ло!  Два
топора валялись на песке, вокруг были разбросаны щепки и куски  дерева,  и
пепел костра темнел и дымился в лучах  рассвета.  Монтгомери  сжег  лодки,
чтобы отомстить за себя и помешать мне вернуться в общество людей.
   Внезапное  бешенство  охватило  меня.  Мне  захотелось  размозжить  ему
голову, беспомощно лежавшую у моих ног. Вдруг его  рука  шевельнулась  так
слабо и жалко, что злоба моя утихла. Он застонал и на миг открыл глаза.
   Я опустился на колени и приподнял его голову. Он  снова  открыл  глаза,
безмолвно глядя  на  разгорающийся  день.  Наши  взгляды  встретились.  Он
опустил веки.
   - Жаль, - с усилием произнес  он.  Казалось,  он  пытался  собраться  с
мыслями. - Конец, - прошептал он, - конец этой дурацкой  вселенной...  Что
за бессмыслица...
   Я молча слушал. Голова его беспомощно поникла. Я  подумал,  что  глоток
воды мог бы оживить его, но под рукой не было ни воды, ни посудины,  чтобы
ее принести. Тело его вдруг как будто стало тяжелее. Я весь похолодел.
   Я нагнулся к его лицу, просунул руку в разрез его блузы. Он был  мертв.
И в эту самую минуту полоса яркого света блеснула  на  востоке  за  мысом,
разливаясь по небу и заставляя море ослепительно сверкать. Солнечный  свет
как бы ореолом окружил его лицо с заострившимися после смерти чертами.
   Я осторожно опустил его голову на грубую подушку,  сделанную  мною  для
него, и встал на ноги. Передо мной расстилался сверкающий простор  океана,
где я страдал от ужасного  одиночества;  позади  в  лучах  рассвета  лежал
молчаливый  остров,  населенный   зверо-людьми,   теперь   безмолвными   и
невидимыми. Дом со всеми припасами горел,  ярко  вспыхивая,  с  треском  и
грохотом. Густые клубы дыма ползли мимо  меня  по  берегу,  проплывая  над
отдаленными вершинами деревьев, к хижинам  в  ущелье.  Около  меня  лежали
обуглившиеся остатки лодок и пять мертвых тел.
   Но вот из-за кустарников показалось трое  зверо-людей,  сгорбленных,  с
неуклюже  висевшими  уродливыми  руками  и  опущенной  головой,  глядевшие
настороженно и враждебно. Они нерешительно приближались ко мне.



20. ОДИН СРЕДИ ЗВЕРО-ЛЮДЕЙ

   Я стоял перед ними, читая свою судьбу в их глазах, совершенно один,  со
сломанной рукой. В кармане у меня был  револьвер,  в  котором  недоставало
трех патронов. Среди разбросанных по берегу обломков  лежало  два  топора,
которыми изрубили лодки. Позади плескались волны.
   У меня не  оставалось  иного  оружия  для  защиты,  кроме  собственного
мужества. Я смело взглянул на приближающихся чудовищ. Они  избегали  моего
взгляда, их трепетавшие ноздри принюхивались к телам, лежавшим на  берегу.
Я сделал несколько шагов, поднял запачканный кровью хлыст, лежавший  около
тела человеко-волка, и щелкнул им.
   Они остановились, не сводя с меня глаз.
   - Кланяйтесь, - сказал я. - На колени!
   Они остановились в нерешительности. Один из них  встал  на  колени.  Я,
хотя душа у меня, как говорится, ушла в  пятки,  повторил  свой  приказ  и
подошел к ним еще ближе.
   Снова один  опустился  на  колени,  за  ним  двое  остальных.  Тогда  я
направился к  мертвым  телам,  повернув  лицо  к  трем  коленопреклоненным
зверо-людям, как делает актер, когда  пересекает  сцену,  обратив  лицо  к
публике.
   - Они нарушили Закон, - сказал  я,  наступив  ногой  на  тело  глашатая
Закона. - И были убиты. Даже сам глашатай Закона; даже второй  с  хлыстом.
Закон велик! Приблизьтесь и смотрите.
   - Нет спасения, - сказал один из них, приближаясь и поглядывая на меня.
   - Нет спасения, - сказал я. - Поэтому слушайте и повинуйтесь.
   Они встали, вопросительно переглядываясь.
   - Ни с места, - сказал я.
   Я  поднял  оба  топора,  повесил  их  на  свою   перевязь,   перевернул
Монтгомери,  взял  его  револьвер,  заряженный  еще   двумя   пулями,   и,
нагнувшись, нашарил в его карманах с полдюжины патронов.
   - Возьмите его, - сказал я,  разгибаясь  и  указывая  хлыстом  на  тело
Монтгомери. - Унесите и бросьте в море.
   Они подошли к телу Монтгомери, видимо, все еще  страшась  его,  но  еще
более напуганные щелканьем моего окровавленного  хлыста,  и  робко,  после
того, как я прикрикнул на них и несколько раз щелкнул  хлыстом,  осторожно
подняли его, понесли  вниз  к  морю  и  с  плеском  вошли  в  ослепительно
сверкавшие волны.
   - Дальше, - сказал я, - дальше! Отнесите его от берега.
   Они вошли в воду по грудь и остановились, глядя на меня.
   - Бросайте, - сказал я. И тело Монтгомери с всплеском  исчезло.  Что-то
сжало мне сердце. - Хорошо, - сказал я дрожащим голосом.
   Они со  страхом  поспешили  обратно  к  берегу,  оставляя  за  собой  в
серебристых  волнах  длинные  черные   полосы.   У   самого   берега   они
остановились, глядя назад в море и как будто ожидая,  что  вот-вот  оттуда
появится Монтгомери и потребует отмщения.
   - Теперь вот этих, - сказал я, указывая на остальные тела.
   Они, тщательно избегая приближаться к  тому  месту,  где  бросили  тело
Монтгомери, отнесли трупы зверо-людей вдоль  по  берегу  на  сотню  шагов,
только тогда вошли в воду и бросили там трупы своих четырех собратьев.
   Глядя, как они бросали в воду изувеченные останки Млинга, я услышал  за
собой  негромкие  шаги  и,  быстро  обернувшись,  увидел   совсем   близко
гиено-свинью. Пригнув голову, она устремила на меня сверкающие  глаза,  ее
уродливые руки  были  стиснуты  в  кулаки  и  прижаты  к  бокам.  Когда  я
оглянулся, она остановилась и слегка отвернула голову.
   Мгновение мы стояли друг против друга.  Я  бросил  хлыст  и  нашарил  в
кармане револьвер, решив при первом же удобном  случае  убить  эту  тварь,
самую опасную из всех оставшихся теперь на острове. Это  может  показаться
вероломством, но так я решил. Она была для меня вдвое страшнее  любого  из
зверо-людей. Я знал, что, пока она жива, мне постоянно угрожает опасность.
   Несколько секунд я собирался с духом, потом крикнул:
   - Кланяйся, на колени!
   Она зарычала, сверкая зубами.
   - Кто ты такой, чтоб я...
   Я судорожным рывком выхватил револьвер, прицелился и выстрелил.
   Я услышал ее визг, увидел, как она отскочила в сторону, и,  поняв,  что
промахнулся, большим пальцем  снова  взвел  курок.  Но  она  уже  умчалась
далеко, прыгая из стороны в сторону, и я не хотел  тратить  зря  еще  один
патрон. Время от времени она оборачивалась, глядя  на  меня  через  плечо.
Пробежав по  берегу,  она  исчезла  в  клубах  густого  дыма,  по-прежнему
тянувшегося от горящей ограды. Некоторое время я смотрел ей  вслед.  Потом
снова повернулся к трем послушным существам  и  махнул  рукой,  чтобы  они
бросили в воду тело, которое все еще держали.  Потом  я  вернулся  к  тому
месту у костра, где лежали трупы, и засыпал песком все темные пятна крови.
   Отпустив своих трех помощников, я отправился в рощу над берегом. В руке
я держал револьвер, а хлыст с топором засунул за  перевязь.  Мне  хотелось
остаться одному, обдумать положение, в котором я очутился.
   Самое ужасное - я начал сознавать это только  теперь  -  заключалось  в
том; что на всем острове не осталось больше ни одного уголка, где я мог бы
отдохнуть и поспать в безопасности.  Я  очень  окреп  за  свое  пребывание
здесь, но нервы мои были расстроены, и я уставал от всякого напряжения.  Я
чувствовал, что придется переселиться  на  другой  конец  острова  и  жить
вместе со зверо-людьми, заручившись их доверием. Но сделать это у меня  не
хватало "сил. Я вернулся к берегу и, пройдя на восток, мимо горящего дома,
направился к узкой полосе кораллового рифа. Здесь я мог спокойно подумать,
сидя спиной к морю и лицом к острову на случай неожиданного нападения. Так
я сидел, упершись подбородком в колени, солнце палило  меня,  в  душе  рос
страх, и я думал, как мне дотянуть до часа избавления (если это избавление
вообще когда-нибудь придет). Я старался хладнокровно оценивать  положение,
но это мне удавалось с трудом.
   Я попытался понять  причину  отчаяния  Монтгомери.  "Они  изменятся,  -
сказал он, - несомненно изменятся". А Моро, что говорил Моро? "В них снова
просыпаются  упорные  звериные  инстинкты..."  Потом  я  стал   думать   о
гиено-свинье. Я был уверен, что если  не  убью  ее,  то  она  убьет  меня.
Глашатай Закона был мертв - это усугубляло несчастье.  Они  знали  теперь,
что мы, с хлыстами, так же смертны, как и они...
   Быть может, они уже глядят на  меня  из  зеленой  чащи  папоротников  и
пальм, поджидая, чтобы я приблизился к  ним  на  расстояние  прыжка?  Быть
может, они замышляют что-то против меня? Что рассказала  им  гиено-свинья?
Мое воображение увлекло меня все глубже в трясину необоснованных опасений.
   Мои мысли были прерваны криками морских  птиц,  слетавшихся  к  чему-то
черному, выброшенному волнами на берег недалеко от бывшей ограды. Я  знал,
что это было, но у меня не хватило сил пойти и отогнать  их.  Я  пошел  по
берегу  в  другую  сторону,  намереваясь  обогнуть  восточную  оконечность
острова и выйти к ущелью с хижинами, миновав предполагаемые засады в лесу.
   Пройдя около полумили по берегу, я увидел одного из трех помогавших мне
зверо-людей, который вышел мне навстречу из  прибрежного  кустарника.  Мое
воображение  было  так  взвинчено,  что  я  тотчас   выхватил   револьвер.
Миролюбивые  жесты  приближающегося  существа  не  успокоили   меня.   Оно
подходило нерешительно.
   - Прочь! - крикнул я.
   В его раболепной позе было  что-то  собачье.  Он  отошел  на  несколько
шагов, совершенно как собака, которую гонят домой, и остановился, умоляюще
глядя на меня преданными глазами.
   - Прочь! - повторил я. - Не подходи!
   - Значит, мне нельзя подойти? - спросил он.
   - Нет. Прочь! - сказал я и щелкнул хлыстом. Потом, взяв хлыст  в  зубы,
нагнулся за камнем, и он в испуге убежал.
   В одиночестве обогнув остров, я дошел до ущелья и,  прячась  в  высокой
траве, окаймлявшей здесь  берег  моря,  стал  наблюдать  за  зверо-людьми,
стараясь определить по их виду, насколько повлияла на них  смерть  Моро  и
Монтгомери, а также уничтожение Дома страдания. Теперь  я  понимаю,  каким
глупым было мое малодушие. Прояви я такое же мужество, как на рассвете, не
дай ему потонуть в унылых размышлениях, я мог бы захватить скипетр Моро  и
править звериным народом. Но я упустил случай  и  очутился  всего  лишь  в
положении старшего среди них.
   Около полудня некоторые из них вышли и, сидя на корточках,  грелись  на
горячем песке. Повелительный голос голода и жажды заглушил  мой  страх.  Я
вышел из травы и с револьвером в руке направился к сидящим  фигурам.  Одна
из них, женщина-волчица, повернула голову и пристально поглядела на  меня,
а за ней и все остальные. Никто и не подумал встать и приветствовать меня.
Я был слишком слаб и измучен, чтобы настаивать на этом при таком скоплении
зверо-людей, и упустил благоприятную минуту.
   - Я хочу есть, - сказал я почти виновато и подошел ближе.
   - Еда в хижинах, - сонно сказал быко-боров, отворачиваясь от меня.
   Я прошел мимо них и  спустился  в  мрак  и  зловоние  почти  пустынного
ущелья. В пустой хижине я нашел несколько плодов и с наслаждением их съел,
а потом, забаррикадировав вход грязными, полусгнившими ветками и прутьями,
улегся лицом к нему, сжимая в руке револьвер. Усталость последних тридцати
часов вступила в свои права, и я погрузился в чуткий сон, рассчитывая, что
сооруженная мною непрочная баррикада произведет все  же  достаточно  шума,
если ее станут ломать, и меня не захватят врасплох.



21. ЗВЕРО-ЛЮДИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ К ПРЕЖНЕМУ СОСТОЯНИЮ

   Так я стал одним из  зверо-людей  на  острове  доктора  Моро.  Когда  я
проснулся, было уже темно. Забинтованная рука сильно  болела.  Я  сел,  не
понимая, где нахожусь. За  стеной  раздавались  чьи-то  грубые  голоса.  Я
увидел, что баррикада моя снята и вход открыт. Револьвер по-прежнему был у
меня в руке.
   Я услыхал чье-то дыхание и увидел съежившуюся  фигуру  совсем  рядом  с
собой.  Я  замер,  стараясь  рассмотреть,  что  это   за   существо.   Оно
зашевелилось как-то бесконечно медленно. И вдруг что-то мягкое,  теплое  и
влажное скользнуло у меня по руке.
   Я задрожал и отдернул руку. Крик ужаса замер у меня на губах. Но тут  я
сообразил, что случилось, и удержался от выстрела.
   - Кто это?  -  спросил  я  сиплым  шепотом,  все  еще  держа  револьвер
наготове.
   - Я, господин.
   - Кто ты?
   - Они говорят, что теперь больше нет господина.  Но  я  знаю,  знаю.  Я
относил тела в море, тела тех, которых ты убил. Я твой раб, господин.
   - Ты тот, которого я встретил на берегу?
   - Да, господин.
   Существо это было, очевидно, вполне преданным, так как  могло  свободно
напасть на меня, пока я спал.
   - Хорошо, - сказал я, протягивая ему руку для  поцелуя-лизка.  Я  начал
понимать, почему он здесь, и мужество вернулось ко мне.
   - Где остальные? - спросил я.
   - Они сумасшедшие, они дураки, -  ответил  собако-человек.  -  Они  там
разговаривают между собой. Они говорят: "Господин  умер.  Второй,  тоже  с
хлыстом, умер, а тот, ходивший в море, такой же, как и мы. Нет  больше  ни
господина, ни хлыстов, ни Дома страдания. Всему  этому  пришел  конец.  Мы
любим Закон и будем соблюдать его, но теперь навсегда  исчезло  страдание,
господин и хлысты". Так говорят они. Но я знаю, господин, я знаю.
   Я ощупью нашел в темноте собако-человека и погладил его по голове.
   - Хорошо, - снова повторил я.
   - Скоро ли ты убьешь их всех? - спросил он.
   - Скоро, - ответил я, - но нужно подождать несколько дней, пока кое-что
произойдет. Все они, кроме тех, кого мы пощадим, будут убиты.
   -  Господин  убивает,  кого  захочет,  -  произнес   собако-человек   с
удовлетворением в голосе.
   - И чтобы прегрешения их возросли, - продолжал  я,  -  пускай  живут  в
своем безумии до тех пор, пока не пробьет их час. Пусть они не знают,  что
я господин.
   - Воля господина священна, - сказал собако-человек, по-собачьи сметливо
поняв меня.
   - Но один уже согрешил, - сказал я. - Его я  убью,  как  только  увижу.
Когда я скажу тебе: "Это он", - сразу бросайся на него. А теперь я пойду к
остальным.
   На мгновение вокруг стало совсем  темно:  это  собако-человек,  выходя,
загородил отверстие. Я последовал за ним и остановился  почти  на  том  же
месте, где когда-то услыхал шаги гнавшегося за мной Моро и собачий лай. Но
теперь была ночь, в вонючем ущелье царил мрак,  а  позади,  там,  где  был
тогда зеленый,  залитый  солнцем  откос,  пылал  костер,  вокруг  которого
двигались сгорбленные, уродливые фигуры. А еще дальше темнела лесная чаща,
отороченная поверху черным кружевом листвы. Над ущельем всходила  луна,  и
дым, вечно струившийся из вулканических трещин, резкой чертой пересекал ее
лик.
   - Иди рядом, - сказал я собако-человеку, желая подбодрить  себя,  и  мы
стали бок о бок спускаться по  узкой  тропинке,  не  обращая  внимания  на
какие-то фигуры, выглядывавшие из берлог.
   Никто  из  сидевших  у  костра  не  выказал  ни   малейшего   намерения
приветствовать меня. Большинство нарочно не замечало  меня.  Я  оглянулся,
отыскивая глазами гиено-свинью, но  ее  не  было.  Всего  тут  было  около
двадцати зверо-людей, и они, сидя  на  корточках,  смотрели  в  огонь  или
разговаривали друг с другом.
   - Он умер, он умер, господин умер, - послышался справа  от  меня  голос
обезьяно-человека. - И Дом страдания - нет больше Дома страдания.
   - Он не умер, - произнес я громким голосом, - он  и  сейчас  следит  за
вами.
   Это ошеломило их. Двадцать пар глаз устремились на меня.
   - Дом страдания исчез, - продолжал я, - но он  снова  появится.  Вы  не
можете больше видеть господина, но он сверху слышит вас.
   - Правда, правда, - подтвердил собако-человек.
   Мои слова привели их в замешательство. Животное может быть свирепым или
хитрым, но один только человек умеет лгать.
   - Человек с завязанной рукой говорит странные вещи, -  сказал  один  из
зверо-людей.
   - Говорю вам, это так, - сказал я. - Господин и Дом страдания  вернутся
снова. Горе тому, кто нарушит Закон.
   Они с недоумением переглядывались. А я с напускным равнодушием принялся
лениво постукивать по земле  топором.  Я  заметил,  что  они  смотрели  на
глубокие следы, которые топор оставлял в дерне.
   Потом сатиро-человек высказал сомнение в моих словах, и я ответил  ему.
Тогда возразило одно из пятнистых существ, и разгорелся оживленный спор. С
каждой минутой я все больше убеждался в том, что пока мне ничто не грозит.
Я теперь говорил без  умолку,  не  останавливаясь,  так  же,  как  говорил
вначале от сильного волнения. Через час  мне  удалось  убедить  нескольких
зверо-людей в правоте своих слов, а в сердца остальных заронить  сомнение.
Все это время я зорко осматривался,  искал,  нет  ли  где  моего  врага  -
гиено-свиньи,  но  она  не   показывалась.   Изредка   я   вздрагивал   от
какого-нибудь подозрительного движения, но все же чувствовал себя  гораздо
спокойнее. Луна уже закатывалась, и зверо-люди один  за  другим  принялись
зевать, показывая при свете потухающего  костра  неровные  зубы,  а  затем
стали расходиться по своим берлогам. Я, боясь  тишины  и  мрака,  пошел  с
ними, зная, что, когда их много, я в большей безопасности, чем  наедине  с
кем-либо из них, все равно с кем.
   Таким образом, начался  самый  долгий  период  моей  жизни  на  острове
доктора Моро. Но с этого вечера  и  до  самого  последнего  дня  произошел
только один случай, о котором  необходимо  рассказать,  все  же  остальное
состояло из бесчисленных мелочей и  неприятностей.  Так  что  я  не  стану
подробно описывать этот период, а расскажу лишь о главном  событии  за  те
десять  месяцев,  которые  я  провел  бок  о  бок  с   этими   полулюдьми,
полузверями. Многое еще осталось в моей памяти, о чем я мог бы рассказать,
многое такое, что я дал бы отрубить себе правую руку, лишь бы это  забыть.
Но эти подробности  здесь  излишни.  Оглядываясь  назад,  я  с  удивлением
вспоминаю, как быстро  я  усвоил  нравы  этих  чудовищ  и  снова  приобрел
уверенность в себе. Конечно, бывали и ссоры, я теперь еще мог бы  показать
следы укусов, но,  в  общем,  они  быстро  прониклись  уважением  к  моему
искусству  бросать  камни   и   ударам   моего   топора.   А   преданность
человека-сенбернара была для меня драгоценна. Я  увидел,  что  степень  их
уважения зависела главным образом  от  умения  наносить  раны.  И,  говоря
искренне, без хвастовства,  я  находился  среди  них  в  привилегированном
положении. Некоторые, получившие от меня в подарок недурные шрамы, были ко
мне  настроены  враждебно,  но  злобу  свою  проявляли   главным   образом
гримасами, да и то за моей спиной, на почтительном расстоянии.
   Гиено-свинья меня избегала, но я был  всегда  начеку.  Мой  неразлучный
собако-человек страстно ненавидел и  боялся  ее.  Этот  страх  еще  больше
привязывал его ко мне. Скоро для меня стало  очевидным,  что  гиено-свинья
узнала вкус крови и пошла по стопам леопардо-человека. Где-то в  лесу  она
устроила себе берлогу и поселилась в одиночестве. Я попробовал устроить на
нее облаву, но мне недоставало авторитета, чтобы объединить их всех. Я  не
раз пытался подойти к берлоге и напасть на гиено-свинью врасплох,  но  она
была осторожна и, увидев или почуяв  меня,  тотчас  скрывалась.  Устраивая
засады, она подстерегала меня и моих союзников на всех  лесных  тропинках.
Собако-человек почти не отходил от меня.
   В первый месяц звериный люд вел себя вполне по-человечески в  сравнении
с тем,  что  было  дальше,  и  я  даже  удостаивал  своей  дружбой,  кроме
собако-человека, нескольких из  них.  Маленькое  ленивцеподобное  существо
проявляло ко мне странную привязанность и всюду следовало за мной.  А  вот
обезьяночеловек надоел мне до смерти. Он утверждал, что, поскольку у  него
пять  пальцев,  он  мне  равен,  и  не  закрывал   рта,   тараторя   самый
невообразимый  вздор.  Только  одно  забавляло  меня  в  нем:  он  обладал
н