молоденькую женщину. У нее дрожали губы и лицо было мокрое от слез.
     - Вы капитан? - спросила она надорванным голосом.
     - Да, да. Я капитан.
     Она еще больнее стиснула его руку.
     - Там мой мальчик... На корабле...  -  губы  начали  кривиться.  -  Я
боюсь...
     Горбовский сделал удивленное лицо.
     - Но чего же? Там он в полной безопасности.
     - Вы уверены? Вы обещаете мне?..
     - Он там в полной безопасности, - повторил Горбовский  решительно.  -
Это очень хороший корабль!
     - Столько детей, - сказала она, всхлипывая. - Столько детей!..
     Она отпустила его руку  и  отвернулась.  Горбовский,  потоптавшись  в
нерешительности, пошел дальше, загораживая руками и боками  шедевр  Сурда,
но его тут же схватили с обеих сторон под локти.
     - Это весит всего три кило, - сказал бледный угловатый мужчина.  -  Я
никогда никого ни о чем не просил...
     - Вижу, - согласился Горбовский. Это действительно было заметно.
     - Здесь отчет о наблюдениях Волны  за  десять  лет.  Шесть  миллионов
фотокопий.
     - Это очень важно! - подтвердил второй человек, державший Горбовского
за левый локоть. У  него  были  толстые,  добрые  губы,  небритые  щеки  и
маленькие умоляющие глазки. - Понимаете, это Маляев... - он указал пальцем
на первого. - Вы непременно должны взять эту папку...
     - Помолчите, Патрик, - сказал Маляев. - Леонид Андреевич,  поймите...
Чтобы это больше не повторилось... Чтобы больше никогда, - он  задохнулся,
- чтобы больше никто и никогда не ставил перед нами этот позорный выбор...
     - Несите за мной, - сказал Горбовский. - У меня заняты руки.
     Они отпустили его, и он сделал шаг  вперед,  но  ударился  коленом  о
большой, закутанный в брезент предмет, который с явным трудом  держали  на
весу двое юношей в одинаковых синих беретах.
     - Может, возьмете? - пропыхтел один.
     - Если можно... - сказал другой.
     - Мы два года ее строили...
     - Пожалуйста.
     Горбовский покачал головой и стал их осторожно обходить.
     - Леонид Андреевич, - жалобно сказал первый. - Мы вас умоляем.
     Горбовский снова покачал головой.
     - Не унижайся, - сказал второй сердито. Он вдруг отпустил свой  угол,
и закутанный предмет с треском ударился о землю. - Ну что ты держишь?
     Он  с  неожиданной  яростью  пнул  свой  аппарат  ногой   и,   сильно
прихрамывая, пошел прочь.
     - Володька! - крикнул первый с тревогой ему вслед. - Не сходи с ума!
     Горбовский отвернулся.
     - Скульпторам, конечно, надеяться не на что, - сказал  над  его  ухом
вкрадчивый голос.
     Горбовский только помотал головой: говорить он не мог. За его спиной,
наступая ему на пятки, хрипло дышал Маляев.
     Еще группа каких-то людей с рулонами, свертками и  пакетами  в  руках
разом стронулась с места и пошла рядом.
     - Может быть,  имеет  смысл  сделать  так...  -  нервно  и  отрывисто
заговорил один  из них.  - Может быть,  все...  Сложить  все  у  грузового
люка...  Мы понимаем,  что шансов  мало...  Но  вдруг  все-таки  останутся
места...   В  конце  концов  это   не  люди,  это  вещи...   Рассовать  их
где-нибудь... как-нибудь...
     - Да... да... - сказал Горбовский. - Я вас прошу, займитесь  этим.  -
Он приостановился и переложил шедевр на другое плечо. - Сообщите  об  этом
всем. Пусть сложат у грузового люка. Шагах в десяти и в стороне. Хорошо?
     В толпе произошло движение, стало не так тесно.  Люди  с  рулонами  и
свертками начали расходиться, и Горбовский выбрался, наконец, на свободное
пространство возле пассажирского люка,  где  малыши,  выстроенные  парами,
ждали очереди попасть в руки Перси Диксона.
     Карапузы в разноцветных курточках, штанишках и шапочках  пребывали  в
состоянии радостного возбуждения,  вызванного  перспективой  всамделишного
звездного перелета. Они  были  очень  заняты  друг  другом  и  голубоватой
громадой корабля  и  одаривали  толпившихся  вокруг  родителей  разве  что
рассеянными взглядами. Им было не до родителей. В круглом  отверстии  люка
стоял Перси Диксон, облаченный  в  стариннейшую,  давно  забытую  парадную
форму звездолетчика, тяжелую и душную, с наспех посеребренными пуговицами,
со значками и  ослепительными  позументами.  Пот  градом  катился  по  его
волосатому лицу, и время от времени  он  взревывал  морским  голосом:  "По
бим-бом-брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!"  Это  было  очень
весело, и восторженные мальки не спускали с него завороженных глаз. Тут же
были двое воспитателей: мужчина держал в  руке  списки,  а  женщина  очень
весело пела с  ребятишками  песенку  о  храбром  носороге.  Ребятишки,  не
отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул свое.
     Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то  можно
подумать,  будто  действительно  добрый   дядя   Перси   организовал   для
дошкольников веселый облет Радуги на настоящем звездолете. Но  тут  Диксон
поднял на руки очередного малыша и, обернувшись,  передал  его  кому-то  в
тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал:
"Толик мой!  Толик..."  И  Горбовский  оглянулся  и  увидел  бледное  лицо
Маляева, и напряженные лица отцов, и лица  матерей,  улыбающиеся  жалкими,
кривыми улыбками, и слезы на глазах, и  закушенные  губы,  и  отчаяние,  и
бьющуюся в истерике женщину, которую  поспешно  уводил,  обняв  за  плечи,
человек в комбинезоне, испачканном землей. И кто-то отвернулся,  и  кто-то
согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто
лег на бетон и стиснул голову руками.
     Горбовский увидел Женю  Вязаницыну,  пополневшую  и  похорошевшую,  с
огромными сухими глазами и решительно сжатым ртом.  Она  держала  за  руку
толстого спокойного мальчика в красных штанишках. Мальчик жевал  яблоко  и
во все глаза глядел на блестящего Перси Диксона.
     - Здравствуй, Леонид, - сказала она.
     - Здравствуй, Женечка, - сказал Горбовский.
     Маляев и Патрик отошли в сторону.
     - Какой ты худой, - сказала она. - Все такой же  худой.  И  даже  еще
больше высох.
     - А ты похорошела.
     - Я не очень отрываю тебя?
     - Да нет, все идет, как  должно  идти.  Мне  только  нужно  осмотреть
корабль. Я очень боюсь, что у нас все-таки не хватит места.
     - Очень  плохо  одной.  Матвей  занят,  занят,  занят...  Иногда  мне
кажется, что ему абсолютно все равно.
     - Ему очень не все равно, - сказал Горбовский.  -  Я  разговаривал  с
ним. Я знаю: ему очень не все равно... Но он ничего не может сделать.  Все
дети на Радуге - это его дети. Он не может иначе.
     Она слабо махнула свободной рукой.
     - Я не знаю, что делать с Алешкой, - сказала она. - Он у  нас  совсем
домашний. Он даже в детском саду никогда не был.
     - Он привыкнет. Дети очень быстро ко всему привыкают, Женечка.  И  ты
не бойся: ему будет хорошо.
     - Я даже не знаю, к кому обратиться.
     - Все воспитатели хороши. Ты же знаешь  это.  Все  одинаковы.  Алешке
будет хорошо.
     - Ты меня не понимаешь. Ведь его даже нет ни в каких списках.
     - И чего же тут страшного? Есть он в списках или нет, ни один ребенок
не останется на Радуге. Списки только для того, чтобы не растерять  детей.
Хочешь, я пойду и скажу, чтобы его записали?
     - Да, - сказала она. - Нет... Подожди. Можно я поднимусь вместе с ним
на корабль?
     Горбовский печально покачал головой.
     - Женечка, - мягко сказал он. - Не надо. Не надо беспокоить детей.
     - Я никого не буду беспокоить. Я только хочу посмотреть, как ему  там
будет... Кто будет рядом...
     - Такие же ребятишки. Веселые и добрые.
     - Можно я поднимусь с ним?
     - Не надо, Женечка.
     - Надо. Очень надо. Он не сможет один. Как он будет жить без меня? Ты
ничего не понимаешь. Все вы совершенно ничего не понимаете. Я буду  делать
все,  что  нужно.  Любую  работу.  Я  ведь  все  умею.   Не   будь   таким
бесчувственным...
     - Женечка, посмотри вокруг. Это матери.
     - Он не такой, как все. Он слабый. Капризный. Он привык к постоянному
вниманию. Он не сможет без меня. Не сможет! Ведь я-то знаю это лучше всех!
Неужели ты воспользуешься тем, что мне некому на тебя жаловаться?
     - Неужели ты займешь место ребенка,  который  должен  будет  остаться
здесь?
     - Никто не останется, - сказала она страстно. - Я уверена, что никто!
Все  поместятся!  А  мне  ведь  совсем  не  надо  места!  Есть  же  у  вас
какие-нибудь машинные помещения, какие-нибудь камеры... Я  должна  быть  с
ним!
     - Я ничего не могу сделать для тебя. Прости.
     - Можешь! Ты  капитан.  Ты  все  можешь.  Ты  же  всегда  был  добрым
человеком, Леня!
     - Я и сейчас добрый. Ты себе представить не можешь, какой я добрый.
     - Я не отойду от тебя, - сказала она и замолчала.
     - Хорошо, - сказал Горбовский. - Только давай сделаем так.  Сейчас  я
отведу в корабль Алешку, осмотрю помещения и вернусь к тебе. Хорошо?
     Она пристально глядела ему в глаза.
     - Ты не  обманешь  меня.  Я  знаю.  Я  верю.  Ты  никогда  никого  не
обманывал.
     - Я не обману. Когда корабль стартует, ты будешь рядом со мной. Давай
мальчика.
     Не отрывая глаз от его лица,  она  как  во  сне  подтолкнула  к  нему
Алешку.
     - Иди, иди, Алик, - сказала она. - Иди с дядей Леней.
     - Куда? - спросил мальчик.
     - В корабль, - сказал Горбовский, беря его за руку. -  Куда  же  еще?
Вот в этот корабль. Вон к тому дяде. Хочешь?
     - Хочу к тому дяде, - заявил мальчик. На мать он больше не смотрел.
     Они  вместе  подошли  к  трапу,  по  которому  поднимались  последние
ребятишки. Горбовский сказал воспитателю:
     - Внесите в список. Алексей Матвеевич Вязаницын.
     Воспитатель посмотрел на мальчика, затем  на  Горбовского  и  кивнул,
записывая.  Горбовский  медленно  поднялся  по  трапу,  перетащил  Алексея
Матвеевича через высокий комингс, подняв за руку.
     - Это называется тамбур, - сказал он.
     Мальчик подергал  руку,  освободился  и,  подойдя  вплотную  к  Перси
Диксону, стал его рассматривать. Горбовский снял с плеча и поставил в угол
картину Сурда. Что еще? -  подумал  он.  -  Да!  Он  вернулся  к  люку  и,
высунувшись, принял от Маляева папку.
     - Спасибо, -  сказал  Маляев,  улыбаясь.  -  Не  забыли...  Спокойной
плазмы.
     Патрик тоже улыбался. Кивая, они попятились к толпе. Женя стояла  под
самым люком, и Горбовский помахал ей рукой. Потом он повернулся к Диксону.
     - Жарко? - спросил он.
     - Ужасно. Сейчас бы душ принять. А в душевых дети.
     - Освободите душевые, - сказал Горбовский.
     - Легко сказать, - Диксон тяжело  вздохнул  и,  скривившись,  оттянул
тесный воротник мундира. - Борода лезет под воротник, - пробормотал он.  -
Колется невыносимо. Все тело зудит.
     - Дядя, - сказал мальчик Алеша. - А у тебя борода настоящая?
     - Можешь подергать, - сказал Перси со вздохом и нагнулся.
     Мальчик подергал.
     - Все равно ненастоящая, - заявил он.
     Горбовский взял его за плечо, но Алеша вывернулся.
     - Не хочу с тобой, - сказал он. - Хочу с капитаном.
     - Вот и  хорошо,  -  сказал  Горбовский.  -  Перси,  отведите  его  к
воспитателю.
     Он шагнул к двери в коридор.
     - Не упадите в обморок, - сказал Диксон вслед.
     Горбовский откатил дверь. Да, такого в корабле еще не  бывало.  Визг,
смех, свист, щебет, воркование, воинственные  клики,  стук,  звон,  топот,
скрип металла о металл, мяукающие вопли младенцев...  Неповторимые  запахи
молока, меда, лекарств, разгоряченных детских  тел,  мыла  -  несмотря  на
кондиционирование,    несмотря    на    непрерывную    работу    аварийных
вентиляторов... Горбовский пошел по коридору, выбирая место, куда ступить,
опасливо заглядывая  в распахнутые двери,  где прыгали,  плясали,  баюкали
кукол,  целились из ружей,  набрасывали  лассо,  толклись  в невообразимой
тесноте, сидели и ползали на откинутых койках, на столах, под столами, под
койками четыре  десятка мальчиков  и девочек в возрасте  от двух  до шести
лет. Из каюты в каюту бегали озабоченные воспитатели.  В кают-компании, из
которой была выброшена почти вся мебель, молодые матери кормили и пеленали
новорожденных, и тут же были ясли - пятеро ползунков,  переговариваясь  на
птичьем языке, бродили на четвереньках  в  отгороженном  углу.  Горбовский
представил себе все это в состоянии невесомости,  зажмурился  и  прошел  в
рубку.
     Горбовский  не  узнал  рубки.  Здесь  было  пусто.  Исчез   громадный
контроль-комбайн, занимавший  треть  помещения.  Исчез  пульт  управления,
исчезло кресло  пилота-дублера.  Исчез  пульт  обзорного  экрана.  Исчезло
кресло перед вычислителем.  А  сам  вычислитель,  наполовину  разобранный,
блестел обнажившимися блок-схемами. Корабль перестал быть звездолетом.  Он
превратился в самоходную межпланетную баржу, сохранившую хороший  ход,  но
годную только для перелетов по инерциальным траекториям.
     Горбовский сунул руки в карманы. Диксон сопел у него над ухом.
     - Так-так, - сказал Горбовский. - А где Валькенштейн?
     - Здесь. - Валькенштейн высунулся из недр вычислителя. Он был  мрачен
и очень решителен.
     - Молодец, Марк, - сказал Горбовский. - И вы молодец, Перси. Спасибо!
     - Вас уже три раза спрашивал Пишта, - сказал Марк и снова  скрылся  в
вычислителе. - Он у грузового люка.
     Горбовский пересек рубку и вышел в грузовой отсек. Ему  стало  жутко.
Здесь в длинном и узком помещении,  слабо  освещенном  двумя  газосветными
лампами, стояли, плотно  прижавшись  друг  к  другу,  мальчики  и  девочки
школьники - от первоклассников до старших классов. Они стояли молча, почти
не шевелясь, только переступая с ноги на ногу, и  смотрели  в  распахнутый
люк, где виднелось голубое небо да плоская белая крыша далекого  пакгауза.
Несколько секунд Горбовский, покусывая губу, смотрел на детей.
     - Первоклассников перевести в коридор, - сказал он. - Второй и третий
классы - в рубку. Сейчас же.
     - И это еще не все, - тихо сказал Диксон. - Десять  человек  застряли
где-то на пути  из  Детского...  Впрочем,  кажется,  они  погибли.  Группа
старшеклассников  отказывается  грузиться.  И  есть   еще   группа   детей
аутсайдеров, которые только сейчас прибыли. Впрочем, сами увидите.
     - Вы все-таки сделайте, как  я  сказал,  -  предложил  Горбовский.  -
Первые три класса - в коридор и в рубку. А сюда - свет, экран, показывайте
фильмы. Исторические фильмы. Пусть смотрят, как бывало раньше. Действуйте,
Перси. И еще - составьте из  ребят  цепочку  до  Валькенштейна,  пусть  по
конвейеру передают детали, это их немного займет.
     Он с трудом протиснулся к люку  и  сбежал  вниз.  У  подножья  трапа,
окруженная  воспитателями,  стояла  большая   группа   ребятишек   разного
возраста. Слева беспорядочной грудой было свалено все самое драгоценное из
предметов материальной культуры Радуги: связки документов, папки, машины и
модели машин, закутанные в материю скульптуры, свертки холстов. А  справа,
шагах в двадцати, стояли угрюмые юноши  и  девушки  пятнадцати-шестнадцати
лет, и перед ними, заложив руки за спину, нагнув голову, расхаживал  очень
серьезный Станислав Пишта. Негромко, но внятно он говорил:
     - ...Считайте, что это экзамен. Поменьше думайте о себе и побольше  о
других. Ну и что же, что вам стыдно? Возьмите себя в руки, пересильте  это
чувство!
     Старшеклассники  упрямо  молчали.  И  подавленно  молчали   взрослые,
сгрудившиеся перед грузовым люком. Некоторые ребята украдкой оглядывались,
и было видно, что они не прочь удрать, но бежать было невозможно -  вокруг
стояли их отцы и матери. Горбовский посмотрел на  люк.  Даже  отсюда  было
видно, что корабль набит  битком.  В  широком,  как  ворота,  люке  тесной
шеренгой стояли дети. Лица у них были  недетские  -  слишком  серьезные  и
слишком печальные.
     К Горбовскому  как-то  боком  придвинулся  огромный,  очень  красивый
молодой  человек   с   тоскливыми   просящими   глазами,   безобразно   не
соответствующими всему его облику.
     - Одно слово, капитан, -  проговорил  он  дрожащим  голосом.  -  Одно
только слово...
     - Минутку, - сказал Горбовский.
     Он подошел к Пиште и обнял его за плечи.
     - Места хватит всем, - говорил Пишта. - Пусть это вас не беспокоит...
     - Станислав, - сказал Горбовский, - распорядись грузить оставшихся.
     - Там нет мест, - очень непоследовательно возразил Пишта. - Мы  ждали
тебя. Хорошо бы очистить резервную Д-камеру.
     -  На  "Тариэле"  нет  резервных  Д-камер.  Но  место  сейчас  будет.
Распоряжайся.
     Горбовский остался лицом к лицу со старшеклассниками.
     - Мы не хотим лететь,  -  сообщил  один  из  них,  белобрысый  рослый
парнишка с яркими зелеными глазами. - Лететь должны воспитатели.
     - Правильно! - сказала маленькая девушка в спортивных брюках.  Позади
голос Перси Диксона крикнул:
     - Бросайте! Прямо на землю!
     Из люка посыпались звонкие пластины блок-схем. Конвейер заработал.
     - Вот что, мальчики и девочки, - сказал Горбовский.  -  Во-первых,  у
вас еще нет права голоса, потому что вы еще не кончили школу. И во-вторых,
нужно иметь совесть. Правда, вы еще молоды и рветесь на геройские подвиги,
но дело-то в том, что здесь вы не нужны, а в корабле  нужны.  Мне  страшно
подумать, что там будет в инерционном полете.  Нужно  по  два  старших  на
каждую каюту к дошкольникам, по крайней мере три ловкие девочки для  яслей
и помогать женщинам с  новорожденными.  Короче  говоря,  вот  где  от  вас
требуется подвиг.
     - Простите, капитан, - насмешливо сказал зеленоглазый, - но  все  эти
обязанности прекрасно могут выполнить воспитательницы.
     - Простите, юноша, - сказал Горбовский, -  я  полагаю,  вам  известны
права капитана. Как капитан, я вам обещаю,  что  из  воспитателей  полетят
только два человека. А главное  -  напрягитесь  и  попробуйте  представить
себе, как будут дальше жить ваши воспитатели, если они займут  ваши  места
на корабле. Игры кончились, мальчики и девочки, перед  вами  жизнь,  какой
она бывает иногда, к  счастью,  редко.  А  теперь  простите,  я  занят.  В
утешение могу сказать вам только одно: в корабль  вы  войдете  последними.
Все!
     Он повернулся к ним спиной и с размаху наткнулся на молодого человека
с тоскливыми глазами.
     - Ох, простите, - сказал Горбовский. - Совсем забыл про вас.
     - Вы сказали, полетят  два  воспитателя,  -  осипшим  голосом  сказал
молодой человек. - Кто?
     - Кто вы такой? - спросил Горбовский.
     - Я Роберт Скляров. Я физик-нулевик. Но речь не обо мне. Я вам сейчас
все расскажу. Но сначала скажите, кто из воспитателей летит?
     - Скляров... Скляров... Удивительно знакомое имя. Где я о нем слыхал?
     - Камилл, - сказал Скляров, принужденно улыбаясь.
     - А, - сказал Горбовский. - Так  вас  интересует,  кто  летит?  -  он
оглядел Склярова. - Хорошо, я вам скажу. Только вам.  Летит  заведующий  и
летит главный врач. Они еще этого не знают.
     - Нет, - сказал Скляров, хватая Горбовского за руки.  -  Еще  один...
Еще одну. Турчина Татьяна. Она воспитатель. Ее очень любят. Она опытнейший
воспитатель...
     Горбовский освободил руки.
     - Нельзя, - сказал он. - Нельзя, милый Роберт! Летят  только  дети  и
матери с новорожденными,  понимаете?  Только  дети  и  матери  с  грудными
младенцами.
     - Она тоже! - сейчас же сказал Скляров. - Она тоже мать! У нее  будет
ребенок... мой ребенок! Спросите у нее... Она тоже мать!
     Горбовского сильно толкнули в плечо.  Он  пошатнулся  и  увидел,  как
Скляров испуганно пятится, отступая, а него молча  идет  маленькая  тонкая
женщина, удивительно изящная и  стройная,  с  сильной  сединой  в  золотых
волосах и прекрасным,  но  словно  окаменевшим  лицом.  Горбовский  провел
ладонью по лбу и вернулся к трапу.
     Теперь  здесь  оставались  только  старшеклассники   и   воспитатели.
Остальные взрослые - отцы и матери, и те, кто принес сюда свои творения,