А нам нужно срочно,
очень срочно, немедленно! У нас  здесь  не океанарий на Вирджиния-Ки, у  нас
нет соответствующих специалистов-практиков, мы должны действовать по наитию,
и  у нас  голова  идет кругом.  Многоуважаемый  Дмитрий  Иванович,  академик
Щербаков,  любезно обещал  прислать альбомы и руководства, но  на  них  мало
надежды.  Единственное,  на  что   мы  можем  рассчитывать,  это  документы.
Возможно, они содержат какой-либо ключ. Ключ,  намек, что  угодно. Если и  в
них  ничего  не  окажется,  тогда  я  не знаю.  Он  может  сдохнуть, и тогда
получится грандиозный скандал и прочее.
     Я  ничего не понимал, но молчал. В кабинете было прохладно, кресло было
на  удивление мягкое.  Директор  положил  перед  собой объемистый  пакет  из
плотной глянцевой бумаги.
     -- Я  буду  исходить из  того, что  вы  согласны  помочь  нам,  товарищ
Головин.  Вы пришли,  следовательно,  вы согласны и все  прочее.  Что  нужно
прежде всего?  Прежде всего  необходимо установить, каков должен быть режим.
Не думаю,  что нужно переводить  все подряд. Сначала нужно все просмотреть и
найти, выбрать,  отчеркнуть то, что может помочь  в  определении режима. Это
дело  первостепенной срочности. Не нужно забывать,  что он утомлен  дорогой,
напуган, может быть, даже болен. Вам приходилось когда-либо путешествовать в
цистерне? Даже если цистерна выстлана водорослями. Правда, до Ленинграда его
везли в довольно сносных условиях. Забортная вода и прочее. Но здесь, у нас,
он чувствует себя, вероятно, значительно хуже.
     --  Простите, --  прервал я директора. Мне  стало как-то не по себе. --
Кто это -- он?
     -- То есть как это -- кто? Наш спрут. Мегатойтис.
     -- Ваш спрут?
     -- Да, да. Спрут, которого нам на беду подарили и прочее.
     Мы уставились друг на друга, потом директор смущенно хихикнул.
     -- Тысяча  извинений,  товарищ Головин, -- сказал он. --  Я  совершенно
упустил из виду, что  вы ничего  не знаете.  Разумеется,  воображаю, с каким
изумлением вы слушали меня. Воображаю.  Нам здесь ведь кажется, что весь мир
осведомлен  о  наших невзгодах. Чтобы  вам  сразу все  стало  понятно,  дело
обстоит  следующим образом.  Наш  институт получил из  Японии  уникальнейший
экземпляр живого гигантского головоногого, и мы озабочены тем, чтобы создать
ему сносные условия существования. Во всяком случае, не  допустить, чтобы он
погиб. Именно в этом вы можете оказать нам неоценимую помощь.
     -- Вы держите его в бассейне?
     --  У  нас  нет  пока  иного  выхода.  Месяца  через  два  будет  готов
специальный  аквариум,  а  пока  придется  держать  его  в  бассейне.  Вы не
представляете, сколько хлопот доставил нам этот подарок. И сколько хлопот он
нам еще доставит! Гигантское головоногое в центре Москвы!
     -- Да, -- сказал я. -- Интересно. Так вам его подарили?
     -- Подарили. В том-то все и дело. Совершенно неожиданно. В прошлом году
наша  экспедиция  сняла с рифов  в  районе  Бугенвиля океанологическую шхуну
профессора Акасиды. Об этом писали в газетах, возможно, вы читали. Так  вот,
Акасида в благодарность прислал нам это чудовище. Не понимаю, как им удалось
поймать его.  Надо отдать Акасиде  справедливость:  это королевский подарок.
Экземпляра такой величины нет ни в одном аквариуме мира. Мало того, этот вид
головоногого -- Акасида  нарек его мегатойтисом,  сверхкальмаром, -- еще  не
известен науке. Но  мы оказались  в ужаснейшем положении. Перед  нами встали
сложнейшие проблемы и прочее.
     Положение,  видимо,  действительно  было  ужасным.  На  лице  директора
появилось выражение деловитого отчаяния. Он выставил перед собой пятерню.
     -- Вам следует  знать, -- заговорил он монотонным  голосом,  -- что все
эти мягкотелые монстры  необыкновенно  стенобионтны. Проблема номер  один --
вода.  Вода должна быть, -- он стал загибать пальцы, -- проточной  и свежей,
достаточно теплой, солености не ниже тридцати пяти промиллей. К счастью, нам
удалось достать солерастворитель. Проблема номер  два -- пища.  Пока что  мы
договорились с живодерней, нам будут отпускать до  двух пудов собачьего мяса
в  неделю. Возможно,  торговая  сеть  согласится  отпускать  нам испорченные
рыбопродукты. Впрочем,  собачье  мясо он  пока кушает  с аппетитом. Наконец,
проблема номер три. То, чего о нем никто не знает. Это абиссальное животное,
не  правда   ли?  А  как  на  него  подействует  длительное  пребывание  под
атмосферным  давлением? Это  в  высшей  степени  подвижное животное,  лучший
пловец в природе. Как на него подействует  длительное состояние  вынужденной
неподвижности?  Он  принадлежит  к  раздельнополым  животным.  Как  на  него
подействует отсутствие партнера? -- Директор положил руку на стол, подумал и
произнес: -- Или  партнерши, мы еще не  знаем. И прочее. Масса  всевозможных
вопросов, которые  мы даже не догадываемся сейчас  поставить. И  вот  тут на
сцену выступаете вы, товарищ Головин.
     Я слушал  во  все  уши.  Гигантский  живой  спрут в  Москве,  во  дворе
издательства,  под  нашими  окнами  --  в   этом  было  что-то   забытое   и
возбуждающее. Как будто я вернулся в детство. Что кушает за обедом крокодил?
Что кушает  за обедом  спрут? С нынешнего дня спрут  будет кушать  за обедом
собачек,  убитых на живодерне. И мне стало очень жалко директора  института.
Если  этот   подарок  подохнет,  у  директора  действительно  будут  большие
неприятности. Директор взял в руки пакет из глянцевой бумаги.
     -- Вместе со спрутом, -- сказал он, -- господин Акасида прислал нам вот
эти документы. В сопроводительном письме -- к счастью, он догадался написать
по-английски,  -- говорится примерно следующее.  Япония  на  протяжении всей
своей  истории имела  дело с  Тихим океаном, Южными морями  и прочее. Японцы
знают о спрутах больше, чем какой-либо другой народ.  Богатейший опыт,  если
можно  так  выразиться.  Существуют  мифы о  спрутах, легендарные  рассказы,
предания, хроники  и  прочее. Он,  Акасида, чтобы мы  могли насладиться  его
подарком  более полно,  --  директор говорил  с заметной горечью, -- взял на
себя  труд и  отобрал  из  мифов и  хроник  наиболее  интересные  материалы,
касающиеся спрутов. Копии каковых он и посылает нам на рассмотрение.
     У меня упало сердце.
     -- Разрешите взглянуть, -- пробормотал я.
     Директор протянул мне пакет, и я  развернул  глянцевую  обертку. Внутри
была  плотная пачка четких  фотокопий на  немыслимо тонкой бумаге. Я вытянул
одну  наугад.  Ах,  чтоб  их  черти  побрали,  так  и  есть!  Полускоропись,
хэнтайгана. Головоломка.  Необычайно  добросовестный  человек, этот господин
Акасида.  Снял   копии  прямо  с   ксилографических   изданий  какого-нибудь
Хатимондзия. Отступать было  нельзя,  как я  мог добровольно устраниться  от
участия в  таком деле? Мне оставалось  только, пока железо горячо, закрепить
свои позиции. Директор деловито говорил:
     -- Если я  правильно понял господина  Акасиду, здесь заключена народная
мудрость,  результаты  вековых  наблюдений  за  повадками головоногих,  опыт
многих  поколений  рыбаков  и  прочее.  Для нас  это  единственная  надежда.
Повторяю,  товарищ  Головин,  не  надо  переводить  все  подряд. Для  начала
проглядите бегло, отметьте существенные моменты...
     --  Что  ж, -- сказал я, -- согласен. Вы понятия не имеете  о том,  что
говорите. Но я согласен.
     -- Вы  можете быть спокойны,  --  поспешно  сказал  директор. -- Мы вам
заплатим.
     -- Да, вы мне заплатите, -- подтвердил я. -- И заплатите хорошо, потому
что  вряд  ли  найдете  сейчас в Москве другого чудака,  который  согласится
бросить  свои  дела,  чтобы  бегло  проглядывать  токугавскую   грамоту.  На
Балтийской улице  или  в  другом  месте.  Но я  уже  согласился.  А  вы  мне
гарантируете свободный доступ в бассейн.
     Он страшно удивился.
     -- Помилуйте, товарищ Головин, зачем это вам?
     --  Для вдохновения.  Это  мое единственное  условие. Всю жизнь  мечтал
увидеть живого спрута.
     Он поколебался, сморщился, как печеное яблоко, затем махнул рукой.
     --  Бог с вами,  -- сказал он. -- Ему это вреда  не причинит, вам, надо
полагать,  тоже...  Теперь  давайте  договоримся  о сроках.  Когда  мы можем
рассчитывать?
     --  Через неделю  я  расскажу  вам, о  чем приблизительно идет речь  на
каждой страничке, -- ответил я, заворачивая фотокопии. -- И это при условии,
если Борис Михайлович позволит мне несколько дней поработать дома.
     -- Неужели это так сложно? -- произнес директор уныло.
     -- Да.
     --  Хорошо.  Я  постараюсь договориться  с  Борисом  Михайловичем.  Еще
что-нибудь?
     -- Послушайте,  не делайте  вид, будто  вы  меня  облагодетельствовали.
Честное слово,  я  не  спекулянт.  Просто я  устал и очень занят. Понимаете?
Покажите мне спрута, и я поеду работать.
     Он встал.
     -- Благодарю вас, товарищ Головин, -- важно сказал он. -- Вы были очень
любезны и прочее. Я сейчас собираюсь  посмотреть, как у нас дела в бассейне,
и если вам угодно, вы можете пойти со мной.
     Он отворил и придержал дверь, пропуская меня.
     У входа  в  бассейн стоял огромный небритый детина  в грязной рубахе  и
стоптанных сандалиях на босу ногу.
     --  Это  наш  сторож,  --  пояснил  директор.  -- Товарищ  Василевский,
запомните вот этого товарища. Ему тоже разрешается входить внутрь.
     -- Заметано, -- хрипло  ответил детина  и ухмыльнулся, разглядывая меня
наглыми  мутными  глазами. От  него воняло  водкой и  колбасой,  а когда  он
раскрыл грязную пасть,  эта вонь  на  секунду забила даже кислятину, которой
остро тянуло из дверей павильона.
     В бывшей раздевалке несколько рабочих в комбинезонах и беспозвоночников
в перепачканных белых халатах возились с  трубами  и кранами. Пол был усыпан
обломками  кафеля и  бетонной крошкой. В  углу грузно стоял дерюжный  мешок,
заскорузлый мерзкими темными пятнами. Из мешка  торчала окостеневшая собачья
лапа.
     -- С фильтрами закончили? -- не останавливаясь, спросил директор.
     -- Колонки подвезут, и все будет готово, -- ответили нам вслед.
     В  низком  длинном  помещении  бассейна  ярко  светили  лампы  и  гулко
плескалась вода. Бассейн был отгорожен от входа высоким, по грудь, парапетом
из   шершавых  цементных  плит.  У  парапета  спиной   к   нам  стояли  трое
беспозвоночников  в  белых халатах  и  смотрели вниз.  Один  держал наготове
кинокамеру.  Вот здесь был запах так запах. У нас сразу перехватило дыхание,
мы остановились  и дружно закашлялись. Директор стал протирать очки. Это был
холодный резкий и в то же время гнилостный запах, как из преисподней, на дне
которой кишат сонмища гнусной  липкой нежити.  Он вызывал  в  памяти  жуткие
наивные фантазии Босха и младшего Брейгеля. От него прямо мороз продирал  по
коже.  Я  поглядел на директора и увидел, что ему тоже  не по себе. Он часто
моргал слезящимися глазами и прикрывал нос платочком.
     -- Ужасно пахнет, -- сказал он виновато. -- Мне, знаете ли, приходилось
бывать на крабоконсервной фабрике, но там гораздо легче, смею вас уверить.
     Один из белых  халатов вдруг зажужжал кинокамерой, и в то  же мгновение
из-за парапета  косо взлетела  толстенная  струя  воды, ударила  в потолок и
рассыпалась потоками пены и брызг. Белые халаты отшатнулись.
     -- Ну и дает! -- сказал один с нервным смешком.
     -- Инстинкт движения, -- объяснил другой.
     Все утирались. Я подкрался к парапету. Сначала я ничего не видел.  Вода
волновалась, на  ней прыгали  блики  света  и  крутились маслянистые  пятна.
Постепенно  я начал  различать округлый бледно-серый мешок,  темный выпуклый
глаз и что-то вроде пучка толстых серых  шлангов, вяло колыхавшихся на воде,
словно  водоросли у берега. Спрут  лежал поперек бассейна, упираясь в стенку
мягким  телом. В первую минуту он  не поразил  меня  размерами. Внимание мое
привлекли щупальцы. На треть длины их скрывала какая-то дряблая перепонка, а
дальше  они были толщиной в ногу упитанного человека и к концам утончались и
становились похожими  на  узловатые  плети. Эти плети  непрерывно двигались,
осторожно  касаясь  противоположной  стены, и  тут я  сообразил,  что ширина
бассейна составляет  почти  шестнадцать метров! Но  в общем-то  таинственное
чудовище океанских глубин,  гроза кашалотов и  корсар открытых морей походил
больше  всего на  кучи простыней небеленого холста, брошенные отмокать перед
стиркой.
     Я глазел на спрута, директор вполголоса переговаривался с подчиненными,
и я все никак не мог  отождествить эту огромную вялую бледно-серую тряпку  в
бассейне с  проворными чудовищами, лихо карабкающимися на борт  "Наутилуса",
как вдруг распахнулась дверь и ввалился воняющий потом и водкой Василевский,
волоча по полу оскаленный труп собаки.
     -- Посторонись, граждане, -- лениво просипел он, -- время кормить.
     Он нечаянно пихнул меня  плечом, и  я едва удержался, чтобы  не ударить
его. Я отошел от парапета.
     --  Мне  пора,  --  сказал  я  директору.  --  Пожалуйста, не  забудьте
позвонить Полухину.
     -- Непременно, -- отозвался  директор. -- Непременно.  Но почему вы  не
хотите посмотреть, товарищ Головин? Это мало кто видел.
     -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Нет, благодарю вас. Я должен идти.
     Я услышал, как внизу шлепнулось  в воду тяжелое тело. Наступила тишина,
затем кто-то, кажется Василевский, испуганно и радостно вскричал: "Ага! Ага!
Почуял!"  Я почти бегом  выбрался  наружу.  Мне  было нехорошо.  Я  чуть  не
заплакал от  солнца и чистого воздуха. У нас хороший двор, настоящий сквер с
газонами, старыми деревьями и песчаными дорожками. Я шел по песчаной дорожке
медленно, стараясь успокоиться и подавить тошноту.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Я  не поднялся сразу  в редакцию,  а некоторое  время постоял в холодке
возле лифта. Не знаю, что со мной было. Я не сентиментален и не люблю лучших
друзей человека.  Терпеть  не  могу  ни  собак,  ни  кошек.  Но я  все видел
плачевную оскаленную  морду дворняги, слышал плеск  от падения тела  и крик:
"Ага!  Почуял!"  Я  отлично сознавал  огромную  ценность  спрута, знал,  что
беспозвоночники в любой момент готовы отдать ему всех собак Москвы, дохлых и
живых, и что они правы. Но мне чудилось какое-то предательство в этом плеске
и испуганно-радостном крике. Собаки принадлежали нашему  миру. Они все время
были с  нами, на солнце  и  на  воздухе. А чудище в бассейне было невероятно
чужим. Ни мы, ни наши собаки не имели  с ним ничего общего. Оно было  чужое,
насквозь чужое. Даже в его запахе  не было ничего знакомого, пусть хотя бы и
враждебного. Это было нелепо, что оно могло  чего-то требовать от нас  через
разделявшую нас пропасть. А  еще более нелепо было  давать ему хотя бы самую
незначительную частичку от нашего мира. И вдобавок низко радоваться, что оно
приняло дань.
     Потом я  отдышался и  вернулся  в редакцию.  Там  все  было  привычно и
светло. Тимофей  Евсеевич  торопливо  царапал замечания  на  полях рукописи,
наклонив над нею лысый череп  и задрав правое  плечо. Его желтоватая  лысина
тускло блестела  под  солнцем.  Костя  брезгливо  перебирал  запачканными  в
чернилах пальцами исписанные и исчерканные листки аннотаций. Волосы его были
взъерошены, пестрая ковбойка расстегнута до пупа. Аккуратненькая Люся сидела
очень прямо и  стучала на  машинке. Когда я вошел, она подняла мне навстречу
хорошенькую мордочку и сообщила:
     -- Неодобрение я напечатала, Андрей Сергеевич, оно у вас на столе.
     Я кивнул и прошел к своему столу. Костя с отвращением сказал:
     -- Аннотации я написал, но это все равно, по-моему, белиберда.
     -- Перепечатай и покажешь Тимофею Евсеевичу,  -- сказал  я. -- Сейчас я
ухожу и вернусь, наверное, только в понедельник. Тимофей Евсеевич, остаетесь
за меня.
     -- Слушаюсь, -- тихонько отозвался Тимофей Евсеевич.
     Они все внимательно глядели на меня. Но мне не хотелось рассказывать им
о спруте. Я подписал неодобрение, убрал рукопись Майского в стол и поднялся.
     -- До  свидания,  --  сказал  я. -- Если  будет  что-нибудь срочное  --
звоните. Но вообще постарайтесь не звонить.
     -- Знаем, -- важно сказал Костя.
     Люся,  простая душа, осторожно  оглянулась  на него, покраснела и робко
проговорила:
     -- Простите, Андрей Сергеевич, Марецкая опять заходила.
     О  господи!  Что еще стряслось? Кто еще  с кем  пьянствует,  кто  с кем
целуется? И что я еще такого натворил?
     -- До свидания, -- повторил я и вышел.
     В  коридоре  я  с места перешел  на бег.  Я ринулся  вниз  по лестнице,
прогрохотав каблуками  по всем четырем этажам, как спринтер промчался  через
двор и перешел на солидный шаг только за воротами. У автомата я задержался и
выпил два  стакана воды без сиропа. Через минуту подошел троллейбус,  и я до
самой  своей остановки сидел  на горячем  от  солнца сидении, закрыв глаза и
безудержно улыбаясь. Я вел себя как пьяный, но ничего не мог  поделать. Меня
одолевало чувство  свободы. Очередное сражение с  Банъютэем откладывалось, и
ответственность за это нес не я. Дома я швырнул пакет с фотокопиями на стол,
повалился на диван и крепко заснул.
     Меня разбудил стук  в  дверь.  Стук  был  неуверенный и  тихий,  но  я,
вероятно, уже основательно выспался к тому времени и сейчас же открыл глаза.
Спросонок я подумал, что это сосед принес почту, встал и распахнул дверь. За
дверью стояла Юля.
     --  Здравствуй, Андрюша,  -- сказала она,  смущенно  улыбаясь.  -- Я не
помешала?
     -- Ох, --  сказал я. --  Что ты,  Юленька, как  ты можешь мне помешать?
Входи, сделай милость.
     Она вошла, поглядела на диван и спросила:
     -- Ты спал?
     -- Да, -- признался я. -- Слегка вздремнул. Неужели уже вечер?
     Она посмотрела на часы.
     -- Половина шестого.
     -- Ох, -- сказал я. -- Хорошо, что ты меня разбудила. Ты только подожди
немного, я умоюсь и поставлю чайник.
     --  Если чай для меня, --  сказала она, -- то  не беспокойся. Я  сейчас
ухожу.
     Я поставил чайник, с наслаждением попрыгал  под ледяным душем,  кое-как
причесался и  вернулся в комнату. Юля сидела в  кресле и глядела на японскую
саблю.
     -- Что это? -- спросила она.
     -- А, -- сказал я, -- это у меня давно. Ты разве еще не видела?
     Я  вынул саблю  из  ножен и  взялся за рукоятку обеими руками.  Затем я
сделал зверское лицо и, вращая клинок перед собой, двинулся на Юлю, приседая
на полусогнутых ногах. Наверное,  точь-в-точь как тот несчастный негодяй  на
набережной в Хончхоне. Юля испуганно отодвинулась.
     --  Перестань дурачиться,  пожалуйста,  --  сказала она.  -- Ну  что за
манера? Откуда это у тебя?
     -- Так, подарил один японец, -- сказал я и сунул саблю обратно в ножны.
-- Такой милый  человек. Очень любезно с  его стороны,  правда? Великолепная
сталь. Неужели ты в первый раз видишь? Хотя да, ты тогда сидела, кажется, на
диване, к ней спиной. Хочешь на диван?
     Она закрыла глаза и помотала головой.
     -- Ну как хочешь.  Что бы тебе еще  показать? --  Я огляделся. -- Что у
меня еще есть хорошенького?
     -- Сядь пожалуйста, Андрюша, -- сказала она довольно резко. -- Мне надо
серьезно поговорить с тобой.
     Я сел  на  диван. Она была  какая-то  бледная, с синяками  под глазами.
Летом в жару очень тяжело работать. Особенно женщинам.
     -- Между прочим, -- сказал  я.  -- Ты  знаешь, я  сегодня  видел живого
спрута. Живого,  понимаешь? Такая огромная серая скотина. Он  живет  у нас в
бассейне. Честное слово, я не шучу.
     --  Да?  -- сказала  она безо  всякого  интереса.  --  Очень интересно.
Послушай, Андрюша, у меня есть к тебе очень серьезный разговор.
     -- Опять о Майском?
     -- Нет. Не о  Майском. Не о Майском, а о нас с тобой.  Ты знаешь, что о
нас с тобой говорят в издательстве?
     -- Какие-нибудь гадости, -- предположил я.
     Она  вся так  и вспыхнула,  даже уши загорелись,  а  глаза  наполнились
слезами.
     -- Вчера  вечером  этот  подлец Ярошевич при  всех, при  Полухине,  при
Ст