Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                             Борис СТРУГАЦКИЙ

                              ДАЛЕКАЯ РАДУГА



                                    1

     Танина ладонь, теплая и немного шершавая, лежала у него на глазах,  и
больше ему ни до чего не было дела.  Он  чувствовал  горько-соленый  запах
пыли, скрипели спросонок степные птицы, и сухая трава  колола  и  щекотала
затылок. Лежать было жестко и неудобно, шея чесалась нестерпимо, но он  не
двигался, слушая тихое, ровное  дыхание  Тани.  Он  улыбался  и  радовался
темноте,  потому  что  улыбка  была,  наверное,  до  неприличия  глупой  и
довольной.
     Потом не к месту и не ко времени в  лаборатории  на  вышке  заверещал
сигнал вызова. Пусть! Не первый раз. В этот вечер все вызовы не к месту  и
не ко времени.
     - Робик, - шепотом сказала Таня. - Слышишь?
     - Совершенно ничего не слышу, - пробормотал Роберт.
     Он помигал,  чтобы  пощекотать  Танину  ладонь  ресницами.  Все  было
далеко-далеко  и  совершенно  не  нужно.  Патрик,   вечно   обалделый   от
недосыпания, был далеко. Маляев со своими манерами  ледяного  сфинкса  был
далеко. Весь их мир  постоянной  спешки,  постоянных  заумных  разговоров,
вечного недовольства и озабоченности, весь этот  внечувственный  мир,  где
презирают ясное, где радуются только непонятному, где люди забыли, что они
мужчины и женщины, - все  это  было  далеко-далеко...  Здесь  была  только
ночная степь, на сотни километров одна только  пустая  степь,  поглотившая
жаркий день, теплая, полная темных, возбуждающих запахов.
     Снова заверещал сигнал.
     - Опять, - сказала Таня.
     - Пускай. Меня нет. Я помер. Меня съели землеройки. Мне и так хорошо.
Я тебя люблю. Никуда не хочу идти. С какой стати? А ты бы пошла?
     - Не знаю.
     - Это потому, что ты  любишь  недостаточно.  Человек,  который  любит
достаточно, никогда никуда не ходит.
     - Теоретик, - сказала Таня.
     - Я не теоретик. Я практик. И, как практик, я тебя спрашиваю: с какой
стати я вдруг куда-то пойду? Любить надо уметь. А вы не умеете. Вы  только
рассуждаете о любви. Вы не любите любовь. Вы любите о  ней  рассуждать.  Я
много болтаю?
     - Да. Ужасно!
     Он снял ее руку с глаз и положил себе на губы. Теперь он видел  небо,
затянутое облаками, и красные опознавательные огоньки на фермах  вышки  на
двадцатиметровой высоте. Сигнал верещал непрерывно,  и  Роберт  представил
себе сердитого Патрика,  как  он  нажимает  на  клавишу  вызова,  обиженно
выпятив добрые толстые губы.
     - А вот я тебя сейчас выключу, - сказал  Роберт  невнятно.  -  Танек,
хочешь, он у меня замолчит навеки? Пусть уж все будет навеки. У нас  будет
любовь навеки, а он замолчит навеки.
     В темноте он видел ее лицо - светлое, с огромными блестящими глазами.
Она отняла руку и сказала:
     - Давай я с ним поговорю. Я скажу, что я галлюцинация.  Ночью  всегда
бывают галлюцинации.
     - У него никогда  не  бывает  галлюцинаций.  Такой  уж  это  человек,
Танечка. Он никогда себя не обманывает.
     - Хочешь, я скажу тебе, какой он? Я очень люблю  угадывать  характеры
по видеофонным звонкам. Он человек упрямый, злой и бестактный. И он ни  за
какие коврижки не станет сидеть с женщиной ночью в степи. Вот он  какой  -
как на ладони. И про ночь он знает только, что ночью темно.
     - Нет, - сказал справедливый Роберт. - Насчет коврижек верно. Но зато
он добрый, мягкий и рохля.
     - Не верю, - сказала Таня. - Ты только послушай. - Они  послушали.  -
Разве это рохля? Это явный "tenacem  propositi  virum"  <"Муж,  упорный  в
своих намерениях" (Гораций)>.
     - Правда? Я ему скажу.
     - Скажи. Пойди и скажи.
     - Сейчас?
     - Немедленно.
     Роберт встал, а она осталась сидеть, обхватив руками колени.
     - Только поцелуй меня сначала, - попросила она.
     В кабине лифта он прислонился лбом к холодной стене и некоторое время
стоял так, с закрытыми глазами, смеясь и трогая языком губы. В  голове  не
было ни единой мысли, только какой-то торжествующий голос бессвязно вопил:
"Любит!..  Меня!..  Меня  любит!..  Вот  вам,  вы!..  Меня!.."  Потом   он
обнаружил, что кабина давно остановилась, и попытался открыть дверь. Дверь
нашлась не сразу, а в лаборатории оказалось множество  лишней  мебели:  он
ронял стулья, сдвигал столы и  ударялся  о  шкафы  до  тех  пор,  пока  не
сообразил,  что  забыл  включить  свет.  Заливаясь  смехом,   он   нащупал
выключатель, поднял кресло и присел к видеофону.
     Когда на экране появился  сонный  Патрик,  Роберт  приветствовал  его
по-дружески:
     - Добрый вечер, поросеночек! И чего это тебе не  спится,  синичка  ты
моя, трясогузочка?
     Патрик озадаченно  глядел  на  него,  часто  помаргивая  воспаленными
веками.
     - Что же ты смотришь, песик? Верещал-верещал, оторвал меня от  важных
занятий, а теперь молчишь!
     Патрик, наконец, открыл рот.
     - У тебя... ты... - он постучал себя по лбу, и на лице его  появилось
вопросительное выражение. - А?..
     - Еще как! - воскликнул Роберт. - Одиночество! Тоска! Предчувствия! И
мало того - галлюцинации! Чуть не забыл!
     - Ты не шутишь? - серьезно спросил Патрик.
     - Нет! На посту не шутят. Но ты не обращай внимания и приступай.
     Патрик неуверенно моргал.
     - Не понимаю, - признался он.
     - Да где уж тебе, - злорадно сказал Роберт.  -  Это  эмоции,  Патрик!
Знаешь?..  Как  бы  это  тебе  попроще,  попонятнее?..   Ну,   не   вполне
алгоритмируемые   возмущения   в   сверхсложных   логических   комплексах.
Воспринял?
     -  Ага,  -   сказал   Патрик.   Он   поскреб   пальцами   подбородок,
сосредотачиваясь. - Почему я тебе звоню, Роб? Вот в чем дело: опять где-то
утечка. Может быть, это и не утечка, но, может  быть,  утечка.  На  всякий
случай проверь ульмотроны. Какая-то странная сегодня Волна...
     Роберт растерянно посмотрел в распахнутое окно. Он совсем  забыл  про
извержение. Оказывается, я сижу здесь  ради  извержений.  Не  потому,  что
здесь Таня, а потому что где-то там - Волна.
     - Что ты молчишь? - терпеливо спросил Патрик.
     - Смотрю, как там Волна, - сердито сказал Роберт.
     Патрик вытаращил глаза.
     - Ты видишь Волну?
     - Я? С чего ты взял?
     - Ты только что сказал, что смотришь.
     - Да, смотрю!
     - Ну?
     - И все. Что тебе от меня надо?
     Глаза у Патрика опять посоловели.
     - Я тебя не понял, - сказал он. - О чем это мы говорили? Да!  Так  ты
непременно проверь ульмотроны.
     - Ты понимаешь, что говоришь? Как я могу проверить ульмотроны?
     - Как-нибудь, - сказал Патрик. - Хотя  бы  подключения...  Мы  совсем
потерялись. Я тебе объясню сейчас. Сегодня в  институте  послали  к  Земле
массу... впрочем,  это  ты  все  знаешь.  -  Патрик  помахал  перед  лицом
растопыренными  пальцами.  -  Мы   ждали   Волну   большой   мощности,   а
регистрируется  какой-то  жиденький  фонтанчик.  Понимаешь,  в  чем  соль?
Жиденький такой  фонтанчик...  фонтанчик...  -  Он  придвинулся  к  своему
видеофону вплотную, так что на экране остался только огромный, тусклый  от
бессонницы глаз. Глаз часто мигал. - Понял?  -  оглушительно  загремело  в
репродукторе. - Аппаратура у нас  регистрирует  квази-нуль  поле.  Счетчик
Юнга дает минимум... можно пренебречь. Поля ульмотронов перекрываются так,
что   резонирующая   поверхность   лежит   в   фокальной   гиперплоскости,
представляешь?  Квази-нуль   поле   двенадцатикомпонентное,   и   приемник
свертывает   его   по   шести   четным   компонентам.   Так   что    фокус
шестикомпонентный.
     Роберт подумал о Тане, как она терпеливо сидит внизу и  ждет.  Патрик
все  бубнил,  придвигаясь  и  отодвигаясь,  голос  его  то  громыхал,   то
становился еле слышен, и Роберт, как всегда, очень скоро потерял нить  его
рассуждений. Он кивал, он картинно морщил лоб, подымал и опускал брови, но
он решительно ничего не понимал и с невыносимым  стыдом  думал,  что  Таня
сидит там, внизу, уткнув подбородок в колени, и  ждет,  пока  он  закончит
свой  важный  и  непостижимый  для  непосвященных  разговор   с   ведущими
нуль-физиками планеты, пока он  не  выскажет  ведущим  нуль-физикам  свою,
совершенно оригинальную  точку  зрения  по  вопросу,  из-за  которого  его
беспокоят так поздно  ночью,  и  пока  ведущие  нуль-физики,  удивляясь  и
покачивая головами, не занесут эту точку зрения в свои блокноты.
     Тут Патрик замолчал и поглядел на него со странным выражением. Роберт
хорошо знал это выражение, оно преследовало его всю жизнь. Разные люди - и
мужчины и женщины - смотрели на него так. Сначала смотрели равнодушно  или
ласково, затем  выжидающе,  потом  с  любопытством,  но  рано  или  поздно
наступал момент, когда на него начинали смотреть вот _т_а_к. И каждый  раз
он не знал, что ему делать, что говорить и как держать себя.  И  как  жить
дальше.
     Он рискнул.
     - Пожалуй, ты прав, - озабоченно заявил он. - Однако все это  следует
тщательно продумать.
     Патрик опустил глаза.
     - Продумай, - сказал он, неловко улыбаясь. - И не забудь, пожалуйста,
проверить ульмотроны.
     Экран погас, и наступила тишина. Роберт сидел сгорбившись, вцепившись
обеими руками в холодные шероховатые подлокотники. Кто-то когда-то сказал,
что дурак, понимающий, что он дурак, уже тем самым не дурак.  Может  быть,
когда-нибудь так оно и было. Но сказанная глупость - всегда глупость, а  я
никак по-другому не могу. Я очень интересный человек: все, что  я  говорю,
старо, все, о чем я думаю, банально, все, что мне удалось сделать, сделано
в позапрошлом веке. Я не просто дубина, я дубина редкостная, музейная, как
гетманская булава. Он вспомнил, как старый Ничепоренко поглядел однажды  с
задумчивостью в его, Роберта, преданные глаза и промолвил: "Милый Скляров,
вы сложены как  античный  бог.  И,  как  всякий  бог,  простите  меня,  вы
совершенно не совместимы с наукой..."
     Что-то треснуло. Роберт перевел  дух  и  с  изумлением  уставился  на
обломок подлокотника, зажатый в белом кулаке.
     - Да, - сказал он вслух. - Это я могу. Патрик не  может.  Ничепоренко
тоже не может. Один я могу.
     Он положил обломок на стол, встал и подошел к  окну.  За  окном  было
темно и жарко. Может быть, мне уйти, пока не выгнали?  Да,  только  как  я
буду без них? И без этого удивительного чувства по утрам, что, может быть,
сегодня лопнет, наконец, эта невидимая и непроницаемая оболочка  в  мозгу,
из-за которой я не такой, как они, и я тоже начну понимать их с  полуслова
и вдруг увижу  в  каше  логико-математических  символов  нечто  совершенно
новое, и Патрик похлопает меня по плечу и скажет радостно: "Эт-то эдорово!
Как это ты?", а Маляев  нехотя  выдавит:  "Умело,  умело...  Не  лежит  на
поверхности..." И я начну уважать себя.
     - Урод, - пробормотал он.
     Надо было проверять ульмотроны, а Таня пусть посидит и посмотрит, как
это делается. Хорошо еще, что она не видела моей физиономии,  когда  погас
экран.
     - Танюша, - позвал он в окно.
     - Ау?
     - Танек, ты знаешь, что в прошлом году Роджер  ваял  с  меня  "Юность
Мира"?
     Таня, помолчав, негромко сказала:
     - Подожди, я поднимусь к тебе.


     Роберт знал, что ульмотроны в порядке, он это чувствовал. Но  все  же
он решил проверить все, что можно было проверить в лабораторных  условиях,
во-первых, для того,  чтобы  отдышаться  после  разговора  с  Патриком,  а
во-вторых, потому, что  он  умел  и  любил  работать  руками.  Это  всегда
развлекало его и на  какое-то  время  давало  ему  то  радостное  ощущение
собственной  значительности  и   полезности,   без   которого   совершенно
невозможно жить в наше время.
     Таня - милый, деликатный человек - сначала молча  сидела  поодаль,  а
потом так же молча принялась помогать ему. В три часа ночи снова  позвонил
Патрик,  и  Роберт  сказал  ему,  что  никакой  утечки  нет.  Патрик   был
обескуражен. Некоторое время он сопел перед экраном, подсчитывая что-то на
клочке бумаги, потом скатал бумагу  в  трубочку  и  по  обыкновению  задал
риторический вопрос. "И что мы по этому  поводу  должны  думать,  Роб?"  -
спросил он.
     Роберт покосился на Таню, которая  только  что  вышла  из  душевой  и
тихонько присела сбоку от видеофона, и осторожно ответил,  что  вообще  не
видит в этом ничего особенного. "Обычный очередной фонтан, - сказал он.  -
После вчерашней нуль-транспортировки был такой. И на той неделе такой же".
Затем он подумал и добавил, что мощность  фонтана  соответствует  примерно
ста  граммам  транспортированной  массы.  Патрик  все  молчал,  и  Роберту
показалось, что он колеблется. "Все дело в  массе,  -  сказал  Роберт.  Он
посмотрел на счетчик Юнга и совсем уже уверенно повторил: - Да, сто -  сто
пятьдесят граммов. Сколько сегодня запустили?.." - "Двадцать килограммов",
- ответил Патрик. "Ах, двадцать кило... Да, тогда не получается. -  И  тут
Роберта осенило: - А по какой формуле вы подсчитывали мощность?" - спросил
он. "По Драмбе", - безразлично  ответил  Патрик.  Роберт  так  и  подумал:
формула Драмбы оценивала мощность с точностью  до  порядка,  а  у  Роберта
давно уже была припасена собственная, тщательно выверенная и выписанная  и
даже обведенная цветной рамочкой  универсальная  формула  оценки  мощности
извержения  вырожденной  материи.  И  сейчас,  кажется,   наступил   самый
подходящий момент, чтобы продемонстрировать Патрику все ее преимущества.
     Роберт уже взялся было за карандаш,  но  тут  Патрик  вдруг  уплыл  с
экрана.  Роберт  ждал,  закусив  губу.  Кто-то  спросил:  "Ты  собираешься
выключать?"  Патрик  не  отзывался.  К   экрану   подошел   Карл   Гофман,
рассеянно-ласково кивнул Роберту и  позвал  в  сторону:  "Патрик,  ты  еще
будешь говорить?" Голос Патрика пробубнил издалека:  "Ничего  не  понимаю.
Придется этим заняться обстоятельно". -  "Я  спрашиваю,  ты  разговаривать
будешь еще?"  -  повторил  Гофман.  "Да  нет  же,  нет..."  -  раздраженно
откликнулся Патрик. Тогда  Гофман,  виновато  улыбаясь,  сказал:  "Прости,
Роба, мы здесь спать укладываемся. Я выключу, а?"
     Стиснув зубы так, что затрещало за ушами, Роберт  нарочито  медленным
движением положил перед собой лист бумаги, несколько  раз  подряд  написал
заветную формулу, пожал плечами и бодро сказал:
     - Я так и думал. Все ясно. Теперь будем пить кофе.
     Он был отвратителен себе до последней степени и сидел перед шкафчиком
с посудой до тех пор, пока снова не почувствовал себя в состоянии  владеть
лицом. Таня сказала:
     - Кофе свари ты, ладно?
     - Почему я?
     - Ты вари, а я посмотрю.
     - Что это ты?
     - Люблю смотреть, как ты  работаешь.  Ты  очень  _с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о
работаешь. Ты не делаешь ни одного лишнего движения.
     - Как кибер, - сказал он, но ему было приятно.
     - Нет. Не как кибер. Ты работаешь совершенно.  А  совершенное  всегда
радует.
     - "Юность Мира", - пробормотал он. Он был красен от удовольствия.
     Он расставил чашки и подкатил столик к окну. Они сели,  и  он  разлил
кофе.  Таня  сидела  боком  к  нему,  положив  ногу  на  ногу.  Она   была
замечательно красива, и его опять охватили какое-то  щенячье  изумление  и
растерянность.
     - Таня, - сказал он. - Этого не может быть. Ты галлюцинация.
     Она улыбалась.
     - Можешь смеяться, сколько угодно. Я и без  тебя  знаю,  что  у  меня
сейчас жалкий вид. Но я ничего не  могу  с  собой  поделать.  Мне  хочется
сунуть голову тебе под мышку и вертеть хвостом. И чтобы ты похлопала  меня
по спине и сказала: "Фу, глупый, фу!.."
     - Фу, глупый, фу! - сказала Таня.
     - А по спине?
     - А по спине потом. И голову под мышку потом.
     - Хорошо, потом.  А  сейчас?  Хочешь,  я  сделаю  себе  ошейник?  Или
намордник...
     - Не надо намордник, - сказала Таня. - Зачем ты мне в наморднике?
     - А зачем я тебе без намордника?
     - Без намордника ты мне нравишься.
     - Слуховая галлюцинация, - сказал Роберт.  -  Чем  это  я  могу  тебе
нравиться?
     - У тебя ноги красивые.
     Ноги были слабым местом Роберта. У него они были мощные,  но  слишком
толстые. Ноги "Юности Мира" были изваяны с Карла Гофмана.
     - Я так и думал, - сказал Роберт. Он залпом выпил  остывший  кофе.  -
Тогда я скажу, за что я люблю тебя. Я  эгоист.  Может  быть,  я  последний
эгоист на Земле.  Я  люблю  тебя  за  то,  что  ты  единственный  человек,
способный привести меня в хорошее настроение.
     - Это моя специальность, - сказала Таня.
     - Замечательная специальность! Плохо только, что от тебя  приходят  в
хорошее настроение и стар  и  млад.  Особенно  млад.  Какие-то  совершенно
посторонние люди. С нормальными ногами.
     - Спасибо, Роби.
     - В последний  раз  в Детском  я заметил  одного  малька.  Зовут  его
Валя... или Варя... Этакий белобрысый, конопатый, с зелеными глазами.
     - Мальчик Варя, - сказала Таня.
     - Не придирайся. Я обвиняю. Этот Варя своими зелеными глазами смел на
тебя смотреть так, что у меня руки чесались.
     - Ревность оголтелого эгоиста.
     - Конечно, ревность.
     - А теперь представь, как ревнует он.
     - Что-о?
     - И представь, какими глазами он смотрел  на  тебя.  На  двухметровую
"Юность Мира". Атлет, красавец,  физик-нулевик  несет  воспитательницу  на
плече, а воспитательница тает от любви...
     Роберт счастливо засмеялся.
     - Танюша, как же так? Мы же были тогда одни!
     - Это вы были одни. Мы в Детском никогда не бываем одни.
     -  Да-а...  -  протянул  Роберт.  -  Помню  я  эти  времена,   помню.
Хорошенькие воспитательницы и мы, пятнадцатилетние балбесы...  Я  до  того
доходил, что бросал цветы в окно. Слушай, и часто это бывает?
     - Очень, - задумчиво сказала Таня. - Особенно часто с девочками.  Они
развиваются раньше. А воспитатели у  нас,  знаешь,  какие?  Звездолетчики,
герои... Это пока тупик в нашем деле.
     Тупик, подумал Роберт. И она, конечно, очень рада этому  тупику.  Все
они радуются тупикам. Для них это отличный предлог,  чтобы  ломать  стены.
Так и ломают всю жизнь одну стену за другой.
     - Таня, - сказал он. - Что такое дурак?
     - Ругательство, - ответила Таня.
     - А еще что?
     - Больной, которому не помогают никакие лекарства.
     - Это не дурак, - возразил Роберт. - Это симулянт.
     - Я не виновата. Эта  японская  пословица:  "Нет  лекарства,  которое
излечивает дурака".
     - Ага, - сказал Роберт. - Значит, влюбленный тоже дурак.  "Влюбленный
болен, он неисцелим". Ты меня утешила.
     - А разве ты влюблен?
     - Я неисцелим.
     Тучи разошлись и открыли звездное небо. Близилось утро.
     - Смотри, вон Солнце, - сказала Таня.
     - Где? - спросил Роберт без особого энтузиазма.
     Таня выключила свет, села к нему на колени и, прижавшись щекой к  его
щеке, стала показывать.
     - Вот четыре яркие звезды - видишь? Это Коса Красавицы.  Левее  самой
верхней сла-абенькая звездочка. Это наше Солнце...
     Роберт поднял ее на руки, встал, осторожно обогнул  столик  и  только
тогда в зеленоватом сумеречном свете приборов увидел длинную  человеческую
фигуру в кресле перед рабочим столом. Он вздрогнул и остановился.
     - Я думаю, теперь можно включить свет, -  сказал  человек,  и  Роберт
сразу понял, кто это.
     - И появился третий, - сказала Таня. - Пусти-ка меня, Роб.
     Она высвободилась и нагнулась, ища упавшую туфлю.
     - Знаете что, Камилл, - раздраженно начал Роберт.
     - Знаю, - сказал Камилл.
     - Чудеса, - проговорила Таня, надевая туфлю. - Никогда не поверю, что
у нас плотность населения один человек на миллион  квадратных  километров.
Хотите кофе?
     - Нет, благодарю вас, - сказал Камилл.
     Роберт включил свет. Камилл, как всегда,  сидел  в  очень  неудобной,
удивительно неприятной для глаз  позе.  Как  всегда,  на  нем  была  белая
пластмассовая каска, закрывающая лоб  и  уши,  и,  как  всегда,  лицо  его
выражало снисходительную скуку, и ни любоп