КУРДЮКОВ: Дурак! Не веришь мне? Ну ты мне только  пообещай:  когда  я
ротмистра схвачу, попридержи Иван Давыдовича!
     ФЕЛИКС: Вон пошел, я тебе говорю!
     КУРДЮКОВ (рычит как собака): О себе подумай, Снегирев! Еще  раз  тебе
говорю! О себе подумай!
     Едва он скрывается в спальню является Наташа и тоже плотно  закрывает
за собой  дверь.  Она  подходит  к  тахте,  садится  рядом  с  Феликсом  и
озирается.
     НАТАША: Господи, как давно я здесь не была! А где же секретер? У тебя
же тут секретер стоял...
     ФЕЛИКС: Дочери отдал. Почему это тебя волнует?
     НАТАША: А что это ты такой колючий? Я ведь  тебе  ничего  плохого  не
сделала. Ты ведь сам в эту историю въехал... Фу ты, какое злое лицо! Вчера
ты на меня не так смотрел... Страшно?
     ФЕЛИКС: А чего мне бояться?
     НАТАША: Ну как сказать... Пока Курдюков жив...
     ФЕЛИКС: Да не посмеете вы.
     НАТАША: Сегодня не посмеем, а завтра...
     ФЕЛИКС: И завтра не посмеете. Неужели никто из  вас  до  сих  пор  не
сообразил, что вам же хуже будет?
     НАТАША: Слушай. Ты не понимаешь. Они совсем без ума  от  страха.  Они
сейчас от страха на все готовы, вот что  тебе  надо  понять.  Я  вижу,  ты
что-то там задумал. Не зарывайся? никому не  верь,  ни  единому  слову.  И
спиной ни к кому не поворачивайся - охнуть не успеешь! Я видела,  как  это
делается...
     ФЕЛИКС: Что это ты вдруг меня опять полюбила?
     НАТАША: Сама не знаю. Я тебя сегодня словно  впервые  увидела.  Я  же
думала: ну, мужичишка, на два вечерка сгодится... А ты вон  какой  у  меня
оказался!   (Она  придвигается  к  нему,  прижимается,  гладит  по  лицу).
Мужчина...  Ну обними меня!  Ну что ты сидишь,  как чужой?  Ну это же я...
Вспомни, как ты говорил:  фея, ведьма прекрасная...  Ну! Я ведь проститься
хочу. Я не знаю, что будет через час...
     Феликс с усилием освобождается от ее рук и встает.
     ФЕЛИКС: Да что ты меня хоронишь? Перестань! Вот нашла время и место!
     НАТАША: Ну почему? Почему? Это  же  я,  вспомни  меня...  Трупик  мой
любимый, желанный!
     ФЕЛИКС: Слушай, тебе же пятьсот лет! Побойся бога, старая женщина! Да
мне теперь и подумать страшно!
     Она останавливается, будто он ударил ее кнутом.
     НАТАША: Болван. Труп вонючий. Евнух.
     ФЕЛИКС (спохватившись): Господи, ну извини...  Что  это  я,  в  самом
деле... Но и так же тоже нельзя.
     НАТАША: Дрянь. Идиот.  Ты  что  -  вообразил,  что  магистр  за  тебя
заступится? Да ему одно только и нужно - баки тебе забить, чтобы ты завтра
по милициям не побежал, чтобы время у нас оставалось решить, как  мы  тебя
будем кончать! Что  он  тебе  наобещал?  Какие  золотые  башни?  Дурак  ты
стоеросовый, кастрат неживой! Тьфу!
     В спальню заглядывает Павел Павлович. В руке у него бутерброд,  он  с
аппетитом прожевывает лакомый кусочек.
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Деточка, десять минут  истекли!  Я  полагаю,  вы  уже
закончили?
     НАТАША (злобно): И не начали даже!
     И она стремительно выходит вон мимо посторонившегося Павла Павловича.
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Ай-яй-яй-яй-яй! Вы ее,  кажется,  обидели.  Напрасно,
напрасно. (Садится, откусывает бутерброд.) Весьма  опрометчиво.  Могли  бы
заметить: у  нас  ко  всем  этим  тонкостям,  к  нюансам  относятся  очень
болезненно! Обратили внимание, как Басаврюк попытался  подставить  маркизу
вместо себя? Дескать, это она все наши секреты  вам  по  женской  слабости
рассказала? Ход простейший,  но  очень,  очень  эффективный!  Могло  бы  и
пройти... Вполне могло  бы!  А  что  в  основе?  Маленькое  недоразумение,
случившееся лет этак семьдесят назад. Или сто, точно  не  помню.  Отказала
ему маркиза. Никому никогда не отказывала, а ему  отказала...  Чувствуете?
Вы не поверите, а вот сто лет прошло, и  еще  сто  пройдет,  а  забыто  не
будет! А в общем-то, мы все друг  друга  не  слишком-то  долюбливаем.  Это
магистр наш, Иван Давыдович, высоко  о  себе  мнит,  а  на  самом  деле  -
обыкновенный графоман от науки. Я же специально справки наводил у  него  в
институте... Он там вечный предместкома. Вот вам и друг  Менделеева!  Диву
даюсь, что в нем этот ротмистр нашел!


     Феликс садится на другой край тахты и исподлобья наблюдает за  Павлом
Павловичем. А  тот  неторопливо  извлекает  из  своего  футляра  очередную
серебристую трубочку, капает из нее на  последний  кусочек  бутерброда  и,
закативши глаза, отправляет кусочек в рот. Она наслаждается, причмокивает,
подсасывает, покачивает головой как бы в экстазе. Проглотивши, наконец, он
продолжает:
     - Вот чего вы, смертные, понять не в состоянии - вкуса. Вкуса  у  вас
нет! Иногда я стою в зале ресторана, наблюдаю за вами и думаю: "Боже  мой!
Да люди ли это? Мыслящие ли это существа? "Ведь вы  же  не  едите,  Феликс
Александрович! Вы же просто в рот куски кладете! Это  же  у  вас  какой-то
механический процесс,  словно  грубый  грязный  кочегар  огромной  лопатой
швыряет в топку базарный уголь. Ужасающее зрелище, уверяю вас. Вот,  между
прочим, один аспект нашего бессмертия, который  вас,  конечно,  на  ум  не
приходит.  Наше  бессмертие  -  это  бессмертие  олимпийцев,   упивающихся
нектаром, это бессмертие пирующих воинов Валгаллы! Этот эликсир  -  что-то
поразительное!  Вы  можете  есть  все,  что  угодно,  кроме   распоследней
тухлятины. Вы можете пить любые напитки, кроме отравленных  ядов.  Никаких
катаров, никаких гастритов, никаких заворотов кишок и прочих запоров...  И
при всем при том ваша обонятельная и вкусовая система всегда  в  идеальном
состоянии.  Какие  безграничные   возможности   для   наслаждения!   Какое
необозримое поле для эксперимента! А вы  ведь  любите  вкусненько  поесть,
Феликс Александрович! Не умеете - да. Но любите! Так что нам с вами  будет
хорошо. Я вас кое-чему научу, век благодарны будете... И не один век!
     ФЕЛИКС: Да вы просто поэт! Бессмертный бог гастрономии!
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Оставьте этот яд. Он неуместен. По сути дела, я хотел
помочь вам преодолеть вашу юношескую щепетильность. Я понимаю, у вас нет и
быть не может привычки  распоряжаться  чужой  жизнью,  это  не  в  обычаях
общества... А может, вы просто боитесь рисковать? Так ведь риска  никакого
нет. Пусть он сколько угодно кричит о шпагах - никаких шпаг ему не  будет.
Будут либо две пилюльки, либо два шприца. Магистр обожает шприцы! А  тогда
все упирается в чистую технику, в ловкость рук. Этим буду заниматься я,  и
успех я вам гарантирую...
     ФЕЛИКС: Слушайте, а зачем это вам? Какая вам от меня польза? Чокаться
вам не с кем, что ли? Нектаром...
     ПАВЕЛ  ПАВЛОВИЧ:  Польза-то  как  раз  должна  быть   вам   очевидна.
Во-первых, мы уберем мозгляка. Это поганый тип, он у меня  повара  сманил.
Жерарчика моего... Карточные долги я ему простил,  пусть,  но  Жерара!  Не
могу я этого забыть, не хочу, и не просите... А потом... Равновесия у  нас
в компании нет, вот что главное. Я старше всех, а хожу  на  вторых  ролях.
Почему? А потому, что деревянный болван ротмистр держит  почему-то  нашего
алхимика за вождя. Да какой он вождь? Он пеленки еще мочил,  когда  я  был
хранителем трех ключей... А теперь у него два ключа, а у меня - один!
     ФЕЛИКС: Понимаю вас. Однако же я не ротмистр.
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Э, батенька! Что  значит  -  не  ротмистр?  Физически
крепкий человек, да еще с хорошо подвешенным языком, да еще  писатель,  то
есть человек с воображением... Да мы бы с вами горы своротили вдвоем! Я бы
вас с маркизой помирил. Что вам делить с маркизой?  И  стало  бы  нас  уже
трое...
     ФЕЛИКС: Благодарю за честь, но вынужден отказаться.
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Почему, позвольте узнать?
     ФЕЛИКС: Тошнит.
     Пауза.
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Позвольте мне резюмировать ситуацию. С одной  стороны
- практическое бессмертие, озаренное наслаждениями, о которых  я  упомянул
лишь самым схематическим образом. А с другой - скорая  смерть,  в  течение
ближайшей недели, я полагаю. И вам угодно выбрать...
     ФЕЛИКС: Я резюмирую ситуацию совсем не так...
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Батенька, да в словах ли дело? Бессмертия  вы  хотите
или нет?
     ФЕЛИКС: На ваших условиях? Конечно нет.
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ (воздевая руки): На наших условиях, видите ли! Да  что
же вы за человек, Феликс Александрович? Я чудовищно стар.  Вы  представить
себе не можете, как я стар. Я сам иногда вдруг обнаруживаю, что целый  век
выпал из памяти... Скажем, времена до Брестской унии  помню,  и  что  было
после  Ужгородской  -  тоже  помню,  а  что  было между ними - как  метлой
вымело...  Так вы можете представить, сколько я этих соискателей на  своем
веку повидал! Кого только  среди  них  не  было...  Византийский  логофет,
монгольский сотник, богомол - еретик, ювелир из Кракова... И  как  же  все
они жаждали припасть к источнику! Головы приносили и швыряли передо  мной:
"Я! Я вместо него!"  Конечно,  нравы  теперь  не  те,  головы  не  принято
отсекать, но ведь и не требуется! Просто согласие от вас требуется, Феликс
Александрович! Так нет! И ведь знаю, казалось бы, я вас - не идеал, совсем
не идеал! И выпить, и по женской части, и материальных  потребностей,  как
говорится, не  чужд...  И  вдруг  такое!  Нет  потрясли  вы  меня,  Феликс
Александрович. В самое сердце поразили.  Может  быть,  мученический  венец
принять хотите?
     Он смотрит на часы и поднимается. Произносит задумчиво:
     - Ну что ж, каждому свое. Пойдемте, Феликс Александрович,  времени  у
нас больше не осталось.


     В кабинете тем временем Наташа шарит по полкам с книгами, берет  одну
книгу за другой, прочитывает наугад несколько строчек и равнодушно  роняет
на пол. Из угла в угол по разбросанный книгам,  окуркам,  осколкам  посуды
снует Курдюков. Клетчатый, стоя лбом у стены, внимательно следит  за  ним.
Иван Давыдович листает журнальную подшивку.
     За окном светает.
     Входят Павел Павлович и Феликс.
     ИВАН ДАВЫДОВИЧ:  Наконец-то!  (Отбрасывает  подшивку).  Итак,  Феликс
Александрович, ваше решение?
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: одну минуточку, магистр.  Я  хочу  сделать  маленькое
уточнение. Я тут поразмыслил и пришел к выводу, что ротмистр прав.  Отныне
я за нашего дорогого Басаврюка. Как говорится,  старый  друг  лучше  новых
двух.
     КУРДЮКОВ: Благодетель!
     НАТАША: Я тоже. К дьяволу чистоплюев.
     КУРДЮКОВ: Благодетельница! (Торжествующе показывает Феликсу язык.)
     ИВАН ДАВЫДОВИЧ (после паузы): Вот как? Н-ну что ж... А  я,  напротив,
самым   категорическим    образом    поддерживаю    кандидатуру    Феликса
Александровича. И я берусь доказать любому, что он несомненно полезен  для
нашего общества.
     Он бросает короткий взгляд на Клетчатого, и  тот,  сделав  отчетливый
шаг вперед, становится рядом с ним.
     КЛЕТЧАТЫЙ: Я тоже за господина писателя. Раз другие меняют,  то  и  я
меняю.
     КУРДЮКОВ: За что, я же свой... А он сам не хочет...
     ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Во-первых, он сам не хочет. А во-вторых, магистр,  вы
все-таки оказались в меньшинстве...
     ИВАН  ДАВЫДОВИЧ:  Но  я  и  не   предлагаю   принимать   какие-нибудь
необратимые решения прямо сейчас! Уже светло, сделать сегодня мы все равно
ничего не сможем, мы не готовы, надо все хорошенько продумать...  Господа!
Мы расходимся. О времени и месте следующей встречи  я  каждого  извещу  во
благовремении...
     КУРДЮКОВ (хрипит): Он же в милицию... Сию же минуту!..
     Иван Давыдович обращает пристальный взор на Феликса.
     ИВАН ДАВЫДОВИЧ: Милостивый государь! Вам были сделаны весьма  лестные
предложения, не забывайте об этом. Обдумайте их в спокойной обстановке.  И
помните, пожалуйста, что длинный язык может  лишь  принести  вам  и  вашим
близким непоправимые беды!
     ФЕЛИКС: Иван Давыдович! Да перестаньте вы мне  угрожать.  Неужели  не
понятно, что я скорее откушу себе язык, чем хоть кому-нибудь раскрою такую
тайну? Неужели  вы  не  способны  понять,  какое  это  счастье  для  всего
человечества, что у источника бессмертия собралась именно  ваша  компания,
компания бездарей, ленивых, бездарных, тупых ослов...
     ИВАН ДАВЫДОВИЧ: Милостивый государь!
     ФЕЛИКС: Какое это безмерное  счастье!  Помыслить  ведь  страшно,  что
будет, если тайна раскроется и к источнику прорвется хоть один  настоящий,
неукротимый,  энергичный,  сильный,  негодяй!  Что  может  быть  страшнее!
Бессмертный пожиратель бутербродов - да это же огромная удача для планеты!
Бессмертный энергичный властолюбец  -  вот  это  уже  беда,  вот  это  уже
страшно, это  катастрофа...  Поэтому  спите  спокойно,  динозавры  вы  мои
дорогие! Под пытками не выдам я вашей тайны...
     Они уходят, они бегут. Первой выскакивает Наталья Петровна,  на  ходу
запихивая в сумочку свои  косметические  цацки.  Величественно  удаляется,
постукивая  зонтиком-тростью,   Павел   Павлович,   сохраняя   ироническое
выражение  на  лице.  Трусливо  озираясь,  удирает   Курдюков,   теряя   и
подхватывая больничные тапочки.  Клетчатый  не  совсем  улавливает  пафоса
происшедшего, он просто дожидается Ивана  Давыдовича.  Иван  же  Давыдович
слушает дольше всех, но в конце концов и он не выдерживает и уходит.
     ФЕЛИКС (им вслед): Под самыми страшными пытками не выдам!


     Феликс стоит у окна и рассматривает всю компанию  с  высоты  седьмого
этажа. Курдюкова запихивают в "жигули". Клетчатый за ним,  Наташа  садится
за руль, Иван  Давыдович  -  с  нею  рядом.  Павел  Павлович  приветствует
отъезжающую машину, приподняв шляпу, а затем неспешно, постукивая  тростью
- зонтиком, уходит из поля зрения.
     И  тогда  Феликс  оборачивается  и  оглядывает  кабинет.  Вся  мебель
сдвинута и перекошена. На полу раздавленные окурки, измятые книги,  черные
пятна кофе, разбитый телефонный аппарат, осколки  фарфора.  На  столе,  на
листах рукописи валяются огрызки  и  объедки,  тарелки  с  остатками  еды,
грязная сковорода.
     Дом уже проснулся. Гудит лифт, хлопаю двери, раздаются шаги, голоса.
     И тут дверь  кабинета  растворяется,  и  на  пороге  появляется  дочь
Феликса Лиза с двумя карапузами-близнецами.
     - Почему у тебя дверь... - начинает она и ахает. - Что такое?  Что  у
тебя тут было?
     ФЕЛИКС: Пиршество бессмертных.
     ЛИЗА: Какой   ужас...   И  телефон   разбили!   То-то   я  не   могла
дозвониться... В садике сегодня карантин, и я привела к тебе...
     ФЕЛИКС: Давай их сюда, этих разбойников. Идите сюда скорее,  ко  мне.
Сейчас мы с вами все тут приберем. Правильно, Фома?
     ФОМА: Правильно.
     ФЕЛИКС: Правильно, Антон?
     АНТОН: Неправильно. Бегать хочу.


                            Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                              Борис СТРУГАЦКИЙ

                        ПОВЕСТЬ О ДРУЖБЕ И НЕДРУЖБЕ



     Ровно в девятнадцать ноль-ноль тридцать первого декабря прошлого года
Андрей Т. лежал в постели  и  с  покорной  горечью  размышлял  о  прошлом,
настоящем и будущем. Как легко подсчитать, до Нового Года оставалось всего
пять часов, но никаких радостей это обстоятельство  Андрею_Т.  не  сулило,
ибо он не  просто  лежал  (смешно  думать,  что  ему  вдруг  захотелось  в
последние часы старого года поваляться под одеялом), а соблюдал постельный
режим: горло его было завязано и болело.
     Андрей Т. лежал в постели и с  покорной  горечью  раздумывал  о  том,
какой он все-таки невезучий человек. Весь его огромный  опыт,  накопленный
за  четырнадцать  лет  жизни,  свидетельствовал  об  этом   с   прямо-таки
болезненной несомненностью.
     Например,  стоило  человеку  по  какой-либо   причине   (пусть   даже
неуважительной, не в этом дело) не выучить географии,  как  его  неумолимо
вызывали отвечать - со  всеми  вытекающими  отсюда  последствиями.  Стоило
человеку  забраться  в  стол  к  старшему  брату  -  студенту  (совершенно
случайно, ничего дурного не имея в виду), как  там  оказывалась  наводящая
изумление японская электронная машинка,  которая  тут  же  незамедлительно
выскакивала из рук и с треском падала  на  пол.  Опять  же  с  вытекающими
последствиями. Стоило  человеку  проесть  с  трудом  обретенный  рубль  на
мороженом (сливочный,  шоколадный  и  фруктовый  шарик  в  соответствующем
сиропе), как буквально в  двух  шагах  от  кафе  обнаруживался  книгоноша,
распродающий последние экземпляры "Зарубежного детектива".
     Да, удачи не было. Удача кончилась три  года  назад,  когда  человеку
подарили к дню рождения лотерейный  билет  и  он  выиграл  на  этот  билет
будильник.
     Однако даже невезение должно иметь какие-то пределы. Заболеть ангиной
за несколько часов до Нового года - это уже не просто невезение.  Это  уже
судьба. Рок.
     Закон  бутерброда,  сказал  папа.  Очень  может  быть.  Папа  нередко
высказывает вполне здравые  мысли.  Насчет  закона  бутерброд  он  впервые
высказался еще на заре времен, года три назад. Андрей Т. решил тогда,  что
бутерброд в данном случае является именем  крупного  немецкого  ученого  и
пишется через два "т". Он даже вписал этого Буттерброда в кроссворд вместо
Гейзенберга, чем повергнул старшего брата в неописуемое  и  оскорбительное
веселье. Много воды утекло с тех пор, и много  бутербродов  вывалилось  из
рук на пол, на тротуар и просто на сырую землю, прежде чем  великий  закон
утвердился в сознании Андрея Т. во всей своей непреклонной определенности:
бутерброд всегда падает маслом (ветчиной, сыром, вареньем) вниз, и нет  от
этого спасения.
     Нет от этого спасения.
     Если человек дал  Милке  Пономаревой  списать  контрольную,  человеку
ставят "банан" за то, что он списал контрольную у Милки.
     Если  человек  тихо  и  никому  не  мешая  пристроился  к  телевизору
насладиться одним  из  семнадцати  мгновений  весны,  человека  поднимают,
напяливают на него смирительный парадный  костюм  и  ведут  на  именины  к
бабушке Варе, которая не держит телевизора из принципа.
     И уж если человек, изнемогший от географии и литературы,  взлелеял  в
душе чистую мечту провести праздник Нового года и заслуженные  каникулы  в
Грибановской  Караулке,   -   все,   пиши   пропало:   человека   поражает
фолликулярная ангина, и пусть он еще спасибо скажет, что это не  чума,  не
проказа и не стригущий лишай...
     В девятнадцать ноль-пять с целью выяснить, не изменилось ли положение
к лучшему, Андрей Т. произвел экспериментальный глоток  всухую.  Положение
не изменилось,  горло  болело.  Зря,  выходит,  поедал  он  отвратительные
горькие  порошки,  полоскал  многострадальные  голосовые  связки  мерзкими
растворами, терпел на шее колючую  шерстяную  повязку.  Может  быть,  маме
следовало послушаться бабушку Варю и обложить шею очищенными селедками?  В
глубине души Андрей Т. знал, что и эта крайняя мера не  привела  бы  ни  к
чему. Пропала новогодняя ночь, пропали каникулы, пропало все то, ради чего
он жил и работал последний месяц второй четверти. Сознавать это было столь
невыносимо, что Андрей Т. повернулся на спину и  разрешил  себе  испустить
негромкий стон. Это был стон мужественного человека, попавшего в  западню.
Стон обреченного звездолетчика,  падающего  в  своем  разбитом  корабле  в
черные  пучины  пространств,  откуда  не  возвращаются.  Словом,  это  был
душераздирающий стон.
     А папа и мама находились уже,  вероятно,  на  месте,  в  окрестностях
Грибановской Караулки, где так удивительно отсвечивают в отблесках  костра
пушистые сугробы, где  отягощенные  снегом  лапы  огромных  елей  и  сосен
отбрасывают таинственные тени, где можно рыть тоннели в снегу, носиться по
лесу, издавая воинственные кличи, а потом, забравшись  на  печку,  слушать
смех и споры взрослых и песни старшего брата, студента, под гитару...
     Впрочем, справедливости ради  следует  отметить,  что  скоропостижная
ангина у Андрея Т. едва не нарушила  эту  традиционную  семейную  вылазку.
Сначала мама решительно высказалась в том смысле, что  раз  так,  то  она,
мама, останется с Андрюшенькой и  ни  в  какую  Грибановскую  Караулку  не
поедет. Сейчас же, не желая уступать ей в великодушии,  в  том  же  смысле
выс