-кап  с
братьями  бежит дальше,  к болоту. Пкаап-кап -- шестипалый.  Он очень могуч.
Мать Кии не дала мужчинам  его убить. Шестипалого  надо было убить.  Хорошо,
что его не убили.
     Ветер  приносит  запах  чужих.  Выбегаем  из  больших  листьев  --  нас
очень-очень много. Выбегаем. Чужие вскакивают, кричат  визгливо,  как птицы.
Быстро бегут, рубила на плечах. Очень быстрые ноги  у чужих.  Но Юти кричит:
"И-ха-а-а!"  Много стрел.  Вожака догоняют стрелы, он  бежит. Другие падают.
Вожак дергается,  вынимает из себя стрелу. Смотрит. Падает. Борода поднялась
к Великому Огню. "И-и-ха-ха-а!" -- кричит Юти.
     Я бегу и  заношу рубило  над вожаком и  вижу,  как наши бьют и кромсают
рубилами, но  что-то сдавливает  мою  грудь, я как  со стороны и сквозь мглу
вижу серое рубило,  которое падает и висит  над чернобородым, а он воет, как
сова, и вот уже все, вот, вот...
     ...  Я сидел  в мягком,  я  дрожал и задыхался от лютой боли  в груди и
бедрах. Это было кресло, это снова было теперь, и на руках браслеты, а горло
сжимает  галстук. Что-то прыгало в груди, как серый  камень. Извне доносился
голос, знакомый голос и знакомый запах, но я не разбирал ничего.
     Потом я  встал. Боль  отпустила,  так что  можно было  дышать и открыть
глаза, и  я вдохнул  запах  настоящего -- пыль, бензин,  кошачья шерсть -- и
увидел блестящую решеточку микрофона и белое безволосое лицо и не узнал его.
Чужой стоял передо мной,  сжимая прыгающие губы,  и подсовывал мне блестящий
предмет,  который  -- я знал  -- называется микрофоном. Чужой  всматривался,
что-то бормотал успокоительное. Непонятное. Чужое.
     Я стоял и  следил за болью, как  будто нас  было  двое. Я  тот, который
знает слово "микрофон" и многое другое, ненужное сейчас, и  следит за вторым
"я", которое не  знает ничего,  только боль и ужас, знает  и готово убивать,
чтобы защитить свою боль и свой ужас.
     -- Дима, что с вами?
     Я  хотел  ответить.  Но  второй  во  мне  прокричал:  "Ки-хаит-хи!"  --
непонятный  крик боли  и  страха.  Безволосое  лицо отшатнулось, и моя  рука
поднялась и ударила.  Лицо исчезло. Это было  ужасно.  Бил второй,  тот, кто
воплощался в боли,  но  удар  нанесла моя рука, тяжелый  апперкот  правой  в
челюсть, и я понимал, что  счастье еще -- боль не позволила  поднять  локоть
как следует, и удар получился не в полную силу.
     ... Человек хрипел где-то внизу, у моих ног. Боль отхлынула, как темная
вода. "Его зовут Ромуальд", -- вспомнил один из нас, а второй опять крикнул:
"Ит-хи!", и я понял: "Чужой".
     Чужой лежал на полу и хрипел.
     Я наклонился  к белому лицу. Сейчас же боль вспыхнула, как недогоревший
костер, но Я уже боролся. Тот, другой, хотел ударить лежащего ногой в висок,
но я отвел удар, нога попала в сетку. Заорал полосатый кот.
     Я  назвал его по имени: "Тща-ас". Выпрямился.  Боль отпустила, когда  я
выпрямился. Чтобы  помочь Ромуальду, нужно было еще раз нагнуться,  но я уже
знал -- боль только и ждет. Боль и то, что приходит с болью, -- второе Я.
     Ни за  что. Я не мог  наклониться. Ромуальд лежал на полу -- микрофон в
одной  руке,  браслеты  в  другой.  Он  перестал  хрипеть,  и  я  как  будто
обрадовался и сейчас же забыл о нем.
     Из-за моей  спины,  от прихожей, потянуло  новым запахом.  Я замер.  Не
оборачиваясь, ждал:
     ...  Звонок прозвенел  в  прихожей.  Коротко, настойчиво.  И запах стал
сильнее  и настойчивее. Я оттолкнул кресло,  прокрался к  двери.  Черный кот
метнулся в темную яму коридора.
     Я,  теперешний, протянул  руку  в нейлоновой  манжете  и  отвел  вправо
головку замка-щеколды, но только тот, из прошлого, длиннорукий убийца, знал,
зачем я это делаю. Из-за двери шагнула девушка. Та самая, кудрявая тоненькая
гордячка.  Она посмотрела на меня. Своим непонятным взглядом, из своего мира
взглянула на  меня и как будто приобщила к чему-то, и я  выпрямился  совсем,
вздохнул  и подумал с удивлением --  как он  мог  распознать запах  женщины,
выделить его  из смешанного букета  пудры, мыла, синтетической одежды? Из-за
толстой двери, среди бензинной городской вони...
     -- Здравствуйте,  -- надменно  и со стеснением  проговорила девушка. --
Мне нужен товарищ Гришин.
     ... Под пальцами затрещал  косяк -- длиннорукий увидел ее шею  и угадал
под блузкой острые соски.  Она еще  смотрела на меня, ожидая ответа, и вдруг
глаза перепрыгнули  раз,  другой, она отступила на  шаг  и запахнула пальто.
Сумочка мотнулась на руке.
     Косяк гнулся и отдирался от  дверной рамы. Я  стоял, набычившись,  весь
налитый  дурной кровью,  и слышал, что  думает девушка. "Я тебя не боюсь. Не
боюсь. Нет. Не боюсь все равно! -- выкрикнула она про себя, и сразу за этим:
-- Мамочка... Что он сделал с Ромой?"
     ...  Там что-то  металось.  Там говорило десятками  голосов и  мелькали
выкрики, подобно  ветвям под ветром  на бегу сквозь лес. Он рванулся вперед,
чтобы  схватить  ее,  прижать  к своей  боли, но  Я стоял,  висел на  сжатых
пальцах,  а девушка  поправила  сумочку и  спросила,  раздельно  выговаривая
каждое слово:
     -- Где Ромуальд Петрович?
     Сейчас же из кабинета раздалось:
     -- Он здесь больше не живет!
     Девушка вспыхнула бронзовым румянцем. Повернулась, застучала каблучками
по лестнице.  Я потянул  на себя  дверь и  привалился к прохладному  дереву.
Пиджак  и  рубашка  прилипли к  телу,  я весь горел,  но ощущал  несказанное
облегчение. Все. Я сломал его все-таки. К чертовой бабушке, я его одолел...
     --  Дверь плотно закрыли? -- вполголоса  спросил  Гришин. Я  кивнул, не
двигаясь с места. -- Закрыта дверь? -- Он начинал сердиться.
     -- Закрыта...
     -- Идите-ка, сделаю вам анализы.
     Он все-таки был железный. С распухшей скулой он возился  около стола --
устанавливал микроскоп, раскладывал  трубочки,  стеклышки  как  ни в чем  не
бывало. Я сел в кресло, вытянул ноги. Все было  гудящее, как после нокдауна.
Тонкая  боль еще скулила  где-то в глубине. Ах, проклятая!.. Не  давая  себе
разозлиться на Гришина и на всю эту историю, я смиренно извинился:
     -- Простите меня, Ромуальд Петрович.
     -- Пустое. Мы  с вами  квиты, -- он потрогал скулу,  подвигал челюстью,
искоса поглядывая на меня.
     Я закрыл глаза, собрался с духом.
     -- Зеркало у вас найдется?
     Он не удивился. Я слышал, как он выдвигает ящик стола.
     Трудно  было  открыть  глаза.  Трудно было повернуть круглое  зеркало и
ввести свое лицо в рамку. Но это оказалось мое лицо. Настоящее мое, крупное,
круглое, только зеленоватое, бледное.
     Гришин,  не двинув бровью,  спрятал  зеркало  обратно в  ящик  --  вниз
стеклом -- и толчком задвинул ящик. С ненавистью. --
     -- Руку дайте. Левую. Отвернитесь!
     Я отвернулся.  Гришин делал  анализ  крови --  мял мой безымянный палец
высасывал кровь.  Я  не  смотрел. Через некоторое  время  я заговорил с ним,
чтобы отвлечься, -- мне казалось, что тошнотворный запах крови заполняет всю
комнату.
     -- Вы ни о чем не спрашиваете, Ромуальд Петрович?
     -- Не нужно мне. Я врач. Прошлое меня не интересует, -- он выпустил мою
руку и отвернулся к микроскопу.
     Я  с трудом сдерживался --  боль  поднималась снова. Ее  разбудил запах
крови. Анализы, стеклышки, треклятые выдумки...
     -- А что вас интересует?
     -- Реакция психики, -- невнятно ответил Гришин. -- Совпадение реакций.
     Опять я вцепился руками, на сей раз в подлокотники кресла.
     -- Окно откройте. Скорей.
     Он пробормотал:
     -- Конечно, конечно...
     Стукнули рамы. Я жадно дышал,  выветривая, выдувая боль. Дышал так, что
трещали ребра.
     -- Успокойтесь, -- сказал Гришин, -- скоро придете в норму.
     Все  плыло, подрагивало, дрожало. Густая каша  звуков и запахов лезла в
окно.  Запах мыла и девичьего пота еще  не  выветрился из прихожей. Какой-то
непонятный  дух  шел  от  обсидианового  ножа, лежащего  почему-то  рядом  с
микроскопом.
     -- Успокойтесь, все пройдет. Кровь в норме. Все пройдет. Поспите часок,
и все пройдет. Вы хотите спать?
     -- Я не хочу спать.
     --  Вы хотите спать. Вы уже засыпаете. Засыпаете. Глаза закрываются. Вы
очень хотите спать.
     -- Поговорим, -- не сдавался я. -- Мне  и вправду захотелось  спать, но
мы поговорим сначала...
     ... Я сидел с закрытыми глазами. Боль  теперь  стихла, но я боялся, что
она  еще  может  вернуться. Время стало сонным  и длинным, как  затянувшийся
зевок. Мы говорили. Начистоту, как во сне.
     "Вы тоже испытали это?" --  "Да,  было и это".  -- "Что же теперь?"  --
"Дима. Теперь вы забудете обо мне". -- "Боюсь, что не  смогу".  -- "Придется
забыть. Это моя просьба. Категорическая просьба".  -- "Категорических просьб
не бывает". --  "Неважно. Придется забыть". --  "А если я не послушаю  вашей
просьбы?"  --  "Послушаете.  Вы  хороший  парень".  -- "Странный  довод". --
"Нисколько.  Раскрою  карты.  Опыт  ставился  с  одной  целью  --  проверить
психологическую реакцию.  Вы  подтвердили  мои  опасения достаточно  весомо.
Пробуждаются  воспоминания, худшие воспоминания,  атавистическая жестокость.
Иногда  мне  кажется, что палачи и  убийцы давно  владеют моим секретом. Это
изобретение бесполезно. Вредно. Следовательно, человечеству  не надо знать о
нем, и вы забудете. Навсегда".
     --  Неправда, --  возразил я.  -- Вы  говорили  недавно о  Моцарте,  об
Эйнштейне.  Ведь  они  тоже в прошлом,  их  можно  навестить,  узнать...  Вы
противоречите самому себе.
     -- Нисколько, -- сказал он. -- Нимало. Такие люди опережали свое время,
они  здесь  и долго еще будут  с  людьми.  И  вот что еще. Они  были  совсем
недавно:  Вчера. Час  назад. Сию минуту. Мой аппарат  работает  в  настоящем
прошлом  -- может  быть,  через  тысячелетие кто-нибудь  сумеет вернуться  к
Эйнштейну  и  поговорить  с  ним. И кто  знает!  Нашему счастливому  потомку
великий Альберт покажется жестоким старцем и не слишком умным к тому же...
     -- Чепуха, -- сонно сказал я. -- Ой, чепуха!..
     -- Все изменяется,  -- сказал  Гришин. -- Все  изменяется. Вы  обещаете
молчать?
     -- Если нужно...
     -- Нужно. Теперь идите спать. Идите за мной.
     Я встал, с трудом  разлепил веки. Уронил со стола чашечку из-под  кофе.
Посмотрел  на  кота Василия,  чинно  сидящего у  двери.  Кот  мусолил  морду
согнутой лапой. Было слышно, как внизу автобус, урча, тронулся от остановки,
потом  заскрежетали  переключаемые шестерни, и  звонкий  гул двигателя  стал
быстро удаляться по сумеречной улице...
     Придерживая за руку, Гришин провел меня по коридору и уложил на диван в
маленькой прохладной спальне. Совсем уже сквозь сон я пробормотал:
     --  Что  за девушка приходила? Храбрец  девушка...  Мне надо проснуться
через час, не позже...
     -- Разбужу, -- сказал Гришин и закрыл дверь. Я заснул.
     ... Я сел на  диванчике. Было  совсем  темно,  тихо. Из  форточки пахло
тающим  снегом,  я  немного замерз --  с  темнотой,  наверно, похолодало.  Я
посмотрел  на  часы  --  прошел час, почти  точно.  Улегся  в  десять  минут
восьмого,  проснулся  в  четверть  девятого.  Молодец.   Мысленно  я  ругнул
Ромуальда: обещал  разбудить и забыл, а я  мог  проспать.  Домашних-то я  не
предупредил,  волнуются, наверно... Кроме того, Наташка уже дома. Надо бы ей
позвонить, Наталь-Сергеевне. С этой мыслью я открыл дверь кабинета.
     Лампа  горела на  краю стола,  и мне сразу бросились  в глаза волосатая
ручища Гришина,  спокойно лежащая на подлокотнике кресла, и осколки разбитой
чашки, белеющие на  полу. Подойдя ближе, я понял, что разбита еще одна чашка
и,  кроме  того,  рассыпаны  пилюли  из  бутылочки.  Я видел  все  это,  как
последовательные кадры в кино -- руку, браслет на руке, потом осколки чашек,
пилюли, бутылочку. Наверно,  я  не  совсем  проснулся, потому  что  не сразу
связал  все  воедино и  не  тотчас понял, что  произошло. Когда я нагнулся и
увидел, что Егора нет под столом, а  красавец  микроскоп валяется на полу со
свороченным  окуляром, меня  как  обухом по  голове стукнуло, и  я кинулся к
Гришину.
     Его лицо в тени  зеленого абажура было мертвенно зеленым. Левая рука  в
браслете  лежала  на   кожаном,  подлокотнике,  а  правая  сжимала  рукоятку
обсидианового  ножа.  Лезвие,  перерезавшее двойной провод браслета,  ушло в
набивку  подлокотника сбоку, над самым  сиденьем.  Рука была еще теплая. Нож
зашуршал в кресле, когда я попытался найти пульс на правой руке.
     Пульса не было.
     Второй  браслет висел на спинке  кресла  и  свалился  оттуда,  покуда я
пытался найти пульс на тяжелой руке. Потом я увидел записку под лампой.
     "Дорогой  Дима!  Меня  прихватило,  конец. Пытаюсь  уйти  туда.  Провод
перерубится, когда потеряю сознание. Вызовите "Скорую  помощь".  Вы  привели
незнакомца с улицы, больного. Напоминаю: вы обещали молчать. Снимите браслет
и спрячьте нож. Очень прошу. Прощайте. Телефон в соседней комнате".
     ... Вызвав  "Скорую", я вернулся в  кабинет  и несколько минут  сидел в
полном  отупении   и  поднялся,   лишь   услышав   булькающий   вой  сирены.
Зажмурившись,  я  сдернул  браслет  и  с облегчением увидел, что вторая рука
соскользнула с ножа. Я положил нож  в боковой  карман,  а браслеты замотал в
провода.  Они  тянулись  с  подоконника, из-за  шторы: Там  стояла маленькая
коробка  наподобие  толстого  портсигара.  И  все.  Я  приподнял  коробку  и
убедился, что она ни к чему больше не подключена -- ни к часам,  ни к какому
аккумулятору, просто глухая белая коробочка с двумя проводами и браслетом.
     Сирена завыла снова, продвигаясь по улице все ближе. Я перегнулся через
подоконник  и увидел, как  карета медленно едет по  темной  улице, вспыхивая
"маячком", и автобус стоит на остановке, а прожектор  кареты шарит по стенам
домов,  и прохожие останавливаются  и смотрят  вслед.  Сирена  смолкла. Было
слышно,  как водитель автобуса объявил:  "Следующая... Максима  Горького"...
Луч  прожектора уперся в стену  под окном и  погас.  Карета резко повернула,
остановилась  у  тротуара.  Тогда  я затолкал коробочку  в  наружный  карман
пиджака и пошел в переднюю, не оглядываясь больше.
     ...-- Паралич сердца, -- сказала девушка. Она была совсем молодая, чуть
постарше меня.
     Два парня в черной форме "Скорой помощи" вошли следом за ней, не снимая
фуражек. Один стоял с чемоданчиком, а второй помогал врачу.
     Они  хлопотали еще  несколько  минут --  заглядывали  в  лицо,  слушали
сердце,  потом  врач  сказала:  "Бесполезно.  Он  уже  остыл",  и  парень  с
чемоданчиком спросил:
     -- Вы родственник?
     Я ответил:
     -- Нет. Он... Я привел его с улицы. Помог...
     -- Ваша фамилия, адрес.
     Я сказал.
     -- Вам придется дождаться милиции.
     -- Хорошо, -- сказал я.
     Но врач посмотрела на меня и приказала:
     --  Пусть идет. Идите, натерпелись ни за  что. Глеб Борисович, вызовите
милицию. -- Она все еще держала Гришина за руку.
     -- Спасибо, -- сказал я. -- Телефон в комнате за стеной.
     Из прихожей я услышал голос парня с чемоданчиком:
     --   Сейчас,  доктор.  Похоже,  сердечника  я  этого   видел  в  Первой
психиатрической...
     Я  сдернул  с вешалки пальто, спустился  по лестнице и, не оглядываясь,
прошел мимо кареты. Мне показалось, что напротив дома стоит кудрявая девушка
и рядом еще девчонка  с прыгалками, но чем тут поможешь? И я не остановился.
Побрел  домой,  машинально сворачивая  там, где  нужно, переходя  площади  и
улицы,  и  как  будто слышал:  "Не пробуждай  воспоминаний минувших дней  --
минувших дней". Наверно, я бормотал  эти слова -- около кинотеатра  "Гигант"
от меня шарахнулись две девицы в одинаковых яркокрасных пальто.
     Мама  открыла  мне  дверь,  побледнела  и  спросила:  "Нокаут?"  У  нее
постоянный страх, что меня прикончат на ринге. Я ответил:
     -- Все в порядке. Устал немного, и все.
     -- Наташа звонила два раза, -- сказала мама, погладила  меня  по руке и
пошла к себе, оставив меня в коридоре, у телефона.
     Было  ясно,  что если я не позвоню Наташе сию минуту, мама встревожится
всерьез, и будет много разговоров. Я набрал Наташин номер, хотя  чувствовал,
что  не  надо  бы  этого  делать,  потому что  "Не  пробуждай  воспоминаний"
иссверлило мне всю голову.
     -- Слушаю... -- сказала Наташа. -- Слушаю вас, алло!
     -- Это я, Наташенька.
     Она замолчала. Я слышал, как она дышит в трубку. Потом она проговорила:
     -- Никогда больше так  не делай, никогда. Я  думала... я думала... -- и
заплакала, а я стоял,  прижимая трубку к уху, и не знал, что сказать, но мне
было хорошо, что она плачет и я наконец-то дома.
     Я дома. И  на короткую секунду мне показалось, что ничего не  было, что
все привиделось  мне, пока  я сидел на бульварной  скамейке, и опять все как
прежде -- телефон, Наташа и желтый свет маленькой лампочки в коридоре.  "Все
как  прежде", -- сказал я мимо трубки и тут же услышал слабый удар об пол --
внизу, рядом с левой ногой.
     Обсидиановый нож прорезал карман  и упал, вонзившись  в пол,  и, увидев
его грубую рукоятку, я  почему-то понял  еще кое-что.  Если все, что  было и
говорилось, быль, не  гипноз, не  бред гениального параноика, тогда я понял.
Почему  он молчал о  своем прошлом, почему  не сказал ничего -- как достался
ему обсидиановый нож, почему я тогда, в  кабинете, после возвращения, ощущал
смутный, скверный запах от ножа. Это  было так же, как если бы я  принес  из
прошлого свое рубило, но как он принес нож?  Что он делал этим ножом? Наташа
сказала:  "Ох, и  рева  же  я..."  -- и  как  обычно  завела  речь  о  своих
институтских делах и подруге Варе, а  я потихоньку опустил руку и потрогал в
натянутом кармане провода и коробку. Если это не гипноз, что тогда? Все-таки
удивительно -- почему коробка никуда не включается? Вот так дела  --  никуда
включать не надо...
     Я глубоко вздохнул и подобрался, унимая  легкую дрожь в спине и плечах.
Так бывает  в раздевалке  перед выходом на  ринг --  дрожь в  плечах и мысли
медлительны  и  ясны.  Наташа щебетала  и  смеялась  где-то  на другом конце
города.
     Я положил трубку.



    Александр Мирер.
    Дождь в лицо



I

     -- Крокодилы! -- оглушительно заорал попугай.
     Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда,  где  полагается
быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода -- цвета хорошего
крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.
     Оставались  последние  секунды  ночного отдыха. Он вытянулся  в мешке и
закрыл  глаза.  Примус шипел за  палаткой,  и  через  клапан  проникал запах
керосиновой гари, а от  Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его
жизни. Вот они и наступили, наконец.
     -- Эй, просыпайся!
     Через краешек сна он услышал сразу ее голос, и отдаленный шум джунглей,
и  шорох и  скрипы Большого Клуба, и  совсем  еще сонный,  полез из  мешка и
натянул  болотные  сапоги.  Настил,  сплетенный  из  тонких лиан,  провис  к
середине и почти  не пружинил под  ногами.  "Давно пора  сплести  новый,  --
подумал Андрей. Сегодня я натащу лиан".
     Он  знал,  что все  равно не  сделает  этого ни  сегодня,  ни завтра, и
вспомнил, как  в Новосибирске  директор спал в  кабинете на старой кровати с
рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал, и кричал: "Где
моя яма?"
     Посмеиваясь потихоньку, он оделся, спустился в воду --  шесть ступеней,
-- и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.
     -- Неважные  дела. Надо бы к  черту взорвать эти бревна.  Запруду.  Там
полно крокодилов, -- сказала Аленка сверху.
     --  Разгоним,  --  ответил Андрей. Он шел под  палаткой,  ощупывая  дно
ногами. Палатка  стояла на четырех  столбах, провисший настил был  похож  на
днище огромной  корзины. Прежде  чем  выбраться  на  мостки, он  посмотрел в
сторону деревни. Он смотрел каждое утро, и ничего не видел -- только лес. Ни
дымка, ни отблеска очага...
     Примус  шумел   что  было   мочи,  Аленк