ошибку,  подставив  неокрепшую
молодежь под ураганный огонь его критики, ведь его  неприкрытый  пессимизм
мог обескуражить их и отвратить от дальнейшей деятельности. Однако  вскоре
заметил, что никто его юных друзей не принимал жуткие  обвинения  всерьез.
Они боготворили Хауксбилля за  его  выдающиеся  достижения  в  математике,
однако  считали   его   пессимизм   просто   одним   из   проявлений   его
эксцентричности, как и его неряшливость,  тучность  и  слабохарактерность.
Так  что  стоило  рисковать,  позволив  Хауксбиллю  долго   и   велеречиво
разглагольствовать, в надежде все-таки заполучить его участие в движении.
     Улучив удобную минуту, когда, казалось, Хауксбилль был уже  до  краев
полон ромом, Барретт спросил у него о тех секретных исследованиях, которые
он проводит на правительственные деньги.
     - Я  конструирую  средство  для  перемещения  во  времени,  -  сказал
Хауксбилль.
     - До сих пор? Я думал вы забросили эту затею давным-давно.
     - А почему я должен ее забрасывать? Открытые мною  еще  в  1983  году
уравнения верны. Мою работу критикуют уже целые поколения математиков,  но
слабых мест в ней не обнаружено. Так что остается лишь воплотить теорию на
практике.
     - Вы раньше всегда смотрели свысока на экспериментальные  работы.  Вы
были чистым теоретиком.
     - Я изменяюсь, - ответил Хауксбилль. - Я  разрабатываю  теоретическую
часть настолько глубоко, насколько это необходимо  для  ее  осуществления.
Обратное перемещение во времени на субатомном уровне -  уже  установленный
факт, Джим. Русские указали на подобную возможность по  меньшей  мере  лет
сорок назад. Мои уравнения  подтвердили  их  смелые  догадки.  В  условиях
лаборатории удалось  реверсировать  перемещение  электрона  во  времени  и
послать его в прошлое почти на целую секунду.
     - Вы это серьезно?
     - Это давно известно.  Когда  мы  щелкаем  по  электрону  в  обратную
сторону, он изменяет свой заряд и становится позитроном.  И  все  было  бы
нормально, если бы  не  его  тенденция  искать  движущийся  по  его  следу
электрон, и они аннигилируют друг друга.
     - Вызывая атомный взрыв? - спросил Барретт.
     - Едва ли, - Хауксбилль улыбнулся. - Энергия при этом высвобождается,
но это только гамма-излучение. Так вот,  нам,  по  крайней  мере,  удалось
продлить время существования нашего движущегося назад  позитрона  на  одну
миллиардную часть, что оказалось чуть-чуть меньше секунды. И все же,  если
мы можем послать один-единственный электрон назад во времени  хотя  бы  на
секунду, то это значит, что теоретически можно заслать слона  на  триллион
лет назад. Остались только  технические  трудности.  Мы  должны  увеличить
передаваемую массу, а также предотвратить изменение заряда на обратный, не
то будем просто посылать в наше собственное прошлое бомбы из антиматерии и
уничтожать свои лаборатории. Нам надо также определить, каково воздействие
при этом на живые существа. Но все это мелочи. Пять, десять, двадцать  лет
- и мы решим эти проблемы. Теория - вот, что главное. А эта теория  верна,
- икнул Хауксбилль. - Мой бокал опять пуст, Джим.
     Барретт наполнил его.
     -  Почему  правительство  захотело  опекать  ваши   исследования   по
перемещению во времени?
     - Кто знает? Для меня важно то, что оно оплачивает мои расходы. И  не
хочу думать, для чего? Я делаю свое дело, и надеюсь, неплохо.
     - Невероятно, - прошептал Барретт.
     - Машина времени? Вполне реальная штука. Если как следует изучить мои
уравнения.
     - Я имею в виду не то, что нельзя создать машину времени,  Эд.  Я  не
сомневаюсь, что вы в состоянии ее  построить.  Мне  непонятно,  почему  вы
добровольно позволяете правительству наложить на нее свои лапы. Неужели вы
не видите, какую власть это  им  дает?  Перемещаться  вперед  и  назад  по
собственному усмотрению во времени, уничтожая предков тех  людей,  которые
им досаждают? Изменять прошлое, исправлять...
     - О, - произнес Хауксбилль. - Никому не удастся  сновать  взад-вперед
во времени. Уравнения позволяют только обратное перемещение. Я  вообще  не
рассматриваю движение  вперед  во  времени,  и  убежден  в  том,  что  это
невозможно. Движение сквозь время будет только односторонним, точно так же
как  и  для  нас  всех,  простых  смертных,  сегодня.  Только   в   другом
направлении.
     Барретту многое из того, что говорил  Хауксбилль  о  машине  времени,
было совершенно непонятным, но остальное привело  его  в  бешенство  своим
самодовольством и  ограниченностью.  Однако  у  него  возникло  неприятное
ощущение, что математик близок к успеху и что скоро, всего через несколько
лет,  процесс  реверсирования  потока  времени  будет  усовершенствован  и
окажется в руках правительства. "Что  ж,  -  подумал  он,  -  мир  пережил
Альберта  Эйнштейна,  пережил   Оппенгеймера,   как-нибудь   переживет   и
Хауксбилля тоже".
     Ему захотелось узнать побольше об исследованиях  Хауксбилля,  но  тут
появился  Джек  Бернстейн,  и  Хауксбилль,  с  запозданием  спохватившись,
вспомнил, что его работы абсолютно секретны, и переменил тему разговора.
     Бернстейн, как и Хауксбилль, в последние годы отошел  от  подпольного
движения. Это произошло после волны арестов девяносто четвертого года.  За
четыре года, последовавшие за этим, Барретт встречался с ним  раз  десять,
не больше. Их встречи были холодными и  отрешенными.  Постепенно  Барретту
даже начало казаться, что ему просто  приснилось  то  время,  когда  им  с
Джеком  было  по  пятнадцать  лет  и  они  ожесточенно  спорили  по   всем
интересующим их вопросам, представлявших  интерес  для  их  интеллекта,  в
маленькой спальне Джека, заваленной книгами. Их долгие прогулки по  снегу,
выполнение  общественных  поручений  в  школе,  первые  шаги  в   качестве
подпольщиков - было ли все это на самом деле? Прошлое сходило  с  Барретта
подобно омертвевшей  коже,  и  первой  таким  образом  сошла  на  нет  его
мальчишеская дружба с Бернстейном.
     Теперь Бернстейн был угрюм и замкнут - невысокий, худощавый,  плотный
мужчина, будто высеченный из камня. Он так и не женился за все это  время.
Оставив подполье,  он  занялся  адвокатурой,  обзавелся  квартирой  где-то
далеко от центра города и очень много  времени  проводил  в  разъездах  по
делам. Барретт не понимал, почему Бернстейн стал снова появляться у  него.
Во  всяком  случае,  не  из-за  сентиментальности.  Да  и   к   судорожной
деятельности Фронта Национального Освобождения он не проявлял ни малейшего
интереса. Вероятно, его привлекал Хауксбилль, думал Барретт.  Было  трудно
представить  такого  холодного  и  воздержанного   человека,   как   Джек,
обожателем героя, но,  возможно,  ему  не  удалось  избавиться  от  своего
юношеского восхищения Хауксбиллем.
     Бернстейн заявлялся, садился, выпивал пару рюмок,  время  от  времени
заговаривал. Говорил он так,  словно  с  каждым  словом  отрывал  от  себя
частицу плоти. Его губы, казалось, закрывались как ножницы, после  каждого
произнесенного  слова.  Маленькие  глаза  в  красных  кругах  периодически
вспыхивали на  мгновение  и  гасли,  словно  всякий  раз  ему  приходилось
превозмогать какую-то боль. В присутствии Бернстейна Барретту в  последнее
время становилось как-то крайне неуютно. Он всегда думал о  Джеке  как  об
одержимом бесами, но  теперь  эти  бесы  были,  можно  сказать,  почти  на
поверхности.
     Барретт ощущал язвительную, невысказанную словами, насмешку  во  всем
поведении Джека. Как бывший  революционер  Бернстейн,  казалось,  разделял
мнение Хауксбилля о тщетности попыток Фронта и его суждение о его  членах,
как о людях, обманывавших самих  себя.  Ничего  не  говоря  и  всего  лишь
исподтишка посмеиваясь, Бернстейн сеял это  мнение  среди  членов  группы,
которой посвятил так много лет своей собственной жизни. Только один раз он
позволил себе открыто показать свое презрение. В  комнату  вошел  Плэйель,
как  сказочный  старик  с  развивающейся  бородой,  потерявшийся  в  своих
расчетах грядущего тысячелетия. Он кивнул Бернстейну, словно забыв кем тот
был.
     - Добрый вечер,  товарищ,  -  произнес  Бернстейн.  -  Как  там  идет
революция?
     - Наши планы стали более зрелыми, - коротко ответил Плэйель.
     - Да, да. Это превосходная стратегия, товарищ. Терпеливо ждать,  пока
синдикалисты сами не вымрут в десятом поколении. Затем ударить,  налететь,
как стая ястребов.
     У Плэйеля был отрешенный вид. Он ответил улыбкой и повернулся,  чтобы
поговорить с Вальдосто. Его, видимо, не задела ирония Бернстейна. Барретта
это раздосадовало.
     - Если ты ищешь цель, Джек, то воспользуйся для этого мной.
     Бернстейн хрипло засмеялся:
     - Ты слишком большой, Джим. Я никак не смог бы промахнуться -  так  в
чем же тогда спор? Кроме того, жестоко стрелять в сидячих уток.
     В тот же вечер в конце ноября 1998 года  Бернстейн  в  последний  раз
заглянул в квартиру Барретта. Хауксбилль тоже нанес еще один визит, только
тремя месяцами позже.
     - Вы слышали что-нибудь о Джеке? - спросил его Барретт.
     - Джекоб, вот как он теперь себя называет. Джекоб Бернстейн.
     - Ему всегда было ненавистно это имя. Он хранил это в тайне.
     Хауксбилль улыбнулся:
     - В этом-то и вся загвоздка. Когда я встретил его и назвал Джеком, он
объяснил мне, что его имя Джекоб. Прозвучало это весьма резко.
     - Я не виделся с ним после того ноябрьского  вечера.  Чем  он  теперь
занимается?
     - Вы что, ничего не слышали?
     - Нет, - ответил Барретт, - что-нибудь такое, что мне следует знать?
     - Пожалуй, - сказал Хауксбилль и издал  тихий  смешок.  -  У  Джекоба
теперь новая работа, и он, скорее всего, больше  не  станет  общаться  вне
своей работы с лидерами Фронта. А по роду своей работы - возможно.
     - Какова же эта его новая работа?  -  с  тревогой  в  голосе  спросил
Барретт.
     Хауксбилль, казалось, получал удовольствие, рассказывая об этом.
     - Он теперь следователь в полиции правительства.  Эта  работа  вполне
соответствует его наклонностям,  разве  не  так?  Он,  наверное,  добьется
выдающихся успехов в этом деле.



                                    12

     Рыбаки вернулись в лагерь чуть позже  полудня.  Барретт  увидел,  что
ялик Рудигера до краев полон добычи, а Ханн, выходя  на  берег  с  руками,
полными трилобитов, выглядел загорелым и очень довольным собой.
     Барретт пошел посмотреть на улов. Рудигер был в прекрасном настроении
и говорил без умолку. Он поднял какого-то  ярко-красного  рака,  возможно,
прапращура всех сваренных омаров, если не считать,  что  у  него  не  было
передней клешни, а там, где должен быть хвост, торчал  зловещий  трезубец.
Он был более полутора метров длиной и совершенно безобразный.
     - Новые виды! - ликуя, прокричал Рудигер. - Ничего подобного нет ни в
одном музее. Боже, как я хотел бы положить его  в  такое  место,  где  его
могли бы когда-нибудь найти. Может быть, на вершину какой-нибудь горы.
     - Если бы его можно было найти, это давно бы сделали, - напомнил  ему
Барретт. - Какой-нибудь палеонтолог двадцатого столетия раскопал бы его  и
выставил на обозрение, и ты об этом бы знал, Мэл.
     - Именно это меня и заинтересовало, - сказал Ханн. - Почему же  никто
там, наверху,  не  раскопал  остатки  лагеря  "Хауксбилль"?  Разве  их  не
беспокоит, что какой-нибудь из  прежних  охотников  за  ископаемыми  может
найти их в кембрийских слоях и поднять шум на весь мир?  Скажем,  один  из
охотников за костями динозавров в девятнадцатом веке? Какой  это  было  бы
сенсацией, если бы в слое еще до динозавров нашлись хижины и  человеческие
кости?
     Барретт покачал головой:
     - Никто из палеонтологов с самого  возникновения  науки  до  закладки
этого лагеря в 2005 году не раскопал его. Так это и вошло в анналы науки -
этого не произошло, так что нет причин для  беспокойства.  А  если  лагерь
откопают после 2005 года, то всем  уже  известно  о  его  существовании  в
кембрии. Так что здесь нет никакого парадокса.
     - Кроме того, - грустно произнес Рудигер, - через  миллиард  лет  эта
скалистая гряда окажется на дне Атлантического  океана,  а  поверх  нее  -
несколько километров осадочных пород. Нет никакой надежды, что нас найдут.
Или на  то,  что  когда-нибудь  оттуда,  сверху  кто-нибудь  увидит  этого
молодца, которого я сегодня поймал. Я сам не позволю, чтобы это произошло,
рассеку для изучения его анатомии. Для них он потерян.
     - Но вы сожалеете о том, что этот вид так и останется неизвестным для
науки, - сказал Ханн. - Для науки двадцать первого века.
     - Конечно же, сожалею. Но разве я  в  этом  виноват?  Наука  все-таки
знает  о  существовании  этого  вида.  Я  представляю  науку.  Я   ведущий
палеонтолог этой эпохи. Но  я  не  могу  опубликовать  сообщение  о  своей
находке в профессиональном журнале. - Он нахмурился  и  побрел  прочь,  не
выпуская из рук огромного красного рака.
     Ханн и Барретт переглянулись. Это был естественный взаимный ответ  на
ворчливую вспышку Рудигера. Но тут же улыбка сошла с лица Барретта.
     "...термиты... один хороший толчок... лечение..."
     - Что-нибудь не так? - спросил Ханн.
     - Что?
     - Вы как-то неожиданно поникли...
     - Это дала о себе знать нога, -  ответил  Барретт.  -  Такое  у  меня
нередко бывает, чтоб вы знали, Ханн. Вот так. Я могу помочь перенести этих
зверей. Сегодня вечером у нас будет свежий суп из трилобитов.
     Они начали подниматься по ступеням  к  лагерю.  Неожиданно  откуда-то
сверху послышался дикий крик. Это кричал Квесада.
     - Ловите его! Ловите его! Он мчится к вам!
     Встревоженно задрав голову, Барретт увидел Брюса  Вальдосто,  который
изо всех сил мчался вниз. Он был в чем мать родила, а за  ним  развивались
лоскуты ткани, которыми он недавно был привязан к койке. Примерно в  сотне
метров выше него стоял Квесада, из носа которого текла кровь. Вид  у  него
был поникший и ошеломленный.
     Вальдосто, несущийся  вниз,  представлял  собой  жуткое  зрелище.  Он
никогда не был проворным из-за своих  ног,  но  теперь,  после  нескольких
недель, проведенных под воздействием  успокоительных  средств,  он  вообще
вряд ли мог стоять на них. У него была нарушена координация  движений.  Он
делал рывки вперед, спотыкался и падал, катился на четвереньках,  затем  с
трудом поднимался, и, сделав еще несколько шагов вперед, снова падал.  Его
волосатое туловище блестело от пота, дикие глаза ничего  не  видели  перед
собой, губы были сомкнуты. Он походил на какое-то животное, сорвавшееся  с
цепи и мчавшееся теперь куда глаза  глядят,  навстречу  свободе  и  гибели
сразу.
     У Барретта и Ханна едва хватило времени, чтобы бросить трилобитов  на
камни, когда на них обрушился Вальдосто.
     - Давайте сомкнем плечи и преградим ему дорогу, - предложил Ханн.
     Барретт кивнул, но не смог поравняться с  Ханном  достаточно  быстро,
так что Ханн схватил его за руку и потянул к себе. Барретт уперся что было
сил в костыль. Вальдосто ударил их, как камень пущенный из пращи.
     - Валь! - вскричал Барретт и попытался его  задержать.  Но  Вальдосто
воткнулся прямо ему в живот. Барретт принял на себя всю инерцию массивного
коротышки. Костыль впился  глубоко  под  мышку,  Барретта  развернуло,  он
подвернул здоровую ногу, и все его тело пронзила  острая  боль.  Чтобы  не
вывихнуть плечо, он отпустил костыль, который отлетел назад,  и  сам  тоже
стал падать, но успел подхватить костыль снова,  прежде  чем  опрокинуться
назад. Из-за этого между ним и Ханном возник  промежуток,  через  который,
словно пушечное ядро, прорвался Вальдосто. Он увернулся от хватки Ханна  и
помчался дальше вниз по ступенькам.
     - Валь! Вернись! - орал во всю глотку Барретт. - Валь!
     Но он  больше  ничего  не  мог  сделать  и  беспомощно  смотрел,  как
Вальдосто  достиг  воды,  то  и  дело  скользя  по  камням,  и  с  разбегу
бултыхнулся в нее. Его руки беспорядочно били по воде в каком-то  безумном
кроле. Некоторое время его голова показывалась на  поверхности,  потом  на
него обрушилась волна и, откатившись назад, увлекла его  за  собой.  Когда
Барретт увидел его снова, он был уже в пятидесяти метрах от берега.
     К этому времени Ханн подбежал к ялику Рудигера, вытащенному на берег,
и начал стаскивать его в море. Сделав несколько шагов по воде, он  прыгнул
в ялик, и стал отчаянно грести. Но уже наступил прилив,  и  волны  швыряли
утлую  лодчонку,  как  тростинку.  После  каждого  метра,  который   Ханну
удавалось отвоевать у моря взмахами весел, приливная волна отшвыривала его
назад, к берегу. А Вальдосто в это время  удалялся  все  дальше,  рассекая
волны сильными руками, на короткое время поднимаясь  над  поверхностью,  а
затем исчезая, чтобы через несколько долгих секунд показаться снова.
     Ошеломленный Барретт словно окаменел на том самом месте, на лестнице,
где мимо него пролетел Вальдосто. Лицо его исказила  боль.  Затем  к  нему
присоединился Квесада.
     - Что произошло? - спросил Барретт.
     - Я давал  ему  успокоительное,  а  он  совершенно  обезумел.  Порвал
веревки, которыми был привязан, и сбил меня с ног.  После  этого  пустился
бежать. К морю... И все время вопил, что намерен плыть домой.
     - Доплывет, - печально произнес Барретт.
     Они молча смотрели на борьбу со  стихией.  Ханн,  выбиваясь  из  сил,
яростно пытался догнать Вальдосто на  лодке,  которую  было  очень  тяжело
направлять одному гребцу  сквозь  волны  прилива.  Вальдосто,  собрав  всю
оставшуюся  у  него  энергию,  прорвался  через   цепь   подводных   скал,
пролегавшую на некотором удалении от берега, и  теперь  неуклонно  плыл  в
открытое море. Однако впереди была еще одна скалистая гряда, и белая  пена
бурлила вокруг торчащих, как зубья,  утесов.  Во  время  высокого  прилива
здесь образовывались водовороты. Вальдосто неумолимо  приближался  к  ним.
Волны накрыли его, вздыбили  высоко  вверх,  потом  снова  швырнули  вниз.
Вскоре он стал всего лишь точкой на горизонте.
     Теперь, привлеченные криками, стали подходить другие. Один за  другим
они располагались вдоль берега или на нижних ступеньках. Альтман, Рудигер,
Латимер, Шульц, здоровые и больные, шизофреники и стойкие  к  невзгодам  -
все они, старые и усталые, неподвижно стояли, пока Ханн стегал море своими
веслами, а Вальдосто прорывался сквозь волны.
     Ханн повернул назад. Выбившемуся из сил гребцу было невероятно тяжело
пробиться сквозь полосу прибоя. Рудигер и еще несколько человек  стряхнули
охватившее их оцепенение, бросились в воду, поймали лодку и потащили ее на
берег. Из нее, шатаясь, вышел Ханн с мертвенно-бледным от усталости лицом.
Он упал на колени, и его  вырвало.  Оправившись,  но  все  еще  дрожа,  он
поднялся на ноги и подошел к Барретту.
     - Я пытался,  -  сказал  Ханн.  -  Лодку  невозможно  было  заставить
двигаться, но я пытался догнать его.
     - Не расстраивайся, - нежно ответил ему Барретт.  -  Этого  никто  не
смог бы сделать, волны слишком круты.
     - Может быть, если бы я попытался поплыть за ним вместо...
     - Нет, - произнес Квесада. - Вальдосто безумен  и  ужасно  силен.  Он
затянул бы вас под воду, если бы раньше с вами не расправились волны.
     - Где он? - спросил Барретт. - Кто-нибудь его видел?
     - По ту сторону скал, - ответил Латимер. - Разве это не он?
     - Он утонул, - проговорил Рудигер. - Вот уже минуты три или четыре не
показывается. Это наилучший выход для него, для нас, для каждого.
     Барретт отвернулся от моря. Никто его не упрекал. Всем была  известна
его дружба с Вальдосто: тридцать лет, совместная квартира, яростные  споры
по вечерам и бурные дни. Некоторые здесь помнят тот день, когда  Вальдосто
выпал на Наковальню, и Барретт, не видевший его более десяти лет, закричал
от восторга. А теперь оборвалась одна из последних нитей, связывавших  его
с далеким прошлым. Но, напомнил себе Барретт, Вальдосто покинул их намно