ни вместе подошли к мистеру Керрингтону, тот уже очнулся и, хоть
был еще  смертельно  бледен  и  очень  слаб,  тотчас  объяснил  им,  какую
опасность таил в себе злополучный пруд.


   Таким-то  образом  мир  был  впервые  предупрежден,  что   Пища   вновь
просочилась, куда не следовало.
   Прошла  всего  неделя,  и  Кестонский  луг  оказался,  как   выражаются
натуралисты, очагом распространения новых гигантских трав и насекомых.  На
сей раз это были не осы, не крысы,  не  уховертки  и  не  крапива,  но  по
меньшей мере три вида водяных пауков, несколько личинок  стрекозы  (вскоре
они превратились в гигантских стрекоз, чьи парящие  в  воздухе  сапфировые
тела потрясали весь Кент) и отвратительная студенистая тина, переполнившая
пруд и скользкой зеленой слизью доползшая по дорожке почти до самого  дома
доктора Уинклса. Кроме того, усиленно пошли в рост камыш, хвощ  и  водяной
папоротник; покончить с этим удалось, только когда осушили пруд.
   Очень скоро стало ясно, что на этот  раз  появился  не  один,  а  сразу
несколько таких очагов. Один  был  в  Илинге  -  теперь  в  этом  уже  нет
сомнений, именно отсюда хлынули полчища гигантских мух и  красных  пауков;
из Санбери поползли огромные хищные угри - они вылезали на берег и убивали
овец; Блумсбери явил  миру  новую,  устрашающую  породу  тараканов,  -  их
рассадником стал один старый дом, где водилось множество  всякой  нечисти.
Одним словом,  мир  опять  столкнулся  с  происшествиями  вроде  тех,  что
потрясли однажды  Хиклибрау,  только  вместо  цыплят,  крыс  и  ос  теперь
разрослись до чудовищных размеров другие издавна  знакомые  твари.  Каждый
очаг плодил свою собственную живность и растительность...
   Теперь мы уже знаем, что все эти очаги возникали только там,  где  жили
пациенты доктора Уинклса, но в то  время  никто  об  этом  не  подозревал.
Обвинять самого Уинклса никому и в голову не приходило.  Поднялась  вполне
понятная паника, взрыв  негодования,  но  все  это  обернулось  не  против
доктора Уинклса, а против Пищи, и  даже  не  столько  против  самой  Пищи,
сколько против злосчастного Бенсингтона, ибо общественное мнение с  самого
начала твердо уверовало, что именно он, и только он один, за нее в ответе.
   Попытка линчевать ученого была  лишь  одной  из  тех  вспышек,  которые
яркими красками рисует история, а на самом деле рядом со  многими  другими
событиями они бледны и незначительны.
   Как это случилось, до сих пор  остается  тайной.  Известно,  что  толпа
нагрянула прямо с митинга, устроенного в Гайд-парке крайними  противниками
Чудо-пищи из лагеря Кейтэрема; но кто первый предложил, хотя  бы  намеком,
пойти громить дом Бенсингтона,  установить  так  и  не  удалось.  Раскрыть
непостижимую психологию толпы  -  задача  по  плечу  разве  что  господину
Гюставу ле Бон [Гюстав ле Бон (1841-1931) - французский социолог].
   Как бы то ни было, однажды в воскресенье около трех часов дня огромная,
бурлящая толпа разъяренных лондонцев хлынула к дому Бенсингтона с  твердым
намерением линчевать его, чтобы впредь всяким ученым неповадно было что-то
там исследовать и открывать; и она едва не добилась своего, -  по  крайней
мере с  тех  пор,  как  давным-давно,  в  середине  царствования  королевы
Виктории, решетки Гайд-парка были снесены разбушевавшейся толпой,  никогда
Лондон не видывал ничего подобного.  Не  менее  часа  жизнь  незадачливого
ученого висела на волоске.
   Бенсингтон ничего не подозревал до тех пор, пока с улицы  не  докатился
гул приближающейся массы народа. Он подошел к окну и выглянул, все еще  не
догадываясь, что это имеет какое-то отношение  к  нему.  Минуту-другую  он
смотрел, как толпа, отбросив десяток полицейских, пытавшихся ей  помешать,
окружала вход в его дом, - и вдруг понял: это пришли за ним! Он-то и нужен
этой ревущей, озверелой толпе!  Бенсингтон  был  совсем  один  в  квартире
(пожалуй, это оказалось к лучшему), ибо кузина Джейн отправилась в Илинг к
какой-то родне своей матушки пить чай. Как  надо  себя  вести  в  подобных
случаях - это бедняга представлял себе, вероятно, не  лучше,  чем  правила
поведения на Страшном суде. Он  метался  по  квартире,  вопрошал  столы  и
стулья, как быть, запирал и отпирал все замки, кидался то к  окнам,  то  к
дверям, то в спальню, - и тут на выручку явился привратник.
   - Нельзя терять ни минуты, сэр, - сказал  он.  -  Они  уже  углядели  в
прихожей список жильцов, узнали номер вашей квартиры и идут прямо сюда!
   Он вытащил Бенсингтона на площадку лестницы - снизу уже доносился шум и
крики, - запер  дверь  покинутой  квартиры  и  своим  ключом  отпер  дверь
квартиры напротив.
   - Больше надеяться не на что, - шепнул он.
   В  чужой  квартире  привратник  распахнул  окно,  выходившее  в   узкий
внутренний  двор;  стена   снаружи   была   утыкана   железными   скобами,
образовавшими весьма  неудобную  и  опасную  лестницу  на  случай  пожара.
Привратник вытолкнул мистера Бенсингтона из окна на одну  из  таких  скоб,
показал, как на ней удержаться, и заставил карабкаться  вверх,  постукивая
ученого по ногам связкой ключей всякий раз,  как  тот  останавливался,  не
решаясь двинуться дальше. Бенсингтону казалось - это навеки, никогда  этой
ужасной лестнице не будет конца; карниз над головой недостижимо далек,  до
него еще не меньше мили, а внизу... О том, что ждет его  внизу,  лучше  не
думать.
   - Осторожно! - вдруг закричал привратник и схватил  его  за  ногу.  Это
было так страшно, что мистер Бенсингтон изо всех сил вцепился  в  железную
скобу над головой и тихонько взвизгнул от ужаса.
   Его провожатый разбил  какое-то  стекло  и,  кажется,  прыгнул  куда-то
далеко вбок. Затем послышался скрип, как будто  отворилась  оконная  рама.
Привратник что-то кричал, - кажется, ругался.
   Мистер Бенсингтон осторожно повернул голову и наконец увидел его.
   - Спуститесь на шесть ступенек, - скомандовал тот.
   Все это казалось Бенсингтону диким и нелепым, однако же он  повиновался
и начал осторожно нащупывать ногой нижнюю скобу.
   - Не тащите меня! - вскрикнул  он,  когда  привратник,  высунувшись  из
открытого окна, попытался ему помочь.
   Добраться до окна с этой страшной лестницы? Да это было  бы  нелегко  и
для белки! Не надеясь совершить подобный подвиг,  примирившись  с  мыслью,
что  это,  в  сущности,  самоубийство,  и  уже  не  помышляя  о  спасении,
Бенсингтон шагнул вниз, и тут привратник  довольно  грубо  схватил  его  и
втащил в окно.
   - Придется вам побыть здесь, - сказал он. - Этот замок мне не  открыть,
он американский. У меня таких ключей нет. Я выйду, захлопну за собой дверь
и поищу смотрителя с ключом. А вы пока посидите взаперти. Только  из  окна
не выглядывайте. Отродясь не видал этакой кровожадной  оравы.  Может,  они
подумают, что вас нет дома, переколотят все в квартире да и успокоятся...
   - На моей двери на табличке сказано, что я дома, - вздохнул Бенсингтон.
   - Фу ты, черт побери! Ну, мне надо  отсюда  убраться,  а  то  меня  еще
застанут...
   Он исчез, хлопнула дверь.
   Теперь Бенсингтон мог полагаться только на собственную смекалку.
   Она загнала его под кровать.
   Здесь-то его немного погодя и нашел Коссар.
   К этому времени Бенсингтон был ни жив ни мертв от  страха,  потому  что
Коссар выломал дверь  плечом,  наскакивая  на  нее  с  разбегу  через  всю
площадку.
   - Вылезайте, Бенсингтон! - крикнул он, вломившись в квартиру  -  Все  в
порядке. Это я. Надо отсюда  выбираться.  Они  хотят  подпалить  дом.  Все
дворники уже удирают. Остальной прислуги и  след  простыл.  К  счастью,  я
поймал одного, и он сказал мне, где вы. Вот, глядите.
   Выглянув из-под кровати, Бенсингтон увидел  в  руках  Коссара  какие-то
странные одеяния и среди прочего - огромный черный чепец!
   - Они перетряхивают весь дом сверху донизу, - сказал Коссар. - Если  не
подожгут, так уж непременно  нагрянут  и  сюда.  Вызваны  войска,  но  они
подоспеют через час, не раньше. В толпе добрая половина - хулиганы, и  чем
больше квартир они разгромят, тем больше  войдут  во  вкус...  Само  собой
разумеется. Они здесь все перетряхнут. Вот,  надевайте-ка  юбку  и  чепец,
Бенсингтон, и давайте уносить ноги.
   - Вы хотите, чтобы я... - начал Бенсингтон,  высовывая  из-под  кровати
голову, точно черепаха.
   - Вот именно. Одевайтесь, и пошли! Само собой разумеется!
   Вмиг потеряв терпение, Коссар  вытащил  Бенсингтона  из-под  кровати  и
начал обряжать его  старухой  из  простонародья.  Засучил  на  нем  брюки,
заставил скинуть шлепанцы; затем  стянул  с  него  воротничок  и  галстук,
пиджак и жилет, надел ему через голову черную юбку  и  красную  фланелевую
кофту, а поверх всего  набросил  тальму.  И  наконец  снял  с  Бенсингтона
знакомые всему Лондону очки и нахлобучил ему на голову черный чепец.
   - Ну, вы словно родились старухой,  -  заметил  он,  наскоро  завязывая
ленты чепца под подбородком ученого.
   Пришел черед башмаков на резинках -  жестокое  испытание  для  мозолей!
Теперь шаль - и старушка готова.
   - Повернитесь-ка кругом! - скомандовал Коссар.
   Бенсингтон покорно повернулся.
   - Сойдет! - объявил Коссар.
   Так, в нелепом одеянии, путаясь и спотыкаясь в непривычных юбках, вторя
крикам разъяренных лондонцев, жаждущих его крови,  и  визгливым  фальцетом
накликая проклятия  на  собственную  голову,  изобретатель  Гераклеофорбии
спустился по лестнице дома в Честерфилде, смещался с беснующейся толпой  и
навсегда отошел от событий, которым посвящен наш рассказ.
   После этого бегства он, совершивший великое открытие, ни разу больше не
пожелал вмешаться в дальнейшую удивительную судьбу своего  детища  -  Пищи
богов.


   Итак, скромный человечек, который  заварил  всю  эту  кашу,  уходит  из
нашего рассказа, а вскоре и навсегда уйдет из мира видимого и  осязаемого.
Но ведь кашу-то заварил не кто иной, как он, и потому на прощанье  уместно
будет посвятить ему еще одну страничку. Можно представить себе  ученого  в
последние годы его жизни таким, каким знали  его  на  водах  в  Танбридже.
Именно здесь, у Танбриджских целебных источников, появился он после  того,
как некоторое время вынужден был скрываться от ярости толпы,  -  появился,
лишь только понял, что ярость толпы случайна, недолговечна и очень  быстро
остывает. Пребывал он в Танбридже под  крылышком  кузины  Джейн,  усиленно
лечился от нервного потрясения, ни о чем больше не думал, и  его,  видимо,
ничуть не трогали страсти, бушевавшие вокруг новых очагов  распространения
Пищи и вокруг вскормленных ею детей-гигантов.
   Он  поселился  в  "Маунт  Глори"  -  отеле  с  водолечебницей,  которая
славилась превосходными целебными ваннами, - тут были ванны  углекислые  и
креозотные; гальваническое и иное  электрическое  лечение;  массаж;  ванны
хвойные, с крахмалом, с болиголовом, а также световые, тепловые и лучевые;
ванны из отрубей и сосновых игл; ванны из смолы и мха  -  словом,  на  все
вкусы; и Бенсингтон посвятил себя усовершенствованию этой системы лечения,
которая, впрочем, осталась  несовершенной  и  после  его  смерти.  Иногда,
укутавшись в шубу с котиковым воротником, он  отправлялся  на  прогулку  в
наемном экипаже, а иногда, если не очень мучили  мозоли,  ходил  пешком  к
источнику  и  под  наблюдением  кузины  Джейн  осторожно  тянул   лечебную
железистую воду.
   Его сутулая спина, румяные щеки и сверкающие  очки  стали  неотъемлемой
принадлежностью Танбриджа. Никто здесь не питал к нему  вражды,  и  все  в
отеле и вокруг гордились таким почетным гостем. Он был знаменит, и  теперь
уже ничто не могло лишить его этой славы. Он  предпочитал  не  следить  по
газетам за успехами своего великого открытия; но где бы он ни появлялся  -
на дороге ли к источнику или в гостиной отеля, -  вокруг  слышался  шепот:
"Вот он! Это он и есть!" - и тогда подобие довольной улыбки мелькало в его
глазах и смягчало линию рта.
   И  подумать  только,  что  такой  маленький,  ничем  не  примечательный
человечек обрушил на мир Пищу  богов!  Право,  даже  трудно  сказать,  что
больше поражает в ученых и философах -  их  величие  или  их  ничтожность.
Представьте себе изобретателя Пищи богов там,  у  целебного  источника:  в
шубе с котиковым воротником стоит он перед выложенным  фарфоровой  плиткой
фонтанчиком, где плещет струя, и потягивает из  стакана  железистую  воду;
блестящий глаз, суровый и непроницаемый,  косится  поверх  золотой  оправы
очков на кузину Джейн. "Б-рр", - произносит он и делает очередной глоток.
   Пусть таким он и запечатлеется навсегда в нашей  памяти,  этот  великий
изобретатель Пищи богов, а теперь мы покинем его -  крошечную  песчинку  в
нашей повести - и перейдем к более важным событиям: к  дальнейшей  истории
созданной им  Пищи;  мы  расскажем,  как  день  ото  дня  росли  и  крепли
разбросанные по всей Англии дети-гиганты, как они входили в  мир,  слишком
тесный и скудный для них, и  как  все  туже  сжимали  их  сети  законов  и
ограничений, которые плела вокруг них Комиссия по Чудо-пище, - сжимали  до
тех пор, пока...




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПИЩА В ДЕРЕВНЕ


        1. ПОЯВЛЕНИЕ ПИЩИ

   Наша тема, что началась так скромно в кабинете мистера Бенсингтона, уже
настолько расширилась и разветвилась, что отныне все  повествование  будет
историей о том, как Пища богов разошлась по свету. Ее дальнейшее  развитие
и движение можно сравнить с тем, как непрестанно растет и ветвится дерево.
Прошло совсем немного времени - всего лишь четверть жизни одного поколения
- с того часа,  как  Пища  впервые  появилась  на  маленькой  ферме  возле
Хиклибрау, и вот она сама, и слухи о ней, и отзвуки ее силы уже растеклись
по всему миру. Очень быстро Пища богов вышла за пределы Англии. Скоро  она
появилась  в  Америке,  разнеслась  по  европейскому   континенту,   потом
перекинулась в Японию, в Австралию -  словом,  распространилась  по  всему
земному шару, стремясь к  заветной  цели.  Двигалась  она  осторожно,  без
лишней торопливости, извилистыми путями, и ничто не могло  ее  остановить.
Это  было  наступление  гигантизма.  Наперекор  предрассудкам,   наперекор
законам и уставам, наперекор упрямому консерватизму, что  лежит  в  основе
всех человеческих  установлении,  Пища  богов,  раз  появившись  на  свет,
осторожно, но неотвратимо шла своей дорогой.
   Дети, вскормленные Пищей, росли и мужали -  вот  самое  главное,  самое
важное  событие  того  времени.  Но  шум  и  сенсацию  всегда  производили
случайные вспышки гигантизма, возникавшие из-за утечки Пищи. А дети росли,
их становилось все больше, этих  выкормышей  чудесного  порошка;  но  даже
самые строгие меры предосторожности не могли помешать  Пище  все  снова  и
снова просачиваться в животный и растительный мир. Пища  богов  ускользала
из-под контроля с упорством  живого  существа.  Подмешанная  в  муку,  она
обращалась в мельчайший, почти невидимый порошок - и в  сухие  ясные  дни,
как нарочно, разносилась по белу свету при  малейшем  дуновении  ветра.  И
тотчас же какое-нибудь новое насекомое  или  растение  ненадолго  обретало
роковую славу и величие, либо вновь появлялись чудовищные крысы  и  другая
нечисть. Так, несколько дней  деревня  Пэнгбурн  сражалась  с  гигантскими
муравьями. Три человека умерли от их укусов. Всякий раз начиналась паника,
потом борьба не на жизнь, а на смерть, люди  одолевали  буйно  разросшееся
зло, но до конца искоренить его не могли, что-то всегда оставалось, хоть и
не так бросаясь в глаза; формы жизни менялись, а  потом  ошеломляла  новая
вспышка - где-нибудь вдруг буйно  разрастались  чудовищные  травы,  летали
семена исполинских сорняков; начиналось  нашествие  тараканов,  в  которых
приходилось стрелять из ружей, или появлялись тучи громадных мух.
   В самых забытых, тихих уголках земли  неожиданно  вспыхивали  отчаянные
сражения. Схватки с  Пищей  порождали  даже  героев,  павших  в  битве  за
торжество малого над большим...
   Постепенно такие происшествия вошли в привычку, люди научились  кое-как
справляться с ними и  говорили  друг  другу,  что  "установленный  порядок
незыблем". После первого приступа  паники,  несмотря  на  все  красноречие
Кейтэрема, звезда его на политическом горизонте потускнела,  и  его  знали
просто как представителя крайних.
   Медленно, очень медленно выбрался  наконец  Кейтэрем  на  первый  план.
"Установленный порядок незыблем", - утверждал доктор Уинклс,  новоявленный
вождь  радикального  направления  общественной  мысли,   так   называемого
Прогрессивного либерализма, и его сторонники с лицемерным пафосом  славили
прогресс.  А  идеалом  их  оставались  маленькое  государство,   маленькая
культура,  маленькие  семьи,  хозяйствующие  помаленьку  каждая  на  своей
маленькой ферме. Установилась мода на все маленькое и аккуратненькое. Быть
большим  считалось  просто  вульгарным,   и   лишь   крошечное,   изящное,
утонченное, миниатюрное, малюсенькое удостаивалось похвалы...
   А тем  временем  дети,  вскормленные  Пищей  богов,  все  росли,  росли
неспешно, постепенно, как и положено детям, и готовились вступить  в  мир,
который тоже менялся, чтобы их  принять.  Они  мужали,  набирались  сил  и
знаний, и каждый, сообразно своим склонностям  и  способностям,  готовился
достойно встретить свою великую судьбу.  Вскоре  они  уже  стали  казаться
естественной и неотъемлемой частью нашего мира, да, впрочем, и все  всходы
гигантизма  казались  теперь  естественными,  и   люди   не   могли   себе
представить, что когда-то было иначе. И,  услыхав  о  разных  чудесах,  на
которые оказывались способны гигантские дети, все говорили: "Удивительно!"
- но ничуть не удивлялись. Дешевые  газетки  сообщали  своим  читателям  о
подвигах трех  сыновей  Коссара:  эти  необыкновенные  мальчики  поднимают
тяжелые пушки! Бросают на сотни ярдов громадные куски  железа!  Прыгают  в
длину на двести футов! Говорили, что они копают глубокий  колодец,  глубже
всех колодцев и шахт на свете: ищут сокровища, скрытые в земных  недрах  с
незапамятных времен.
   Ходкие журналы уверяли, что эти дети сровняют горы с землей,  перекинут
мосты через моря и изроют туннелями  вдоль  и  поперек  весь  шар  земной.
"Удивительно! - восклицали маленькие людишки. - Просто чудеса!  Это  будет
очень удобно и всем нам на пользу!" -  и  продолжали  спокойно  заниматься
своими делами, словно и не существовало на свете никакой Пищи богов.  И  в
самом деле, то были пока лишь первые проблески  гения,  первые  намеки  на
могущество Детей Пищи. Всего лишь игра, проба сил без всякой  определенной
цели. Ведь они еще сами себя не знали. Они все еще были  детьми,  медленно
растущими детьми нового племени. Их исполинская  сила  увеличивалась  день
ото дня, их могучей воле еще предстояло вырасти и обрести смысл и цель.
   Когда мы теперь оглядываемся  на  эти  годы,  они  кажутся  нам  единой
последовательной цепью событий; но тогда никто не понял, что наступает эра
гигантизма, точно так же, как долгие века мир не понимал, что единым и  не
случайным  процессом  было  падение  Римской  империи.  Современники  были
слишком тесно связаны с отдельными событиями, чтобы рассматривать  их  как
нечто единое. Даже самые мудрые считали,  что  Пища  богов  породила  лишь
отдельные нелепые явления, кучку своевольных уродов, которые подчас мешают
и вносят беспокойство, но не в силах пошатнуть  или  изменить  сложившийся
раз навсегда облик мира и человечества.
   В этот период накопления сил гигантизма находится все  же  наблюдатель,
которого больше всего поражает непобедимая инерция огромной  массы  людей,
их упорное равнодушие и нежелание признавать существующих рядом  гигантов,
неспособность понять то огромное, что сулит завтрашний день. Как в природе
многие потоки кажутся всего спокойней, тише и невозмутимей как раз  тогда,
когда они вот-вот низвергнутся  водопадом,  так  и  в  те  последние  годы
уходящей эпохи словно  бы  укрепилось  все,  что  было  в  сознании  людей
уста