могу.
     - Почему же это нельзя без документов? - совсем огорчился дядя Юра. -
Без какой-то бумажки паршивой я, значит, уже и не человек?
     Кто-то жарко задышал Андрею в затылок. Это Стась Ковальский, все  еще
воинственно взбрыкивая и пошатываясь, подпирал теперь тыл. По  освещенному
пространству вяло, словно бы нехотя, подтягивались еще какие-то люди.
     - Господа, господа, не скапливаться! - нервно сказал  капитан.  -  Да
проходите же, сударь! - зло прикрикнул он на  Андрея.  -  Господа,  назад!
Скапливаться запрещено!..
     - То есть если у меня бумажки какой-то исчирканной нет, -  сокрушался
дядя Юра, - то уже мне, значит, ни проходу ни проезду...
     - Дай ему в рыло! - неожиданно ясным голосом предложил сзади Стась.
     Капитан схватил Андрея за рукав плаща и резко рванул на себя, так что
Андрей сразу же очутился за спинами шеренги.  Шеренга  быстро  сомкнулась,
заслоняя  от  него  фермеров,  столпившихся  перед  капитаном,  и  он,  не
дожидаясь дальнейшего развития событий, быстро зашагал к сумрачному, слабо
освещенному порталу. За спиной гудели:
     - Хлеб им давай, мясо им давай, а как пройти куда-нибудь...
     - Па-апрашу не скапливаться! Имею приказ арестовывать...
     - Почему представителя не пропускаешь, а?
     - Солнце! Солнце, сволочи, когда обратно зажжете?
     - Господа, господа! Ну при чем тут я?
     По  беломраморной  лестнице  навстречу  Андрею,   звеня   подковками,
сыпались новые полицейские. Эти были вооружены  винтовками  с  примкнутыми
штыками. Сдавленный голос скомандовал: "Баллоны приготовить!" Андрей дошел
до верха лестницы и оглянулся. Освещенное пространство было теперь  усеяно
людьми. Фермеры, кто медленно, а кто и бегом, двигались к  большой  черной
куче образовавшегося толковища.
     Андрей с усилием оттянул на себя дверь  -  тяжелую,  высокую,  обитую
медью - и вошел в вестибюль. Здесь тоже было  полутемно,  и  стоял  резкий
явственный запах казармы. В роскошных креслах, на диванах и прямо на  полу
спали  вповалку  полицейские,  укрывшись  шинелями.  На  слабо  освещенной
галерее, тянувшейся  под  потолком  вдоль  трех  стен  вестибюля,  маячили
какие-то фигуры. Андрей не разобрал, было ли у них оружие.
     По  мягкой  ковровой  дорожке  он  взбежал  на   второй   этаж,   где
располагался отдел прессы, и двинулся  по  широкому  коридору.  Его  вдруг
охватило сомнение. Что-то  слишком  тихо  было  сегодня  в  этом  огромном
здании. Обычно здесь толклась масса народу,  стрекотали  пишущие  машинки,
гремели телефонные  звонки,  гул  стоял  от  разговоров  и  начальственных
окриков, а сейчас ничего этого не было. Некоторые кабинеты были распахнуты
настежь, там стояла тьма, да и  в  самом  коридоре  горела  только  каждая
четвертая лампа.
     Предчувствие его  не  обмануло:  кабинет  политконсультанта  оказался
заперт, а в кабинете заместителя сидели два каких-то незнакомых человека в
одинаковых серых пальто, застегнутых до подбородка, в одинаковых котелках,
надвинутых на глаза.
     - Прошу прощения, -  сердите  сказал  Андрей.  -  Где  я  могу  найти
господина политконсультанта или его заместителя?
     Головы в котелках неторопливо повернулись к нему.
     - А зачем вам? - спросил тот, что был поменьше ростом.
     Лицо этого человека показалось вдруг Андрею не таким  уж  незнакомым,
да и голос тоже. И почему-то стало неприятно и странно  оттого,  что  этот
человек находится здесь. Нечего ему здесь было делать... Андрей  насупился
и, стараясь говорить отрывисто и решительно, объяснил, кто он  и  что  ему
нужно.
     - Да вы заходите, - произнес  полузнакомый  человек.  -  Что  это  вы
стоите там в дверях?
     Андрей вошел и огляделся, но он ничего не видел:  перед  глазами  все
время маячило только это гладко выбритое скопческое лицо.  Где  же  я  его
видел? Неприятная какая-то личность... и  опасная...  Зря  я  сюда  зашел,
только время теряю.
     Маленький человек в котелке тоже пристально  его  рассматривал.  Было
тихо. Высокие окна затянуты были тяжелыми портьерами, и шум  снаружи  едва
доносился сюда. Маленький человек в котелке вдруг легко вскочил и  подошел
к Андрею вплотную. Серые глазки  его,  почти  без  ресниц,  мигали,  а  от
верхней пуговицы пальто подскочил к самому подбородку и  снова  ушел  вниз
могучий хрящеватый кадык.
     - Главный редактор?.. - проговорил маленький человек, и  тут  Андрей,
наконец, узнал его и в обессиливающем томлении,  теряя  ощущение  ног  под
собою, понял, что узнан сам.
     Скопческое лицо ощерилось, показывая редкие  дурные  зубы,  маленький
человек присел, и Андрей ощутил жестокую боль  в  животе,  словно  у  него
лопнули  внутренности,  и  сквозь  тошную  муть  в  глазах  увидел   вдруг
навощенный пол... Бежать, бежать... Целый  фейерверк  вспыхнул  у  него  в
мозгу,  и  над  ним  закачался,  медленно  поворачиваясь,  далекий  темный
потолок,  испещренный   трещинами...   из   наваливающейся   душной   тьмы
выскакивали раскаленные добела пики и втыкались в ребра... убьет...  убьет
же!.. Голова вдруг распухла и,  обдирая  уши,  полезла  в  какую-то  узкую
вонючую щель, а громовой голос неторопливо  говорил:  "Спокойнее,  Копчик,
спокойнее, не все сразу..." Андрей закричал изо всех  сил,  теплая  густая
каша наполнила его рот, он захлебнулся, и его вырвало.
     В комнате никого не было.  Огромная  портьера  была  отдернута,  окно
распахнуто, тянуло сырым холодным воздухом и слышался какой-то  отдаленный
ров. Андрей с трудом поднялся на  четвереньки  и  пополз  вдоль  стены.  К
двери. Прочь отсюда...
     В  коридоре  его  снова  вырвало.  Он  полежал  немного  в  блаженном
изнеможении, затем снова попробовал  подняться  на  ноги.  "Плохо  мне,  -
подумал он. - Ох, как мне плохо". Он сел и ощупал лицо. Лицо было  влажное
и липкое, и тут он обнаружил, что  смотрит  только  одним  глазом.  Болели
ребра, трудно было дышать. Болели челюсти, и  ужасной,  невыносимой  болью
сводило низ живота. "Сволочь, Копчик. Изуродовал меня", - Андрей заплакал.
Он сидел на полу в  пустом  коридоре,  прислонившись  спиной  к  золоченым
завитушкам, и плакал. Ничего не мог с собой сделать. Плача,  он  с  трудом
задрал полу плаща и полез рукой под брючный ремень. Болело ужасно,  но  не
там, а выше. Весь живот болел. Трусы были мокрые.
     Кто-то,  тяжело  бухая  сапогами,  прибежал  из  глубины  коридора  и
остановился над ним. Какой-то  полицейский  -  красный,  распаренный,  без
фуражки, с растерянными глазами. Постоял  несколько  секунд  словно  бы  в
нерешительности и вдруг опрометью бросился бежать  дальше,  а  из  глубины
коридора уже бежал второй, на ходу сдирая с себя китель.
     Тут до Андрея дошло,  что  там,  откуда  они  бежали,  стоит  ревущий
многоголосый гомон. Тогда он с усилием поднялся и, придерживаясь за стену,
поплелся на этот гомон, все еще всхлипывая, со страхом ощупывая лицо и  то
и дело останавливаясь, чтобы постоять, согнувшись и держась за живот.
     Он добрался до лестницы и ухватился за  скользкие  мраморные  перила.
Внизу в огромном вестибюле ворочалась густая человеческая каша. Совершенно
непонятно было, что там делается. Прожекторные лампы, установленные  вдоль
галереи, озаряли холодным слепящим светом это месиво, в  котором  мелькали
разномастные бороды, форменные фуражки, золотые  шнуры  витых  полицейских
аксельбантов, примкнутые штыки, растопыренные пятерни, бледные  лысины,  и
от всего этого поднимался к потолку теплый влажный смрад.
     Андрей закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и ощупью, перебирая
руками по перилам, кое-как, задом, боком, стал спускаться, сам не понимая,
зачем он это делает. Несколько раз он останавливался, чтобы  отдышаться  и
постонать, открывал глаза, глядел вниз, ему снова становилось невмоготу от
этого зрелища, он опять зажмуривался и  принимался  перебирать  руками  по
перилам.  Уже  внизу  руки  его  ослабели  окончательно,  он  сорвался   и
прокатился по  последним  ступенькам  до  мраморной  лестничной  площадки,
украшенной гигантскими бронзовыми плевательницами. Сквозь муть и гомон  он
услышал вдруг надсадный хриплый рев: "Гляди, да это же Андрюха!..  Ребята,
там наших насмерть убивают!.." Открыв глаза, он увидел совсем  рядом  дядя
Юру, всклокоченного, в растерзанной гимнастерке, глаза дикие,  выкаченные,
борода растопырена, и он увидел, как дядя Юра поднял  на  вытянутых  руках
свой пулемет и, не переставая реветь быком,  ударил  длинной  очередью  по
галерее, по прожекторам, по стеклам двусветного зала...
     Потом были  какие-то  отрывочные  впечатления,  потому  что  сознание
приливало и отливало вместе с приливами и отливами боли и дурноты. Сначала
он обнаружил себя в центре вестибюля.  Он,  оказывается,  упрямо  полз  на
карачках к далекой распахнутой двери, перебираясь через неподвижные  тела,
оскользаясь руками в мокром и холодном. Кто-то однообразно  стонал  совсем
рядом, приговаривая: "О господи, о господи, о господи..."  На  ковре  было
полно осколков стекла, стреляных гильз, обломков штукатурки. В распахнутую
дверь ворвались с ревом и бежали прямо на него какие-то  страшные  люди  с
горящими факелами в руках...
     Потом он очутился снаружи,  в  портале.  Он  сидел,  расставив  ноги,
упираясь ладонями в холодный камень, и на коленях у него  лежала  винтовка
без затвора. Пахло свежим дымом, где-то на краю сознания грохотал пулемет,
дико визжали лошади, а он  монотонно  твердил  вслух,  втолковывая  самому
себе: "Тут меня растопчут, тут меня обязательно растопчут..."
     Но его не растоптали. Он  очнулся  уже  на  мостовой,  в  стороне  от
лестницы. Он прижимался щекой к шершавому граниту, над ним светила ртутная
лампа, винтовки не было, и тела, кажется, тоже не было, он словно бы висел
в пустоте со щекой, прижатой к граниту, а на площади  перед  ним,  как  на
сцене, разыгрывалась некая диковинная трагедия.
     Он увидел, как вдоль цепи фонарей, окаймлявших площадь, вдоль  кольца
сцепившихся телег и повозок со звоном и лязгом мчится бронеавтомобиль, его
пулеметная башня  ходит  из  стороны  в  сторону,  обильно  плюясь  огнем,
светящиеся трассы мечутся по всей  площади,  а  перед  броневиком,  задрав
голову, галопом скачет лошадь, волоча оборванные постромки... И  вдруг  из
гущи телег,  наперерез  броневику,  выкатился  фургон,  крытый  брезентом,
лошадь бешено рванулась в сторону и разбилась о фонарный столб, а броневик
резко затормозил, его занесло, и  тут  на  открытое  пространство  выбежал
длинный человек в черном, взмахнул рукой и плашмя  упал  на  асфальт.  Под
броневиком вспыхнуло пламя, раскатился  гулкий  удар,  и  железная  махина
грузно осела назад. Человек в черном уже снова бежал. Он обогнул броневик,
сунул что-то в смотровую амбразуру водителя и отскочил в сторону, и  тогда
Андрей увидел, что это Фриц  Гейгер,  а  амбразура  озарилась  изнутри,  в
броневике грохнуло, и из амбразуры вылетел длинный коптящий язык  пламени.
Фриц, пригнувшись, на полусогнутых ногах и растопырив длинные,  до  земли,
руки, боком, как краб, двигался вокруг машины, и тут бронированная  дверца
распахнулась, на асфальт вывалился охваченный пламенем лохматый  тюк  и  с
пронзительным воем стал кататься, рассыпая искры...
     Потом  снова  был  обморок,  словно  занавес  опустился,  и  какие-то
свирепые голоса,  и  нечеловеческие  визги,  и  топот  множества  ног.  От
горящего броневика несло вонью раскаленного железа и бензина. Фриц  Гейгер
в окружении толпы людей с белыми повязками на рукавах, возвышаясь над ними
на целую голову, выкрикивал команды, резко взмахивал, показывая  в  разные
стороны, длинными руками, лицо и белобрысые  растрепанные  волосы  были  у
него покрыты копотью. Другие люди с белыми повязками облепили фонари перед
входом в мэрию, лезли зачем-то наверх и спускали оттуда, сверху,  длинные,
мотающиеся под ветром веревки. Кого-то волокли по лестнице, отбивающегося,
дрыгающего ногами, кто-то все  визжал  высоким  бабьим  голосом  так,  что
закладывало уши, и вдруг лестница вся покрылась народом, замелькали черные
бородатые лица, залязгало оружие. Визг прекратился, темное  тело  поползло
вверх вдоль фонарного столба, судорожно дергаясь  и  извиваясь.  Из  толпы
ударили выстрелы, дергающиеся ноги  обмякли,  вытянулись,  и  темное  тело
начало медленно крутиться и воздухе.
     А потом Андрей очнулся уже от ужасной тряски. Голова его моталась  на
жестких пахучих узлах, он куда-то ехал,  везли  его  куда-то,  и  знакомый
остервенелый голос выкрикивал: "Н-но! Н-но,  лярва,  т-твою!..  Пошла!"  А
прямо перед ним на фоне черного неба горела мэрия. Жаркие языки вырывались
из окон, сыпали искры в черноту, и видно было,  как  слегка  покачиваются,
свешиваясь с фонарных столбов, длинные вытянутые тела.



                                    2

     Вымытый и переодетый, с повязкой через правый глаз, Андрей  полулежал
в кресле и угрюмо смотрел, как дядя Юра и  Стась  Ковальский,  у  которого
голова была тоже обмотана бинтом, жадно хлебают прямо из кастрюли какое-то
дымящееся  варево.  Заплаканная  Сельма  сидела  рядом  с  ним,  судорожно
вздыхала и все пыталась взять его за  руку.  Волосы  ее  были  растрепаны,
краска с ресниц измазала щеки, лицо было опухшее  и  все  горело  красными
пятнами. И дико выглядел на ней легкомысленный прозрачный халатик, спереди
весь мокрый от мыльной воды.
     - ...Это он забить  тебя  хотел,  -  объяснял  Стась,  не  переставая
хлебать. - Нарочно  тебя  так,  понимаешь,  аккуратно  обрабатывал,  чтобы
надольше хватило. Я эту штуку знаю, меня голубые гусары тоже  вот  так  же
обрабатывали. Только я весь курс, понимаешь,  прошел  -  уже  меня  ногами
топтать стали, да тут, слава божьей  матери,  оказалось,  что  я  не  тот,
другого им надо было...
     - Нос сломали - это ерунда, - подтверждал дядя  Юра.  -  Нос  не  это
самое... и сломанный сойдет... А ребро... - Он махнул рукой с ложкой. -  Я
их   сколько   себе   ломал,   ребер   этих.   Главное   -   кишки   целы,
печенки-селезенки...
     Сельма судорожно вздохнула и снова попыталась взять Андрея  за  руку.
Он посмотрел на нее и сказал:
     - Хватит реветь. Поди переоденься, и вообще...
     Она послушно встала и вышла в другую комнату. Андрей пошарил  во  рту
языком, нащупал еще что-то твердое и вытолкнул на палец.
     - Пломбу выбил, - проговорил он.
     - Ну да? - удивился дядя Юра.
     Андрей показал. Дядя Юра присмотрелся и покачал головой.  Стась  тоже
покачал головой и сказал:
     - Редкий случай. А только я, когда отлеживался, - три месяца,  знаешь
ли, отлеживался, - так я все больше зубы сплевывал. Баба мне ребра  парила
каждый день. Умерла потом, а я вот видишь - жив. И хоть бы хрен.
     - Три месяца! - сказал дядя Юра с презрением.  -  Мне  когда  задницу
оторвало под Ельней, я полгода по госпиталям мотался. Это же жуткая  вещь,
браток, когда ягодицу оторвет. Там,  понимаешь,  в  ягодице,  все  главные
сосуды сплетаются. А мне по касательной как шваркнет болванкой!..  Ребята,
спрашиваю, что же это такое, где  же  задница-то?  А  мне,  веришь,  штаны
содрало начисто по самые голенища, как не было штанов... в  голенищах  еще
что-то осталось, а сверху - ну ничего!.. -  Он  облизал  ложку.  -  Федьке
Чепареву тогда голову оторвало,  -  сообщил  он.  -  Той  же  болванкой  и
оторвало...
     Стась тоже облизал ложку,  и  некоторое  время  они  сидели  молча  и
глядели в кастрюлю. Потом Стась деликатно кашлянул и снова запустил  ложку
в пар. Дядя Юра последовал его примеру.
     Вернулась Сельма. Андрей взглянул на нее и  отвел  глаза.  Вырядилась
дура. Серьги свои гигантские нацепила,  декольте,  намазалась  опять,  как
шлюха... Шлюха и есть... Не мог он на нее смотреть, ну ее к черту  совсем.
Сначала этот срам в прихожей, а потом срам в ванной, когда  она,  рыдая  в
голос, стягивала с него обмоченные трусы, а он глядел на сине-черные пятна
у себя на животе и боках  и  опять  плакал  -  от  жалости  к  себе  и  от
бессилия... И конечно же, пьяна, опять пьяна, каждый божий день она пьяна,
и сейчас, пока переодевалась, обязательно хлебнула из горлышка...
     - Врач этот... - сказал дядя Юра задумчиво. - Ну, лысый этот, который
сейчас приходил, - где это я его видел?
     - Очень может быть, у  нас  и  видели,  -  сказала  Сельма,  улыбаясь
обольстительно. - Он в соседнем подъезде живет. Кем  он  сейчас  работает,
Андрей?
     - Кровельщиком, - мрачно сказал Андрей.
     Она напропалую спала с этим лысым доктором, весь дом знал.  Он  и  не
скрывался особенно. Да и никто не скрывался, впрочем.
     - Как так - кровельщиком? - поразился Стась, не донеся ложку до усов.
     - А вот так, - сказал Андрей. - Крыши кроет,  баб  кроет...  -  Он  с
кряхтением поднялся, полез в комод и вытащил сигареты. Опять двух пачек не
хватало.
     - Баб-то ладно... - ошарашенно бормотал Стась, потряхивая ложкой  над
кастрюлей. - Крыши-то как? А ежели он сорвется? Врач ведь...
     - А они вечно что-нибудь в Городе придумают, -  ядовито  сказал  дядя
Юра. Он сунул было ложку за голенище, но спохватился и положил ее на стол.
- Это как у нас в Тимофеевке, сразу после войны, прислали  в  один  колхоз
председателем грузина, политрука бывшего...
     Зазвенел телефон. Сельма взяла трубку.
     - Да, - сказала она. - Н-да... Нет, он болен, не может подойти...
     - Дай сюда трубку, - сказал Андрей.
     - Это  из  газеты,  -  сказала  Сельма  шепотом,  прикрывши  микрофон
ладонью.
     Андрей протянул руку.
     - Дай трубку! - повторил он, повысив голос. - И не имей  привычки  за
других расписываться!
     Сельма отдала ему  трубку  и  схватила  пачку  сигарет.  Руки  у  нее
тряслись, губы - тоже.
     - Воронин слушает, - сказал Андрей.
     - Андрей? - это был Кэнси. - Куда ты провалился? Я  тебя  всюду  ищу.
Что делать? В городе фашистский переворот.
     - Почему - фашистский? - ошеломленно спросил Андрей.
     - Ты придешь в редакцию? Или ты, правда, болен?
     - Приду, конечно, приду, - сказал Андрей. - Ты объясни...
     - У нас списки, - торопливо проговорил Кэнси. - Спецкоры и все  такое
прочее... Архивы...
     - Понял, - сказал Андрей. - Только почему ты думаешь, что фашистский?
     - Я не думаю, я знаю, - нетерпеливо сказал Кэнси.
     Андрей стиснул зубы, закряхтел.
     - Подожди, - сказал он с раздражением. -  Не  пори  горячку...  -  Он
лихорадочно соображал. - Ладно, ты все подготовь, а я сейчас выхожу.
     - Давай, - сказал Кэнси. - Только осторожнее на улицах.
     Андрей бросил трубку и повернулся к фермерам.
     - Ребята, - сказал он. - Ехать надо. Подвезете до редакции?
     - Отчего же, подвезем... - отозвался  дядя  Юра.  Он  уже  поднимался
из-за стола, на ходу заклеивая козью ножку. -  Давай-ка,  Стась,  вставай,
нечего тут рассиживаться.  Мы  тут  с  тобой  рассиживаемся,  а  они  там,
понимаешь, власть берут.
     - Да, -  сокрушенно  согласился  Стась,  тоже  поднимаясь.  -  Ерунда
какая-то получается. Всю головку вроде  бы  сняли,  всех  поперевешали,  а
солнца все равно ни хрена нет... Еж твою двадцать, куда это я машинку свою
сунул?..
     Он шарил по всем углам,  отыскивая  свой  уродец-автомат,  дядя  Юра,
попыхивая козьей ножкой, неторопливо натягивал поверх  гимнастерки  рваный
ватник, и Андрей тоже было поднялся одеваться, но натолкнулся  на  Сельму.
Сельма стояла, загораживая ему дорогу, очень бледная и очень решительная.
     - Я с тобой!  -  заявила  она  тем  самым  особенным  наглым  высоким
голосом, которым обычно затевала свару.
     - Пусти, - сказал Андрей, пытаясь отстранить ее здоровой рукой.
     - Я тебя никуда не пущу, - сказала Сельма. - Или  ты  берешь  меня  с
собой, или ты остаешься дома!
     - Уйди с дороги! - заорал Андрей, срываясь.  -  Тебя  только  там  не
хватало, дура!
     - Не пу-щу! - сказала Сельма с ненавистью.
     Тогда Андрей, не разворачиваясь, не очень сильно ударил ее ладонью по
щеке. Наступила тишина. Сельма не ше