Он заставил себя
раскрыть глаза. Нет, подумал он. Смотреть надо.  Надо  привыкать.  И  надо
узнавать. Нечего отворачиваться. Я не имею права отворачиваться, раз уж  я
взялся за это  дело.  Наверное,  это  был  мутант,  смерть  не  может  так
изуродовать человека. Вот жизнь - уродует. Она и меня изуродует, и  никуда
от этого не денешься, и не  надо  сопротивляться,  надо  привыкать.  Может
быть, впереди у меня сотни километров дорог, уставленных виселицами...
     Когда он снова высунулся из люка и поглядел  назад,  заставы  уже  не
было видно - ни заставы, ни одинокой виселицы у дороги. Хорошо  бы  сейчас
ехать домой... так вот ехать, ехать, ехать, а в конце - дом,  мама,  отец,
ребята... приехать, проснуться, умыться и рассказать им страшный  сон  про
обитаемый остров... Он попытался представить себе Землю, но у него  ничего
не получилось, только было странно думать, что где-то есть чистые  веселые
города, много добрых умных людей, все друг другу доверяют,  нет  ржавчины,
дурных запахов, радиации, черных мундиров,  грубых  скотских  лиц,  жутких
легенд, смешанных с еще более жуткой правдой, и он вдруг впервые  подумал,
что на Земле тоже могло так случиться и он был бы сейчас  таким,  как  все
вокруг - невежественным, обманутым, раболепным и преданным. Ты искал  себе
дела, подумал он. Ну вот, у тебя теперь есть дело - трудное дело,  грязное
дело, но вряд ли ты найдешь где-нибудь когда-нибудь другое дело, столь  же
важное...
     Впереди на шоссе показался какой-то механизм, медленно ползущий в  ту
же сторону - на юг. Это был  небольшой  гусеничный  трактор,  тянувший  за
собой прицеп с металлической решетчатой фермой. В  открытой  кабине  сидел
человек в клетчатом балахоне и курил трубку, он  равнодушно  посмотрел  на
танк, на Максима и отвернулся. Что это за ферма? - подумал  Максим.  Какие
знакомые  очертания...  Потом  он  вдруг  понял,  что  это  секция  башни.
Столкнуть бы ее сейчас в канаву, подумал он, и проехаться по ней раза  два
взад-вперед... Он оглянулся,  и  выражение  его  лица,  видимо,  очень  не
понравилось водителю трактора - водитель вдруг затормозил и  спустил  одну
ногу на гусеницу, как бы готовясь выпрыгнуть. Максим отвернулся.
     Минут через  десять  он  увидел  вторую  заставу.  Это  был  аванпост
огромной армии клетчатых рабов, а может быть и не рабов как раз,  а  самых
свободных людей в стране, - два временных домика  с  блестящими  цинковыми
крышами, невысокий искусственный холм, на нем - серый приземистый  капонир
с черными щелями амбразур. Над капониром  уже  поднимались  первые  секции
башни, а вокруг холма стояли автокраны, трактора,  валялись  в  беспорядке
железные фермы. Лес на несколько сотен метров вправо и влево от шоссе  был
уничтожен, по открытому пространству кое-где копошились люди  в  клетчатой
одежде. За домиками виднелся длинный низкий барак, такой же, как в лагере.
Перед бараком сохло на веревках  серое  тряпье.  Немного  дальше  у  шоссе
торчала деревянная вышка с площадкой, на площадке прохаживался  часовой  в
серой армейской форме, в глубокой каске, и стоял пулемет на  треноге.  Под
вышкой толпились еще солдаты, у них был вид людей, изнемогающих от комаров
и скуки. Все курили.
     Ну, здесь я тоже проеду без хлопот, подумал Максим, здесь конец света
и всем на все наплевать. Но он ошибся. Солдаты перестали  отмахиваться  от
комаров и уставились на танк. Потом один, тощий, на кого-то очень похожий,
поправил на голове каску, вышел на середину шоссе и поднял  руку.  Это  ты
зря, подумал Максим с сожалением, это  тебе  ни  к  чему.  Я  решил  здесь
проехать,  и  я  проеду...  Он  соскользнул  вниз,  к  рычагам,  устроился
поудобнее и поставил ногу на акселератор. Солдат на шоссе продолжал стоять
с поднятой рукой. Сейчас я дам газ, подумал Максим, взреву как следует,  и
он отскочит... а если не отскочит, подумал он с внезапным ожесточением, то
что же - на войне, как на войне...
     И вдруг он узнал этого солдата.  Перед  ним  был  Гай  -  похудевший,
осунувшийся,  заросший  щетиной,   в  мешковатом  солдатском  комбинезоне.
"Гай... - пробормотал Максим. - Дружище...  как же я теперь?" Он снял ногу
с газа, выключил сцепление, танк замедлил ход и остановился.  Гай  опустил
руку и неторопливо  пошел  навстречу.  И  тут  Максим  даже  засмеялся  от
радости. Все  получалось  очень  хорошо.  Он  снова  включил  сцепление  и
приготовился.
     - Эй! - начальственно крикнул Гай и постучал прикладом  по  броне.  -
Кто такой?
     Максим молчал, тихонько посмеиваясь.
     - Есть там кто? - в голосе Гая появилась некоторая неуверенность.
     Потом  его  подкованные  каблуки  загремели  по  броне,   люк   слева
распахнулся, и Гай просунулся в отсек. Увидев Максима, он открыл рот, и  в
ту же секунду Максим схватил его за комбинезон, рванул к себе, повалил  на
ветки под ногами и прижал... Танк взревел ужасным ревом и рванулся вперед.
Разобью двигатель, подумал Максим. Гай дергался и ворочался, каска съехала
ему на лицо, он  ничего  не  видел  и  только  брыкался  вслепую,  пытаясь
вытащить их-под себя автомат. Отсек вдруг наполнился  громом  и  лязгом  -
по-видимому, в тыл танку ударили автоматы и пулемет. Это  было  безопасно,
но неприятно, и Максим с нетерпением следил, как надвигается  стена  леса,
все ближе... ближе... и вот первые кусты... кто-то клетчатый шарахнулся  с
дороги... и вот уже вокруг лес, и пули уже не стучат  по  броне,  и  шоссе
впереди свободно на много сотен километров.
     Гай, наконец, вытащил из-под себя автомат, но Максим  содрал  с  него
каску и увидел его потное оскаленное лицо, и засмеялся, когда ярость, ужас
и жажда убивать сменились на этом лице выражением  сначала  растерянности,
потом изумления и,  наконец,  радости.  Гай  пошевелил  губами  -  видимо,
сказал: "Массаракш!" Максим бросил рычаги, притянул его к  себе,  мокрого,
тощего, заросшего, обнял, прижал от  избытка  чувств,  потом  отпустил  и,
держа его за плечи, сказал: "Гай, дружище, как я рад!"  Ничего  решительно
не было слышно. Он глянул в смотровую щель, шоссе было прямое по-прежнему,
и он снова поставил ручной газ, а сам вылез наверх и вытащил Гая за собой.
     - Массаракш! - сказал помятый Гай. - Это опять ты!
     - А ты не рад? Я вот ужасно рад! - Максим только  сейчас  понял,  как
ему всегда не хотелось ехать на юг в одиночку.
     - Что все это значит! -  крикнул  Гай.  Первая  радость  у  него  уже
прошла, он с беспокойством оглядывался по сторонам. - Куда?! Зачем?!
     - На юг! - крикнул Максим. -  Хватит  с  меня  твоего  гостеприимного
отечества!
     - Побег?!
     - Да!
     - Ты с ума сошел! Тебе подарили жизнь!
     - Кто это мне подарил жизнь?! Жизнь моя! Принадлежит мне!
     Разговаривать было трудно, приходилось кричать,  и  как-то  невольно,
вместо дружеской  беседы,  получалась  ссора.  Максим  соскочил  в  люк  и
уменьшил обороты. Танк пошел медленнее, но больше не ревел и не лязгал так
громко. Когда Максим вылез обратно, Гай сидел насупленный и решительный.
     - Я обязан тебя вернуть, - объявил он.
     - А я обязан тебя отсюда утащить, - объявил Максим.
     - Не понимаю. Ты совсем сошел с ума. Отсюда бежать  невозможно.  Надо
вернуться... Массаракш, возвращаться тебе тоже нельзя, тебя расстреляют...
А на юге нас съедят...  Провались  ты  пропадом  со  своим  сумасшествием!
Связался я с тобой, как с фальшивой монетой...
     - Подожди, не ори, - сказал Максим. - Дай я тебе все объясню.
     - Не желаю ничего слушать. Останови машину!
     - Да подожди ты, - уговаривал Максим. - Дай рассказать!
     Но Гай не желал, чтобы ему  рассказывали.  Гай  требовал,  чтобы  эта
незаконно похищенная машина была немедленно  остановлена  и  возвращена  в
зону.  Максима  дважды,  трижды  и  четырежды  обозвали  болваном.   Вопль
"массаракш" перекрывал шум двигателя. Положение, массаракш, было  ужасным.
Оно было безвыходным, массаракш! Впереди, массаракш, была  верная  смерть.
Позади, массаракш, тоже. Максим был всегда болваном и  психом,  массаракш,
но   эта   его   выходка,    массаракш,    надо    полагать,    последняя,
массаракш-и-массаракш...
     Максим не мешал.  Он  вдруг  сообразил,  что  поле  последней  башни,
очевидно, кончается где-то здесь, скорее всего - уже кончилось,  последняя
застава  должна  находиться  на  самой  границе  крайнего  поля...   Пусть
выговаривается, на обитаемом острове слова ничего  не  значат...  ругайся,
ругайся, а я тебя  вытащу,  нечего  тебе  там  делать...  Надо  с  кого-то
начинать, и ты будешь первым, не хочу, чтобы ты был куклой, даже если тебе
это нравится - быть куклой...
     Изругав Максима вдоль и поперек,  Гай  соскочил  в  люк  и  стал  там
возиться, пытаясь остановить машину. Это ему не  удалось,  и  он  выбрался
обратно, уже в каске, очень молчаливый и деловитый.  Он  явно  намеревался
спрыгнуть и уйти обратно. Он был очень сердит. Тогда Максим поймал его  за
штаны, усадил рядом и принялся объяснять положение.
     Он говорил больше часу, прерываясь иногда, чтобы  выровнять  движение
танка на  поворотах.  Он  говорил,  а  Гай  слушал.  Сначала  Гай  пытался
перебивать, порывался соскочить на ходу, затыкал уши, но Максим говорил  и
говорил, повторял одно и то  же  снова  и  снова,  объяснял,  втолковывал,
разубеждал,  и  Гай,  наконец,  начал  прислушиваться,  потом   задумался,
приуныл, залез обеими руками под каску и  шибко  почесал  шевелюру,  потом
вдруг сам перешел в наступление и принялся допрашивать Максима, откуда все
это стало известно и кто докажет, что все это не вранье, и  как  можно  во
все это поверить, если это очевидная выдумка... Максим бил его фактами,  а
когда фактов не хватало, клялся, что говорит правду,  а  когда  и  это  не
помогало, называл Гая дубиной, куклой, роботом, а танк все шел  и  шел  на
юг, все глубже зарываясь в страну мутантов.
     - Ну, хорошо, - сказал, наконец, Максим, остервенев. - Сейчас мы  все
это проверим. По моим расчетам мы давно уже выехали из поля  излучения,  а
сейчас примерно без десяти десять. Что вы все делаете в десять часов?
     - В десять ноль-ноль - построение, - мрачно сказал Гай.
     - Вот именно. Собираетесь стройными рядами и начинаете истошно  орать
дурацкие гимны, и надрываетесь от энтузиазма. Помнишь?
     - Энтузиазм у нас в крови, - заявил Гай.
     - Энтузиазм вам вбивают в ваши тупые головы,  -  возразил  Максим.  -
Ничего, вот сейчас мы посмотрим, какой  у  тебя  там  в  крови  энтузиазм.
Который час?
     - Без семи, - мрачно сказал Гай.
     Некоторое время они ехали молча.
     - Ну? - спросил Максим.
     Гай посмотрел на часы и неуверенным голосом  запел:  "Боевая  Гвардия
тяжелыми шагами..." Максим  насмешливо  смотрел  на  него.  Гай  сбился  и
перепутал слова.
     - Перестань на меня глазеть, - сердито сказал он. - Ты мне мешаешь. И
вообще, какой может быть энтузиазм вне строя?
     - Брось, брось, - сказал Максим. - Вне строя ты, бывало, также  орал,
как в строю. Смотреть на вас  с  дядей  Кааном  страшно  было.  Один  орет
"Боевую Гвардию". Другой тянет "Славу Отцам". А тут еще  Рада...  Ну,  где
энтузиазм? Где твоя любовь к Отцам?
     - Не смей, - сказал Гай. - Ты не смеешь так говорить про Отцов.  Даже
если то, что ты рассказываешь, - правда, это означает  только,  что  Отцов
просто обманули.
     - Кто же из обманул?
     - Н-ну... мало ли...
     - Значит, Отцы не всемогущи? Значит, они не все знают?
     - Не желаю на эту тему разговаривать, - объявил Гай.
     Он  приуныл,  сгорбился,  лицо  его  еще  больше   осунулось,   глаза
потускнели, отвисла нижняя губа. Максим вдруг вспомнил  Фишту  Луковицу  и
Красавчика  Кетри  из  арестантского   вагона.   Они   были   наркоманами,
несчастными людьми, привыкшими употреблять особенно сильные  наркотические
вещества. Они страшно мучились без своего зелья, не ели и не пили,  а  дни
напролет сидели вот так, с потухшими глазами и отвисшей губой.
     - У тебя болит что-нибудь? - спросил он Гая.
     - Нет, - уныло ответил Гай.
     - А что ты так нахохлился?
     - Да так как-то... - Гай оттянул воротник и  вяло  повертел  шеей.  -
Нехорошо как-то... Я лягу, а?
     Не дожидаясь ответа Максима, он полез в люк и прилег  там  на  ветки,
поджав ноги. Вот оно как, подумал Максим. Это не так просто, как я  думал.
Он забеспокоился. Лучевого удара Гай не получил, из поля мы выехали  почти
два часа назад... Он же всю жизнь живет в этом поле... А может  быть,  ему
это вредно - без поля? Вдруг он  заболеет?  Надо  же,  дрянь  какая...  Он
смотрел через люк  на  бледное  лицо,  и  ему  становилось  все  страшнее.
Наконец, он не выдержал, спрыгнул в отсек, выключил двигатель, выволок Гая
наружу и положил на траву у шоссе.
     Гай спал, бормотал что-то во сне, сильно вздрагивал. Потом его  начал
бить озноб, он скрючивался, сжимался, словно стараясь согреться, засовывал
ладони под мышки. Максим положил его голову к себе на колени,  прижал  ему
пальцами виски и постарался  сосредоточиться.  Ему  давно  не  приходилось
делать психомассаж,  но  он  знал,  что  главное  -  отвлечься  от  всего,
сосредоточиться, включить больного в свою, здоровую, систему. Так он сидел
минут десять или пятнадцать, а когда очнулся, то увидел,  что  Гаю  лучше:
лицо порозовело, дыхание стало ровным, он больше не мерз.  Максим  устроил
ему подушку из травы, посидел некоторое время, отгоняя  комаров,  а  потом
вспомнил, что им ведь еще ехать и ехать, а  реактор  течет,  для  Гая  это
опасно, надо что-то придумать. Он поднялся и вернулся к танку.
     Ему  пришлось  основательно  повозиться,  прежде  чем   он   снял   с
проржавевших заклепок несколько листов бортовой брони, а затем он  набивал
эти листы на керамическую перегородку, отделяющую реактор и  двигатель  от
отсека управления. Ему оставалось  прикрепить  последний  лист,  когда  он
вдруг  почувствовал,  что  вблизи  появились  посторонние.  Он   осторожно
высунулся из люка, и внутри у него похолодело и съежилось.
     На шоссе, шагах в десяти перед танком, стояли три человека, но он  не
сразу понял, что это люди. Правда, они  были  одеты,  и  двое  держали  на
плечах жердь, с  которой  свисало  окровавленной  головой  вниз  небольшое
копытное животное,  похожее  на  оленя,  а  на  шее  у  третьего.  поперек
цыплячьей груди, висела громоздкая винтовка непривычного вида. Мутанты,  -
подумал Максим. Вот они - мутанты... Все рассказы и легенды, слышанные им,
вдруг всплыли в памяти и сделались очень правдоподобными. Сдирают с  живых
кожу... людоеды... дикари... звери. Он стиснул зубы, выскочил на  броню  и
поднялся во весь рост. Тогда тот, что был  с  винтовкой,  смешно  перебрал
коротенькими ножками, выгнутыми дугой, но не двинулся с места.  Он  только
поднял жуткую руку  с  двумя  длинными  многосуставными  пальцами,  громко
зашипел, а потом произнес скрипучим голосом:
     - Кушать хочешь?
     Максим разлепил губы и сказал:
     - Да.
     - Стрелять не будешь? - поинтересовался обладатель винтовки.
     - Нет, - сказал Максим, улыбаясь. - Ни в коем случае.



                                    15

     Гай сидел за грубым самодельным столом и чистил автомат.  Было  около
четверти одиннадцатого утра, мир был серым, бесцветным, сухим,  в  нем  не
было места радости, не было места  движению  жизни,  все  было  тусклое  и
больное. Не хотелось думать, не хотелось ничего  видеть  и  слышать,  даже
спать не хотелось - хотелось просто положить голову на стол, опустить руки
и умереть. Просто умереть - и все.
     Комнатка была маленькая, с единственным окном без стекла,  выходившим
на огромный, загроможденный развалинами, заросший диким кустом  серо-рыжий
пустырь. Обои в комнате пожухли и скрутились - не то от  жары,  не  то  от
старости, - паркет рассохся, в одном углу  обгорел  до  угля.  От  прежних
жильцов в  комнате  ничего  не  осталось,  кроме  большой  фотографии  под
разбитым стеклом, на которой, если внимательно присмотреться,  можно  было
различить какого-то  пожилого  господина  с  дурацкими  бакенбардами  и  в
смешной шляпе, похожей на жестяную тарелку.
     Глаза бы всего  этого  не  видели,  сдохнуть  бы  сейчас  или  завыть
последней бездомной собакой, но Максим приказал: "Чисти!" "Каждый  раз,  -
приказал Максим, постукивая каменным пальцем по столу, - каждый  раз,  как
только тебя скрутит, садись и  чисти  автомат..."  Значит,  надо  чистить.
Максим все-таки. Если бы не Максим, давно бы лег и помер. Просил ведь его:
"Не уходи ты от меня в это время, посиди, полечи". Нет. Сказал, что теперь
сам должен. Сказал, что это не смертельно, что должно пройти и обязательно
пройдет, но надо перемочься, надо справиться...
     Ладно, вяло подумал Гай, справлюсь. Максим все-таки. Не  человек,  не
Отец, не бог - Максим... И  еще  он  сказал:  "Злись!  Как  тебя  скрутит,
вспоминай, откуда это у тебя, кто тебя к этому приучил,  зачем,  и  злись,
копи ненависть. Скоро она понадобится: ты не один такой, вас  таких  сорок
миллионов, оболваненных, отравленных..." Трудно поверить, массаракш,  ведь
всю жизнь - в строю, всегда знали, что к чему,  все  было  просто,  дорога
была ясная, все были вместе, и хорошо было быть одним из миллионов, таким,
как все. Нет, пришел, влюбил в себя, карьеру испортил, а  потом  буквально
за шиворот вырвал из рядов и утащил в другую жизнь, где и цель  непонятна,
и средства непонятны, где нужно - массаракш-и-массаракш! - обо всем думать
самому! Раньше и понятия не имел, что  это  такое  -  думать  самому.  Был
приказ, все ясно,  думай,  как  его  лучше  выполнить.  Да...  вытащил  за
шиворот, повернул мордой назад, к родному, к гнезду, к самому  дорогому  и
показал: помойка, гнусь, мерзость, ложь... И вот смотришь - действительно,
мало красивого, себя вспомнить тошно, ребят вспомнить тошно, а уж господин
ротмистр Чачу!.. Гай с сердцем загнал на место затвор и цокнул защелкой. И
снова навалилась вялость, апатия, и воли на то,  чтобы  вставить  магазин,
уже не оставалось. Плохо, ох как плохо...
     Перекошенная  скрипучая   дверь   отворилась,   всунулось   маленькое
деловитое рыльце - в общем даже симпатичное, если бы не лысый череп  и  не
воспаленные веки без ресниц - Танга, соседская девчонка.
     - Дядя Мак приказали вам идти на  площадь!  Там  уже  все  собрались,
одного вас ждут!
     Гай угрюмо покосился на нее, на тщедушное это тельце  в  платьице  из
грубой  мешковины,   на   ненормально-тонкие   ручки-соломинки,   покрытые
коричневыми пятнами, на кривые ножки, распухшие в коленях, и его замутило,
и самому стало стыдно своего отвращения - ребенок, а  кто  виноват?  -  он
отвел глаза и сказал:
     - Не пойду. Передай, что плохо себя чувствую. Заболел.
     Дверь скрипнула, и когда он снова поднял глаза, девчонки не было.  Он
с досадой бросил автомат на койку, подошел к окну, высунулся. Девчонка  со
страшной скоростью пылила по лощине между остатками стен, по бывшей улице,
за  нею  увязался  какой-то  карапузик,   проковылял   несколько   шажков,
зацепился,  шлепнулся,  поднял  голову,  полежал  некоторое  время,  потом
взревел  ужасным  басом.  Из-за  руин  выскочила  мать  -   Гай   поспешно
отшатнулся, потряс головой и вернулся к столу. Нет,  не  могу  привыкнуть.
Гадкий я, видно, человек... Ну уж попался бы мне тот, кто  за  все  это  в
ответе, тут уж я  бы  не  промахнулся.  Но  все-таки,  почему  я  не  могу
привыкнуть? Господи, да за этот месяц я такого повидал - на сто  кошмарных
снов хватит...
     Мутанты жили небольшими общинами; иные  кочевали,  охотились,  искали
места получше, искали дорогу на север в  обход  гвардейских  пулеметов,  в
обход страшных областей, где они сходили с  ума  и  умирали  на  месте  от
приступов чудовищной головной  боли;  иные  жили  оседло  на  фермах  и  в
деревушках, уцелевших после боев и взрыва трех атомных  бомб,  из  которых
одна взорвалась над этим городом,  а  две  в  окрестностях  -  там  сейчас
километровые