м.  -  Все  вы  такие,  без-ра-бот-ные!
Лодырь на лодыре, попрошайка  на  попрошайке!  "Ах,  нас  не  обеспечивают
работой!" А когда ему предлагают работу, за которую щедро заплатят...
   Несколько бутылок выпали из его жарких объятий и с грохотом ударились о
паркет, одна с сочным звоном разбилась.
   - Чего вы скалите зубы, - продолжал Раст плачущим голосом. -  Чтоб  вас
преисподняя проглотила! Знаете, сколько стоила эта бутылка? Этому  коньяку
цены не было!
   - Я думал, что вы, как  видный  общественный  деятель,  не  побрезгаете
поехать с бездомным бродягой, как вы счастливо выразились,  в  ваш  родной
город Кремп, чтобы...
   - Вы едете в Кремп?! - Раст даже рот разинул от удивления.  -  Но  ведь
там бомбы... Нормальные  люди  оттуда  бегут...  Ах,  да,  понимаю,  зачем
зарабатывать честным трудом три,  я  бы  даже  сказал  -  пять,  да,  пять
кентавров, если можно куда богаче поживиться в брошенных домах... Да  нет,
что  вы,  Прауд!  -  побледнел  он,  увидев,  что  тот,  засучивая  рукава
комбинезона, медленно двинулся к прилавку. - Это я так, это  я  пошутил...
Как это я сразу не догадался: у вас там, наверно, завелась зазноба...
   Прауд плюнул, снова отвернул рукава и вышел на воздух. Толпа  запрудила
дорогу. Он завел машину и, возбуждая недоумение среди  бегущих,  повел  ее
прямо по полю в сторону Кремпа.
   До ближайшего пожара было метров  четыреста,  не  больше,  и,  конечно,
начинать надо было бы именно с него.  Но  после  подлых  слов  трактирщика
Прауд  опасался  без  свидетелей  приблизиться  к  горящим  домам.   Любой
"порядочный" обыватель, бросивший все и вся, чтобы спасти свою шкуру,  мог
обвинить его в мародерстве. Что ж, придется  махнуть  прямо  в  Кремп.  Не
может быть, чтобы на весь город не оказалось хотя  бы  двух-трех  десятков
порядочных атавцев, не поддавшихся панике.
   Прауд выруливал с поля на шоссе (беженцы шли уже не так  густо),  когда
услышал женский голос, окликавший, видимо, его. Это была  Дора,  та  самая
официантка из "Розового флага", которую Раст только что обличал в том, что
ей якобы минуло сорок  шесть.  От  быстрого  бега  ее  пышные  и  красивые
каштановые волосы растрепались, тронутые преждевременными  морщинами  щеки
порозовели, и только глаза, большие светло-карие глаза Доры сохраняли свое
обычное, зло-настороженное выражение.
   - Возьмите меня с собой! -  сказала  она,  запыхавшись,  и  бросила  на
сиденье рядом с Праудом большой бумажный  пакет.  Затем,  опершись  правой
рукой о машину, она левой сняла сначала одну туфлю  и  вытряхнула  из  нее
снег, потом другую. - Только куда это вы так далеко?  Надо  заглянуть  вон
туда, - она указала туфлей в сторону пожарища.
   - Дора, что это у вас там такое? -  строго  спросил  Прауд,  кивнув  на
пакет.
   - Простыни... Мои собственные, можете быть в этом уверены, -  вспыхнула
официантка. - Надо  же  будет  чем-нибудь  перевязывать...  И  одеколон  и
ножницы тоже мои... Как вам не стыдно!
   В ее голосе послышались слезы.
   - Дора! - сказал Прауд. - Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я свинья. Я
колоссальная свинья. А вы золотая душа. Кому сейчас в Атавии заботиться  о
честности, как не нам с вами, беднякам.
   Массивная, несуразно плечистая  и  рослая,  Дора  удивительно  легко  и
быстро забралась на заднее сиденье,  и  пока  машина,  буксуя  в  глубоком
снегу, преодолевала  эти  несчастные  четыреста  метров,  служанка  Раста,
сердитая и оскорбленная, успела разрезать на длинные полосы и  свернуть  в
пухлые рулончики простыни с голубенькими метками "Д.С.",  что  означало  -
Дора Саймон. Так именовалась она в тех редких случаях, когда  ее  неудобно
было называть просто по имени.
   - Вы все еще на меня сердитесь? - спросил после паузы Прауд.
   Дора не ответила.
   - Неужели вы бросили свои вещи, не убрав их в безопасное место? Хотя бы
в тот же самый подвал?
   Ответа не последовало.
   - Удивительно, как вас отпустили эти милые старички Расты. Не может  же
быть, чтобы все их барахло уже успели снести вниз.
   Дора снова промолчала.
   -  Умеете  ли  вы  перевязывать?  -  продолжал  свои  расспросы  Прауд,
нисколько не обижаясь на ее молчание. - Вообще обращаться с ранеными? А то
еще увидите кровь - и бряк в обморок! Такая плакса...
   - Не беспокойтесь.
   - Я не беспокоюсь, - рассердился Прауд. - Не хотите отвечать и не надо.
   - Умею, -  сказала  Дора.  -  Полтора  года  практики.  Хватит?  -  Она
помолчала и самым безразличным тоном, на  который  только  была  способна,
добавила: - Во Франции, Бельгии и Германии, если хотите знать...
   - Ого! - обрадовался Прауд. - Коллега!
   - Ну да, - сказала Дора. - Сейчас вы скажете, что тоже были санитаром.
   - Не похоже?
   - Ни капельки.
   - Обидно. Может быть, вы перестали бы  тогда  дуться  на  меня.  А  мне
казалось, что я вас видел раньше.
   - Видели. Я вам подавала утром ваш несчастный бутерброд с котлеткой. Вы
его жевали, словно это был бифштекс.
   - Должен вас поздравить: вам удалось выбрать для меня  самый  ничтожный
из всех бутербродов.
   - Много вы понимаете в бутербродах!
   - Зато я с детства разбираюсь в вопросах сытости.  Я  остался  голоден,
как двадцать тысяч волков.
   - Ну, уж и двадцать тысяч!
   - Вспомнил! Я вас встречал в Страсбурге!
   Он никогда не бывал в Страсбурге, но  ему  очень  хотелось,  чтобы  она
отвлеклась от мыслей о нанесенной ей незаслуженной обиде.
   - Вы бывали в Страсбурге? - оживилась Дора. - Правда, красивый город?
   - Меня привозили в этот красивый город. Я там лежал в госпитале. -  Это
была сущая неправда. Он лежал в госпитале в городе Мец.
   - Нет, - сказала разочарованно Дора, - в Страсбурге  наш  госпиталь  не
стоял. Наш госпиталь базировался в Меце.  Есть  такой  город  во  Франции,
называется Мец. Так себе город.
   - Ого! - рассмеялся Прауд.  -  Я  и  в  Меце  лежал.  В  декабре  сорок
четвертого.
   - Всюду вы лежали! - фыркнула, в свою очередь,  Дора.  -  Когда  же  вы
воевали?
   - В остальное время... А где вы обучались перевязывать? На  медицинском
факультете Эксептского университета?
   - Ну, конечно, - снова фыркнула Дора. - Как раз вместе с  дочками  трех
миллионеров. Вон тут они, а тут же рядышком я... И в стирку белье мы брали
с ними на пару... И когда у них, бедняжек, провалилась крыша в  лачуге,  я
взяла их к себе, во дворец... - Она согнала с  лица  улыбку  и  переменила
тон: - Я полагаю так: одеколон и ножницы возьмете вы. Бинты будут у  меня.
- И, сунув в  карман  его  комбинезона  флакон  и  ножницы,  приготовилась
выбираться из машины.
   Горели  три  коттеджа.  Обуглившиеся  балки,  оконные  рамы,   измятые,
потерявшие свой  обычный  лаковый  блеск  обложки  журналов,  покореженные
остатки телевизора - все это, вышвырнутое взрывом, валялось на  оттаявшей,
бурой поверхности аккуратных, любовно возделанных клумб, украшавших  фасад
одного из горевших зданий. Если выражаться точнее, следовало  бы  сказать:
бывший фасад, потому что передней стены не было. Сквозь провал  виднелась,
словно в разрезе на строительной выставке, двухэтажная  коробка,  разбитая
на несколько клеточек-комнат, в которых только что теплилась жизнь  людей,
которым не было дела ни до Атлантического пакта, ни до арабской нефти,  ни
до малайского каучука, ни до  государственного  строя  в  других  странах.
Правда, им нравился генерал Зов, но они думали о нем только в те  короткие
минуты, когда субботним вечером разглядывали в свежем номере  журнала  его
многочисленные фотографии. "Такой парень,  можете  быть  спокойны,  задаст
перцу этим большевикам, если они вдруг попрут на нашу Атавию!" Сейчас было
весьма затруднительно узнать их мнение о войне и генерале Зове, потому что
их уже не существовало.
   Человек  с  голым,  покрасневшим  от  холода  черепом,  очевидно  глава
погибшего семейства,  стоял  неподалеку  с  одеялом  подмышкой,  глядя  на
развалины  своего  дома  стеклянным,  неподвижным  взглядом,   и   странно
улыбался.
   - Господин Олькотт, голубчик! -  выскочила  из  машины  Дора.  -  Какое
несчастье! Неужели госпожа Олькотт?.. И Бобби?.. Хотя  нет,  Бобби  сейчас
должен быть в школе... Боже мой, у вас кровь на спине! Вы ранены? Сейчас я
вас перевяжу...
   - Бобби тоже был там, - улыбнулся Олькотт. -  У  него  была  повышенная
температура, и он сегодня не пошел в школу... Я его сам не пустил в школу.
Правда, смешно?
   Влажный ветер колыхал кончики  его  тщательно  повязанного  галстука  и
вырвавшиеся на волю занавески соседних уцелевших домов.
   Дора стащила с безучастно улыбавшегося Олькотта  окровавленный  пиджак,
задрала ему на голову сорочку: рана была пустяковой.
   - Куда вы?! - крикнула она Прауду, бросившемуся к ближайшему  сараю.  -
Дайте мне сначала одеколон и ножницы.
   - Спросите у него, где они были в это время, - сказал  Прауд.  -  Может
быть, их еще можно спасти.
   - Где они были, когда это все произошло? - спросила Дора у Олькотта.
   Он молча показал в сторону дома. Большего от него нельзя было добиться.
Он покорно стоял, пока Дора его перевязывала, не сопротивлялся, когда  она
усаживала его в машину. Он  ни  разу  не  посмотрел  на  Прауда,  который,
прихватив в сарае лопату, лом и топор, кинулся  по  лестнице  с  пылавшими
перилами во второй этаж.
   Но только  Прауд  сделал  по  ней  первые  пять-шесть  шагов,  как  она
покачнулась и стала медленно оползать вниз. Еле успел Прауд  выскочить  из
развалин, как и лестница и перекрытие второго этажа  обрушились,  взметнув
тучу пыли и искр. Огонь вспыхнул, словно в него плеснули бочку бензина.
   Подбежала Дора, оттащила оглушенного Прауда в сторону.
   - Здесь уже больше ничем не поможешь. Побежим к дому Грехэмов...  Дайте
мне топор.
   В пустой оконной раме" соседнего уцелевшего коттеджа показалось  чье-то
испуганное лицо.
   - Эй, вы там! - закричал ему Прауд. - Хватайте что-нибудь подходящее  и
спускайтесь поскорее к нам! Будем спасать Грехэмов.
   Он никогда и в глаза не видел никого из этих Грехэмов, но  сейчас  убил
бы на месте человека, который не пошел бы с ним спасать Грехэмов.
   - У нас в  доме  выбило  все  стекла!  -  жалобно  отвечал  человек  из
уцелевшего коттеджа и скрылся в глубине комнаты. Через несколько мгновений
он выбежал на улицу с каминной кочергой.
   - У нас выбило все стекла, буквально все стекла! - повторил он. -  Ужас
какой - абсолютно все стекла! И меня чуть не убило куском известки... Весь
паркет завалило известкой!
   Вместе они взломали заклинившиеся двери дома Грехэмов и тут  же  по  ту
сторону дверей обнаружили самого Грехэма и двух его ребят, которые чуть не
задохнулись под тучным телом своего отца. Зато  они  совсем  не  обгорели.
Мистер Грехэм был без сознания.
   Пока Дора приводила его в чувство, а мужчина с кочергой бегал  скликать
на помощь соседей из уцелевших домов, Прауд повел упиравшихся  и  рыдавших
ребят в свою машину. С ними было очень трудно справиться: крепкие и рослые
ребята - мальчику лет одиннадцать, девочке, очевидно,  годом  меньше.  Два
раза  им  удалось  вырваться  из  его  рук.  Быть  может,  их  пугал  этот
неизвестный мужчина в комбинезоне с измазанным сажей и кровью  лицом.  Как
бы то ни было, но именно это их отчаянное и бессмысленное сопротивление  и
спасло им жизнь.
   Когда Прауду удалось, наконец, оторвать их от  стонавшего  Грехэма,  он
услышал громкое и  беспрерывное  хрипение  автомобильного  гудка,  который
узнал бы среди тысяч других. Это был гудок его машины.
   "Этот Олькотт окончательно очумел! - подумал он с раздражением.  -  Как
бы его не пришлось отвозить в сумасшедший дом!.."
   Затем послышалось урчание включенного мотора.
   "Еще угонит машину бог весть куда!.."
   Прауд вообще не любил, когда кто бы то ни  было  садился  за  руль  его
"фордика":  для  посторонних  рук  это  было  слишком  хрупкое  и  дряхлое
создание.
   Он метнулся в ту сторону, где темнел  на  отсыревшем  снегу  испытанный
помощник и друг его многолетних странствований. Ребята испуганно  заорали.
Не в силах противостоять его сильным и нетерпеливым рукам, они  повалились
на снег.
   А тем временем машина, управляемая Олькоттом,  с  треском  и  фырканьем
дернулась с места и помчалась  прямо  на  своего  хозяина.  Прауд  замахал
руками, стал кричать Олькотту, чтобы тот остановил,  немедленно  остановил
машину! Но Олькотт не слышал его. Он никого и ничего не  слышал,  весь  во
власти замысла, который казался ему чрезвычайно удачным и многообещающим.
   Не снимая пальцев с кнопки надрывно завывавшего гудка,  он,  не  доехав
метров пятидесяти, резко свернул вправо от бежавшего ему навстречу  Прауда
и на полном ходу, сквозь раскаленный кирпичный барьер обвалившегося фасада
въехал в полыхающее чрево своего гибнущего дома.
   Прауд остановился лишь у самой кромки огня, и ему поэтому  хорошо  было
видно, как Олькотт, не сбавляя  скорости,  погнал  машину  по  дымившемуся
ковру, по охваченному синими  язычками  пламени  покоробившемуся  дешевому
паркету, сквозь легко раздавшуюся  в  стороны  и  рассыпавшуюся  дверь  на
кухню, где безразлично и ненужно поблескивала на полках хорошо  начищенная
алюминиевая, медная и никелированная  посуда.  Он  увидел,  как  машина  с
размаху ударилась  о  заднюю  стену  и  как  в  глухом  и  шуршащем  громе
обрушившегося  камня  развалилась  и  упала  вниз  державшаяся  еще  часть
потолка, искалечив уже мертвого Олькотта и окончательно доковеркав машину,
в которой он совершил свой последний рейс.
   Так Прауд превратился в  пешего  безработного.  Отныне  ему  предстояло
унижаться на дорогах, упрашивая шоферов попутных машин подбросить  его  до
ближайшего населенного пункта. Отныне ему предстояло с опасностью свернуть
шею или получить пулю в  затылок,  вскакивать  в  пустые  вагоны  товарных
поездов,  спасаться  по  крышам  гремящих   вагонов   от   кондукторов   и
полицейских, гоняющихся за безбилетными с яростью и упоением охотников  за
тиграми. Отныне ко многим его заботам прибавилась еще забота о  крове  для
ночлега, потому что машина, на худой конец, служила ему и жильем: кабина -
для спанья, багажник - для хранения белья, а также "приличной" пары  обуви
и костюма, в  который  он  облачался,  отправляясь  на  переговоры  насчет
работы.
   Прауда словно током ударило.
   Как он мог забыть о костюме и ботинках?! Как он мог стоять,  ничего  не
предпринимая, когда там, в огне пропадает его единственный шанс на работу?
   Прауд  плюхнулся  в  оттаявший   снег,   чтобы   хорошенечко   вымочить
комбинезон,  ботинки,  носки,  горстями  стал  запихивать  плотные,  чтобы
подольше таяли, комки снега себе за  пазуху,  за  шиворот,  под  кепку,  в
ботинки, вывозил в талой воде шарф, повязал им лицо по  самые  глаза  и  с
ломиком в одной руке и лопатой в  другой  бросился,  задержав  дыхание,  в
огонь.
   Кто-то   испуганно   пискнул   сзади   него.   Это   девочка   Грехэма,
подглядывавшая из-за угла другого дома за страшным, похожим на разбойника,
измазанным незнакомым дядей,  побежала  рассказать  тете  Доре,  и  своему
брату, и отцу, что господин Олькотт въехал  в  машине  прямо  в  огонь,  а
следом за ним туда  же  вбежал  тот  самый  измазанный  дядя,  похожий  на
разбойника.
   Прауд  вынырнул  из  этого  пекла  в  дымящемся  комбинезоне.  За   эти
полторы-две минуты он устал так, словно сутки проработал  без  отдыха.  Он
кашлял, у него-слезились глаза, голова кружилась, но он был счастлив. Быть
может, впервые за многие годы он был так счастлив: что бы он  делал,  если
бы остался без своего "приличного" костюма, без своих "приличных" ботинок,
да и без  запасного  комбинезона!  Без  белья,  в  крайнем  случае,  можно
обойтись. Обходился. Ах, как все-таки  ему  повезло,  что  удалось  спасти
костюм, и обувь, и белье, и комбинезон!
   Он стоял в луже талого снега, крепко прижав  к  себе  спасенный  скарб,
упиваясь своим счастьем, не обращая внимания на  битву,  гремевшую  высоко
над его головой, на пожары, на людей, бежавших на север.
   - А где ваша машина? - услышал он вдруг голос Доры. Он  и  не  заметил,
как она оказалась рядом. - ...И мистер Олькотт?
   - Нет их больше, - сказал Прауд, снова  опускаясь  на  землю  со  своих
бедных и невысоких небес. - И машины и Олькотта.
   - Значит, это правда?! - всплеснула она руками (они были у нее в  крови
и саже). - Я думала,  что  девочка  врет,  она  любит  иногда  приврать...
Значит, это правда?
   - Это правда, - подтвердил Прауд. - Он, видимо, совсем  лишился  ума...
Откопали жену Грехэма?
   - Нет еще. Они ее откапывают вдвоем, муж и  господин  Суук,  который  с
кочергой.
   Только сейчас Прауд обратил внимание, что в воздухе осталось всего  три
бомбардировщика.
   - Ого! - удивился он. - Всего три! А остальные где?
   - Они все время только и  делают,  что  стреляют,  падают,  взрываются,
падают и взрываются на собственных бомбах, - сказал Дора. - Неужели вы  не
заметили?
   - Я ничего не заметил, - ответил Прауд. - Меня  здорово  отвлекли  этот
Олькотт и Грехэм с детьми. У него очень крикливые дети, у этого Грехэма...
   - Бедняжки, - сказала Дора, - мамы у них уже больше нет...
   - А ну, сударь, - обратился Прауд к молодому парню в щегольской  шляпе.
Тот не знал, что ему делать с использованным огнетушителем. -  Бросайте-ка
вашу красивую игрушку, пока она вам не оттянула руки, да берите  вот  этот
изящный прутик,  -  он  подал  ему  свой  лом,  -  и  давайте  помаленечку
приподнимать эту бывшую балку...


   Бой над Кремпом затухал. В воздухе оставалось всего три самолета  127-й
эскадрильи. А с севера уже приближались первые, пока еще совсем  крохотные
и смутные, треугольнички подкрепления, шедшего на помощь  истребителям.  И
еще две эскадрильи были на подходе. Их не  мог  еще  обнаружить  Линч,  но
летчики-истребители  знали,  что   им   все   время   будут   подбрасывать
подкрепления, и они сражались поэтому все напористей и со все возрастающей
уверенностью. Бомбардировщики  с  каждой  минутой  становились  все  менее
опасными: в боеприпасы, и горючее, и выдержка были у них  на  исходе.  Они
еще крепились, еще держались сомкнутым строем, но было ясно,  что  надолго
их не хватит.
   Лишь  только  вдали  у  самого  горизонта   показались   новые   группы
истребителей (их было много,  эскадрильи  две,  не  меньше),  оба  ведомых
самолета Линча, словно сговорившись, нырнули в  тучи,  спустя  две  минуты
вынырнули несколько южнее Монморанси и стремительно пошли на посадку.
   Им удалось приземлиться. Проделав глубокие черные  борозды  на  хрупком
сером насте, они остановились. Закопченные, исковерканные и продырявленные
осколками и очередями крупнокалиберных пулеметов, они еще как бы  пытались
отдышаться после  выдержанного  ими  побоища,  тяжело  вздрагивая  еще  не
окончательно замершими пропеллерами, когда над ними появились три самолета
и с бреющего полета сбросили на них сразу чуть поменьше тонны  напалма.  И
все было кончено.
   Только одному человеку  (он  был  без  пиджака,  ободранный,  лысый,  в
толстых очках)  чудом  удалось  выскочить  из  охваченного  ревущим  огнем
бомбардировщика. Его тут же уложили с  воздуха  пулеметным  огнем  и  тоже
сожгли напалмом.
   От  всей  мятежной  эскадрильи  оставался  теперь  только   флагманский
самолет. Половина его экипажа была перебита.  Остальные  работали  быстро,
молча, безотказно, безучастно и думали о том, что  вот,  кажется,  и  все,
конец. Хорошо было бы, конечно, прикончить Линча и попробовать сдаться. Но
второй пилот и штурман погибли еще в самом  начале  сражения,  у  штурвала
оставался только сам Линч, и все  понимали,  что  на  чужие  жизни  ему  в
высокой степени наплевать, а свою он сейчас  уже  ни  во  что  не  ставит,
потому что уж кого-кого, а его определенно ждал военный суд и расстрел.
   А потом они увидели, как оба ведомых самолета покинули строй,  как  они
приземлились и как их тотчас же накрыли и сожгли напалмом. Теперь  вся  их
надежда, еле мерцающая, был