лишком много их окутало  короля
непроницаемым коконом, и, хотя, напрягая все силы, слой или два  удавалось
ему надорвать, не было от этого толку, там поджидал уже новый сон; и когда
он вилки из шкафов вырывал, те и другие  лишь  снились,  и  когда  колотил
Хитриана, стоявшего рядом, тот был не  более  чем  маревом  сонным;  начал
Ширинчик кидаться туда и сюда, но  повсюду  лишь  сны  да  сны,  а  двери,
мраморные полы, златотканые занавеси, бордюры, узоры, он сам,  наконец,  -
лишь призраки, видимость, пустая иллюзия; и  стал  он  вязнуть  в  трясине
снов, погибая в их лабиринте, хоть и брыкался еще, и  лягался,  да  что  с
того, если брыканье лишь снится и лягание - тоже! Голову разбил Хитриану -
и опять понапрасну, потому что рычал на него  лишь  во  сне  и  настоящего
голоса не подавал; когда же, замороченный  и  запутавшийся,  на  мгновенье
прорвался к яви, то, не умея ее от сна отличить,  снова  вилку  воткнул  и
скатился  обратно  в  сон,  теперь  уже  навечно,  и  напрасно  скулил   о
пробужденье - не знал он, что "Мона Лиза" есть порождение  дьявольское  от
слова "монархолиз", то бишь "растворение  монаршье",  и  что  из  коварных
ловушек, расставленных Хитрианом-изменщиком, эта была ужаснее всех...
   Такую вот повесть опасно-назидательную поведал Трурль царю Душидаву,  у
которого от нее голова  разболелась,  и  потому  он  немедля  конструктора
отпустил, наградив его орденом Святой Киберии, с лиловым  знаком  обратной
связи на зеленом поле, драгоценной информацией инкрустированным.


   С  этими   словами   вторая   машина-рассказчица   звонко   скрежетнула
шестеренками золотыми, засмеялась чудно  от  легкого  перегрева  некоторых
клистронов, убавила напряженье анодное, закоптила, погасла  и  в  паланкин
удалилась, под всеобщие рукоплескания, коими наградили ее за красноречие и
таланты.
   А  король  Гениален  поднес  Трурлю  кубок,  полный  ионов,  с  искусно
вырезанными    на    нем    вероятностными    волнами,    что     фотонами
противопараллельными переливались, а тот его осушил  и  дал  знак  третьей
машине; вышла она на середину пещеры и, поклонившись,  заговорила  голосом
электронным, точеным и модулированным.


   Вот история о том, как Великий Конструктор Трурль  при  помощи  старого
горшка флуктуацию локальную вызвал и что из этого вышло.
   Была в  созвездии  Малой  Безделицы  Спиральная  Галактика,  а  в  этой
Галактике - Черное Облако, а в Облаке пять систем  шестерных,  а  в  пятой
системе солнце лиловое, очень дряхлое и даже подслеповатое, а вокруг  того
солнца кружили семь планет, а у третьей были три  луны,  и  на  всех  этих
солнцах,  звездах,  планетах  и  лунах  происходили,  в  соответствии   со
статистическим распределением, разные разности и курьезы, а на второй луне
третьей планеты лилового солнца пятой системы  Черного  Облака  Спиральной
Галактики в Созвездии Малой Безделицы имелась свалка, какую нетрудно найти
на всякой иной планете или луне,  самая  обыкновенная,  а  значит,  полная
мусора  и  прочих  отходов;  появилась  же  она  оттого,  что   аберрициды
глауберские сразились  водородно  и  нуклеарно  с  лиловыми  альбуменсами,
вследствие чего мосты их, дороги, дома, дворцы и  сами  они  обратились  в
копоть и жестяную труху, которую метеоритным ветром  занесло  в  то  самое
место, о котором ведется  речь.  Пять  веков  ничего  на  этой  свалке  не
делалось, кроме мусора, когда же случилось однажды  землетрясенье,  нижние
залежи мусора оказались вверху, а верхние - в самом низу, что само по себе
особого значения не имело бы, если бы Славный Конструктор Трурль, пролетая
в этих местах, не был ослеплен бродячей кометой с ярким хвостом.  И  начал
он ее отгонять, швыряя в окно звездохода все, что  попалось  под  руку,  а
были это дорожные шахматы,  пустые  внутри,  которые  прежде  он  наполнял
горелкою, да бочки от пороха, которого  не  удалось  выдумать  варлаям  со
звезды Хлорелеи, да старая посуда, а с нею -  треснутый  глиняный  горшок.
Горшок этот, приобретши скорость,  соответствующую  законам  тяготения,  и
будучи ускорен кометным хвостом, упал на луну и покатился  по  склону  над
свалкой; попал по дороге в лужу, поскользнулся в грязи, съехал на  дно,  в
самый мусор, и задел полоску заржавелой  жести,  а  та  вокруг  проводочка
медного обвилась; поскольку же между ее концами  застряли  кусочки  слюды,
возник конденсатор, а провод, опоясав горшок, стал зародышем соленоида,  а
камень, задетый горшком, толкнул заржавленную железяку, оказавшуюся старым
магнитом, и возник от этого шевеления ток, переместивший  еще  шестнадцать
жестянок и мусорных проволочек, и растворились там сульфиды с хлоридами, и
атомы прицепились к атомам, взболтанные  молекулы  начали  седлать  другие
молекулы, пока  из  всего  этого  прямо  посередине  свалки  не  зародился
Логический Контур и еще пять других, да еще восемнадцать там,  где  горшок
на куски разлетелся; а вечером вылез на край этой  свалки,  неподалеку  от
лужи,   теперь   уже   высохшей,   созданный   столь   случайным   манером
Далдай-Самосын, что ни отца не имел, ни матери, но был сам себе сыном, ибо
отцом его оказался Случай, а матерью -  Энтропия.  И  выбрался  Далдай  из
мусорной кучи, не подозревая нимало, что родиться был  у  него  один  лишь
шанс на сто супергигацентильонов в гексаптиллионной степени, и  шел,  пока
не дошел до следующей лужи, которая высохнуть еще не успела, так что  смог
он свободно себя разглядеть, встав на колени. И увидел  в  водном  зеркале
свою голову, абсолютно акцидентальную, с ушами, как обломанные  калачи,  -
левым скособоченным, а правым надтреснутым, и свое случайное туловище, что
слепилось из железок, железяк и железочек, отчасти цилиндрическое (ибо так
уж умялось оно при выползании из мусорной кучи),  а  посредине  сужающееся
наподобие талии, ибо как раз этим местом перекатился он, уже на самом краю
свалки, через  какой-то  камень;  еще  увидел  он  мусорные  руки  свои  и
отбросные ноги, посчитал их, и  по  стечению  обстоятельств  оказалось  их
ровно по паре;  и  глаза,  которых  по  чистой  случайности  было  два,  и
восхитился Далдай-Самосын  стройностью  своего  стана,  четностью  членов,
округлостью головы и громко воскликнул:
   - Поистине! Я изумителен  и  даже  совершенен,  что  явно  предполагает
Совершенство Всего Сотворенного!! О, сколь же благим должен быть тот,  что
меня сотворил!!
   И заковылял, по дороге роняя слабо укрепленные винтики (ведь  никто  их
как  следует   не   завинтил)   и   напевая   гимны   в   честь   Гармонии
Предустановленной, а на седьмом  шагу  споткнулся  по  слабости  зрения  и
полетел головою вниз обратно, прямо в груду мусора,  и  ничего  с  ним  не
делалось,  кроме  ржавления,  распадения  и  общей  коррозии  еще   триста
четырнадцать тысяч лет,  поскольку  упал  он  на  голову,  и  все  у  него
позамыкалось, и не было его на свете. А потом случилось как-то купцу,  что
на старом своем корабле вез  анемоны  для  смолоногов  с  планеты  Недузы,
поругаться с помощником как раз неподалеку от лилового солнца,  и  швырнул
он в помощника башмаками, а один башмак, выбив окно, вылетел в пустоту,  и
кружение его  подвергалось  пертурбациям  по  причине  того,  что  комета,
некогда ослепившая Трурля, оказалась опять в том же самом месте, и башмак,
потихоньку вращаясь, упал на луну, лишь слегка обгорев из-за  атмосферного
трения, отскочил от склона и пнул лежавшего в мусоре  Далдая-Самосына  как
раз с такой силой и по случайности как раз под таким углом, что вследствие
центробежных сил, крутящей  силы  и  общего  момента  вращения  заработали
мусорные мозги этого акцидентального существа. А случилось так потому, что
от пинка Далдай-Самосын упал в соседнюю лужу, и растворились  в  воде  его
хлориды и йодиды, и забулькал электролит у него в голове, и возник  в  ней
ток, который шастал туда и сюда, и наконец в результате этого  шастанья  и
кружения сел Далдай в грязи и подумал: "Кажется, я существую!"
   Но больше ничего помыслить не смог целых шестнадцать столетий, а  дождь
его поливал, а град молотил, и возрастала его энтропия, но спустя тысячу и
пятьсот двадцать лет некая птаха, спасаясь  от  хищника,  облегчилась  над
свалкой - со страху и чтобы быстрее лететь - и угодила  Далдаю  в  лоб,  и
случилось от этого в нем возбуждение и усиление, и  Далдай  чихнул,  да  и
говорит:
   - Поистине, я существую! Насчет этого нет ни малейших сомнений. Но  вот
вопрос - кто, собственно, говорит: "Я существую"? То есть: кто я? Как  тут
найти ответ? Ба! Если б кроме меня было еще хоть что-нибудь, с чем  я  мог
бы себя сопоставить и сравнить, это еще куда ни шло, но дело-то в том, что
нет ничего, ибо видно, что ничего абсолютно не видно! Итак, существую лишь
я, и притом как чистейшая всевозможность, ведь помыслить я могу  все,  что
хочу; но сам-то я что такое - пустое место для мышления, или как?
   И  впрямь,  он  утратил  все  чувства,  которые   за   протекшие   века
разболтались вконец и испортились, ибо неумолимо владычествует  над  миром
подруга  Хаоса,  безжалостная  Энтропия.  Так  что  не  видел  Далдай   ни
лужи-матушки, ни мусора-батюшки, ни целого света,  совершенно  не  помнил,
что было с ним прежде, и вообще не мог  уже  ничего,  кроме  как  мыслить.
Только это умел он, и не удивительно, что этим только и занимался.
   - Следовало бы, - сказал  он  себе,  -  заполнить  чем-нибудь  пустоту,
явленную во мне, и тем самым преобразить несносную ее монотонность.  Итак,
выдумаем что-нибудь, и  тогда  помышленное  станет  реальностью,  ибо  нет
ничего, кроме наших мыслей. - Видать, он уже несколько  возгордился,  коль
скоро мыслил себя во множественном числе.
   - Возможно ли, - сказал он себе, - существование  чего-либо  вне  меня?
Допустим на минуту - хотя это выглядит неправдоподобно и даже дико, -  что
да. Назовем это нечто Гозмозом. Итак, существует Гозмоз и в Гозмозе я  как
частичка его!
   Тут  он  остановился,  поразмышлял,  и  гипотеза  эта  показалась   ему
совершенно неосновательной. Не было в  ее  пользу  никаких  доказательств,
аргументов, доводов, предпосылок, и потому он признал ее чистой фантазией,
чрезмерной самонадеянностью ума, устыдился сильно и сказал себе:
   - О том, что находится вне меня, если там  вообще  что-нибудь  есть,  я
ничего не знаю. Но о  том,  что  внутри,  я  узнаю,  стоит  лишь  мне  это
помыслить; да и кому же, черт подери, лучше знать мои мысли, если не мне?!
   И  выдумал  Гозмоз  еще  раз,  но  теперь  уже  разместил  его   внутри
собственного сознания; это показалось ему не в пример скромнее,  приличнее
и основательней, а к этому он и стремился. И стал он заполнять  этот  свой
Гозмоз всякой помышленной всячиной. Сперва, не имея еще сноровки,  выдумал
моленцев, что занимались выдрючиваньем чего ни попало, а также заголенцев,
что  питали  пристрастие  к  слюпсам.  И  сразились  немедля  заголенцы  с
моленцами  из-за  слюпсов,  да  так,   что   у   Далдая-мусорника   голова
разболелась, и кроме мигрени, ничего из этого сотворения мира не вышло.
   Взялся он за сотворенье опять, теперь  уже  осмотрительней,  и  выдумал
первоэлементы, а именно: благородный газ,  он  же  элемент  совершенный  -
Кальцоний, и первоэлемент духовный - Мышлений, и множил за  бытием  бытие,
ошибаясь время от времени, но через пару веков наловчился  настолько,  что
вполне капитально построил в мыслях собственный Гозмоз,  разместив  в  нем
различные племена, существа, бытии и явления, и жилось там очень  неплохо,
поскольку законы этого Гозмоза учинил он весьма либеральными: ему пришлась
не по нраву идея неумолимой закономерности, этого казарменного распорядка,
без которого Мать-Природа ни шагу (впрочем, о ней ничего он не знал  и  не
ведал).
   Поэтому был Самосынов мир полон чудотворных капризов: один раз делалось
в нем что-то так - и все тут, а другой раз - этак, совершенно иначе,  тоже
безо всякой причины. А если кому-нибудь там предстояло  погибнуть,  всегда
еще можно  было  этого  избежать,  поскольку  Далдай  решил  не  допускать
необратимых  событий.  И  прекрасно  жилось  в   его   мыслях   мондрецам,
драконьерам,  что  добывали  Кальцоний,  и  клофундрам,  и  добрианне,   и
обретонцам - столетия целые. Между тем  отвалились  мусорные  руки  его  и
отбросные ноги, и ржавчиной окрасилась  в  луже  вода  вокруг  прекрасного
некогда стана, и корпус погружался мало-помалу в грязную глину. А  он  как
раз со вниманием и любовью  новые  созвездья  развешивал  в  вечном  мраке
сознания своего, что служило ему целым Гозмозом, и, как умел,  бескорыстно
старался все созданное его помышлением в памяти удержать; и хотя болела от
этого голова, он не сдавался, ибо чувствовал, что нужен своему  Гозмозу  и
всерьез за него отвечает. Тем временем  ржавчина  прогрызала  верхнюю  его
жесть, о чем он, понятно, не знал, а донный черепок Трурлева горшка  (того
самого, что дал ему жизнь тысячелетья назад), колыхаясь на грязной  волне,
понемногу приближался к Далдаю, который одним  лишь  несчастным  лбом  еще
высовывался из лужи. И как раз в ту минуту, когда  Далдай  пригрезил  себе
кроткую  прозрачно-стеклянную  Бавкиду  и  верного   ее   Ондрагора,   что
странствовали средь темных солнц воображения  его  при  всеобщем  молчании
народов гозмозовых, включая моленцев, и тихо меж  собою  перекликались,  -
проржавевший череп лопнул от  легкого  удара  горшка,  сдвинутого  порывом
ветра, хлынула жижа коричневая  в  сердцевину  медных  витков  и  погасила
электричество логических контуров, и обратился Гозмоз Далдаев  в  небытие,
совершеннее которого ничего нет. А те, что ему положили  начало  и  целому
скопищу миров заодно, никогда не узнали об этом.


   Тут  черная  машина  поклонилась,  а  король   Гениален   призадумался,
меланхолически и глубоко, так что пирующие стали даже на Трурля  коситься:
мол, зачем опечалил ум государев такой  историей?  Король,  однако,  вдруг
улыбнулся и спросил:
   - Ну, что там у тебя осталось в запасе, почтеннейшая?
   - Государь, - ответила, низко  склонившись,  машина,  -  расскажу  тебе
историю  удивительную  и  бездонную  о  Хлориане   Теоретии,   двухименном
Ляпостоле, интеллектрике и мыслянте мамонском.


   Однажды славный конструктор Клапауций,  желая  отдохнуть  после  тяжких
трудов (он смастерил для короля Гробомила Машину, Которой Не  Было,  -  но
это особая история), попал на планету мамонидов и слонялся по ней  туда  и
сюда, ища одиночества, пока не увидел на самом краю лесной  чащи  избушку,
заросшую диким кибарбарисом; а над избушкой поднимался дымок. Хотел он  ее
обойти, однако, заметив стоящие у стены пустые бочки из-под чернил и видом
таковым изумленный, заглянул внутрь. За столом, сделанным  из  валуна,  на
втором валуне, поменьше, который служил табуретом, сидел старец,  до  того
закопченный, заржавелый, залатанный, что просто не верилось. На лбу у него
имелось множество вмятин, глаза обращались в глазницах с великим  скрипом,
да  и  члены  скрипели,  несмазанные,  и  на  одних  лишь  проволочках  да
веревочках держалась в нем кое-какая жизнь,  которую  он  на  ужасном  вел
безамперье, о чем без слов говорили разбросанные там и сям  куски  янтаря;
потиранием оных несчастный добывал животворный ток! При виде такой  нищеты
сердце у сердобольного Клапауция оборвалось, и он уже потихоньку потянулся
за  кошельком,  как  вдруг  старец,  лишь  теперь  углядевший  его   своим
помутнелым оком, пискливо заголосил:
   - А, пришел наконец?!
   - Ну, пришел... - пробормотал Клапауций, удивленный, что его  уже  ждут
там, где он и быть-то не собирался.
   - Теперь?! Так сгинь же, пропади, переломай себе руки, хребет и ноги, -
зашелся ужасным визгом старик и начал швырять в  остолбеневшего  Клапауция
всем, что было у него под рукой, то  есть,  по  большей  части,  всяческой
рухлядью. Когда  же  он  притомился  и  швырять  перестал,  бомбардируемый
принялся деликатно выспрашивать, чему он  обязан  таким  приемом.  Старец,
правда, временами еще огрызался: "А чтоб  тебя  накоротко  замкнуло!  Чтоб
тебя навеки заело,  мержавчик!"  -  однако  ж  немного  погодя  поостыл  и
позволил умилостивить себя  настолько,  что,  подняв  назидательно  палец,
посапывая, ругаясь время от времени и часто искря, отчего в избушке озоном
пованивало, такими словами свою историю рассказал:
   - Знай, чужеземец, что  я  мыслянт,  из  мыслянтов  первый,  онтологией
занимающийся по призванию, а имя мое (блеск которого  затмит  когда-нибудь
звезды) - Хлориан Теоретии Ляпостол.  Родился  я  от  бедных  родителей  и
сызмальства чувствовал тягу к мышлению, исследующему бытие; а  шестнадцати
лет написал первый свой труд под названием "Боготрон".  Это  общая  теория
апостериорных божеств, каковые божества  потому  должны  быть  встроены  в
Космос высшими цивилизациями, что, как  известно,  материя  первична  и  в
самом начале никто не мыслит. Значит, на заре мироздания безмыслие  царило
полнейшее; и впрямь, погляди-ка на этот Космос - ничего себе вид!! - Здесь
задохнулся от гнева старец, затопал, а  затем,  ослабев,  продолжал:  -  Я
объяснил тебе необходимость  приделывания  богов  задним  числом,  раз  уж
передним их не было; и всякая  цивилизация,  занимающаяся  интеллектрикой,
ведет  дело  прямехонько  к  построению   Абсолютного   Всемогутора,   или
ректификатора зла, то бишь  выпрямителя  путей  Разума.  В  этом  труде  я
поместил и план первого Боготрона, а также  характеристику  его  мощности,
измеряемой в богонах - единицах всемогущества;  один  богон  соответствует
чудотворению в радиусе миллиарда парсеков. Когда сей  труд  был  напечатан
моим иждивением, я выбежал поскорее на улицу  в  полной  уверенности,  что
народ немедля меня на руках понесет, увенчает  цветами,  осыплет  золотом;
куда там - хоть бы киберняга какая меня похвалила! Скорее изумленный этим,
нежели разочарованный, я тотчас сел и написал "Бичевание  Разума"  в  двух
томах, где разъяснил, что перед каждой цивилизацией имеются  два  пути,  а
именно - либо себя самое замучить,  либо  до  смерти  заласкать.  То  либо
другое она совершает, пожирая мало-помалу Космос и  перерабатывая  остатки
звезд в унитазы, колесики, шестеренки,  портсигары  и  подушечки-думки,  а
происходит так оттого,  что,  не  умея  Космос  понять,  она  норовит  все
Непонятное  как-нибудь  переиначить  в  Понятное  и  не  унимается,   пока
туманности  в  клоаки  не  переделает,  а  планеты  в  диваны   и   бомбы,
руководствуясь  при  этом  Высшей   Идеей   Порядка,   ибо   лишь   Космос
заасфальтированный, канализированный и  каталогизированный  кажется  ей  в
меру  пристойным.  Во  втором  же  томе,  названном  "Advocatus  Materiae"
["адвокат  материи"  (лат.)],  я  объяснил,  что  Разуму  по  причине  его
ненасытности  лишь  тогда  хорошо,  когда  удается   какой-нибудь   гейзер
космический поработить или атомный рой  приневолить  к  изготовлению  мази
против веснушек, после  чего  он  не  мешкая  набрасывается  на  следующий
феномен, дабы и этот трофей приторочить к поясу средь прочей сциентистской
добычи. Когда же и эти два тома великолепных  мир  молчанием  встретил,  я
сказал себе, что главное - терпение и  упорство.  А  потому  после  защиты
Мирозданья от Разума, который я вывернул  наизнанку,  а  также  Разума  от
Мирозданья, которого безвинность в том состоит, что Материя единственно от
безмыслия  своего  на  паскудства   всяческие   горазда,   по   внезапному
вдохновению написал я "Закройщика Бытия", где логически доказал, что споры
философов  -  дело  бессмысленное,  ибо  каждый  должен  иметь   философию
собственную, скроенную, как и штаны, по мерке. Поскольку же и этот трактат
канул в глухое безмолвие, я тотчас сочинил следующий и в нем  изложил  все
мыслимые гипотезы относительно Космоса: первую, согласно которой  нет  его
вовсе; вторую, что это следствие промахов некоего Творилы, который пытался
мир сотворить, ни черта в этом деле не смысля; третью,