В пьесе меня зовут Петром.
     - Да ну?
     - Вот тебе и ну. А тебя как зовут?
     - Слушай, а тебе не кажется, что наш разговор напоминает беседу в дурдоме?
     - Кажется, - соглашается Лешка. - Вся жизнь - дурдом. Ты разве в этом еще не убедился?
     - Николай, - говорю я.
     - Правильно, - отзывается Лешка, - Вот видишь, никакой это не дурдом, а простое выяснение нашего нахождения. И никакая это не пьеса. Вот и все. Сиди, спокойно пей пиво.
     - Я и пью.
     - Твое здоровье, - мы шутовски чокаемся бутылками. - Твое ДУШЕВНОЕ здоровье, - добавляет Лешка, и мы ржем как сумасшедшие.

***

     Театр напоминает театр перед премьерой. Всеобщее возбуждение. То и дело кто-нибудь объявляет, что он (она) начал (начала) читать пьесу. Вокруг сразу собирается кружок любопытных, слушают, разинув рты. Скорее всего, врут напропалую, но как проверишь, если я сам не знаю сюжета? Масла в огонь подливает весть о том, что Костик умер своей смертью, что его не отравили. Сердечная недостаточность, вот вам. Вот и думайте, связано это с пьесой или не связано. Все поголовно склонны думать, что связано, еще как. Оказывается, в пьесе есть персонаж, покончивший жизнь самоубийством. И знаете, каким способом этот персонаж сводит счеты с жизнью? Он забирается на крышу театра и прыгает вниз!
     Когда я услышал это, во мне все оборвалось, упало и покатилось. Но потом я немного подумал и решил, что все это бред. Ну какое отношение Костик имел к нашей труппе? Никакого, собственно. Он был охранником, сидел в своей каморке или торчал в вестибюле, никто не замечал за ним наклонностей к актерскому ремеслу. Мог ли он кого-то играть в пьесе? Нет, братцы, его смерть - чистое совпадение!
     Кстати, кто это там прыгает с крыши? А бог его знает. Не прописано в пьесе. Вот тебе и на! Это что же получается, прыгнуть может всякий, в том числе и я?! Ладно, успокойся. Сказано же - не прописано, что прыгаешь ты. Как же, успокоишься здесь! А кто не далее как вчера едва не сиганул с этой самой крыши? А ты не бери Инну за руку, и не захочется на крыше оказаться. Я и так не беру, это она всегда берет меня за руку, как я могу осмелиться взять ее. Инна... Инна... О, наваждение!
     Куда бы я ни пошел, что бы я ни делал, о чем бы ни думал, всюду ее образ, ее глаза, ее руки, ее фигура, ее походка. Она повсюду, она со мной, она здесь, в сердце. Что имеет значение в этой жизни, которую Лешка обозвал дурдомом? Любовь. Только любовь имеет значение, все остальное - хлам. Да, да, я могу так говорить, более того, я могу отстаивать это утверждение хоть перед кем, где угодно и когда угодно. Вот перед Лешкой, например. Опять же, за кружкой пива. Мы сидим с ним все в том же закутке на складе, вдали от лишних глаз.
     - Нет, старик, - возражает Лешка. - Любовь любовью, а деньги тоже имеют значение.
     - Деньги?
     - Да, дорогой, деньги. Куда твоя любовь без денег?
     - Как куда?
     - Не прикидывайся, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. С милым рай и в шалаше, я знаю, наслышан. Месяц рай, два месяца рай, полгода рай, год. А потом ты начинаешь замечать, что твоя милая задумывается о том, что сквозь крышу шалаша могло бы и не капать, и ветер в щели мог бы и не задувать, и холодно в нем, особенно зимой, и до магазинов далеко, и пешком ходить надоело, а в общественном транспорте давка, воры и хамы. Да и тебе самому уже кажется, что рай как-то потускнел, потерся и обветшал. А денег-то, денег у тебя и нет. А без них ты можешь прожить в своем шалаше вечность, ну, не вечность, так до старости. Вот так-то, старик, вот так-то.
     - Знаешь, вот я влюблен, и мне кажется, что ничто другое не имеет значения.
     - А ты раскрой глаза пошире, - смеется Лешка.
     - Какой ты, Лешка, приземленный.
     - Я? Да, пожалуй, приземленный, - неожиданно легко соглашается Лешка. - Но я тебе завидую по-черному. У тебя есть любовь, и тебе наплевать на деньги...
     - Ну почему же наплевать? Далеко не наплевать.
     - Ну, по большому счету. Ты же говоришь, что только любовь имеет значение. У меня вот любви нет, поэтому я и думаю только о деньгах.
     - Давай придем к компромиссу, - говорю я. - Давай будем считать, что в этом мире имеют значение только любовь и деньги.
     - Э, а как же дружба? Дружба разве значения не имеет?
     - Ну, - говорю я неуверенно, - так мы можем раздуть список...
     - А как ты хотел? Только так, список получится большой.
     - Ну хорошо, - соглашаюсь я, - тогда давай сформулируем так: в этом мире наибольшее значение имеют любовь и деньги...
     - Ужас какой, - говорит Лешка. - Ты вслушайся, что ты сказал: любовь и деньги. Это проституция, что ли?
     - Иди ты! - огрызаюсь я. - Проституция и рядом с любовью не лежала.
     - Давай не будем ничего формулировать? - просит Лешка. - Давай просто пить пиво и говорить о чем хочешь. О любви? Пожалуйста. О дружбе? Пожалуйста. О деньгах? Сколько угодно!
     - Давай, - вынужден согласиться я. И мы пьем пиво и говорим обо всем. Потом переходим на тему пива.
     - Вот смотри, - Лешка показывает мне наполовину опорожненную бутылку. - Вот пиво. Что такое пиво?
     - Слабый алкогольный напиток, - отвечаю я.
     - Не-ет, старина, это не только напиток. Это - хорошая беседа. Это - дружба, если хочешь. Пиво развязывает язык, сближает и объединяет людей.
     - Ну, водка тоже развязывает язык.
     - Водка? Ну и сколько бы мы с тобой просидели над бутылкой водки? И потом водку надо закусывать. Нет, старина, за водкой ТАК не посидишь. Водка предполагает стол с закуской, а если закуска представляет собой черствый кусок хлеба или пропотевшую подмышку, то это уже пьянство какое-то получается. Водка - это праздничный стол, а пиво - это для таких, как мы, для нашей ситуации. Пиво можно пить и в этом гадюшнике, - он обвел рукой наш закуток. - Или под лестницей, с Викентьичем. А водку я не люблю! Так что пей пиво!
     Мы ч