ь маяк, не дождавшись  замены?
Удивляться должен я, а не вы. И  все-таки  объясните  мне,  что  делать?"  -
потребовал Петр Петрович.
   "Ничего не надо делать, - ответил  начальник.  -  Ваш  маяк  переведен  в
разряд временно бездействующих. По причине, о которой  вы  сказали  -  из-за
отсутствия  энергоснабжения.  Флоты   предупреждены.   Законсервируйте   всю
систему. Письменный приказ вам отправлен. Для охраны объекта и  имущества  к
вам послан человек. Дождитесь его, передайте ему все по акту и  можете  быть
свободны. Благодарю за безупречную службу, - помолчав, добавил начальник.  -
Вы слышите меня, Лукашевский?"
   "Да, слышу, - ответил Лукашевский. - Прощайте".
   Полудин вошел в аппаратную  уже  после  того,  как  Лукашевский  выключил
радиостанцию. На нем была брезентовая роба, широкий  со  стальными  кольцами
пояс верхолаза, в руках  он  держал  резиновые  электромонтерские  перчатки.
Похлопав перчатками по ладони, Полудин сказал, что готов двинуться  в  путь,
на линию.
   "В этом нет никакой нужды, - ответил ему Лукашевский.  -  К  тому  же  вы
уволены, - и добавил, когда у Полудина от растерянности отвисла  челюсть:  -
Кстати, я тоже уволен. Одновременно с вами. Три  недели  назад.  Расчет  уже
давно ждет нас на почте. Так что если нам куда и нужно двинуться, так только
в райцентр. На вашей "Хонде", Полудин, потому что моя "чайка"  не  пройдет".
"Чайкой"  Петр   Петрович   называл   свою   машину.   Пересказал   Полудину
радиоразговор с начальником управления. Полудин сел,  схватился  за  голову.
"Без ножа зарезали, - сказал он. - Всему хана".
   Петр Петрович давно не интересовался, как обстоят у Лолудина дела  с  его
переездом  в  райцентр,  на  новое  обещанное  ему  место   работы.   Теперь
выяснилось, что работу и квартиру в райцентре Полудин сможет получить только
в июле-августе или даже позже и что все это  время  ему  придется  жить  без
зарплаты на маяке.
   Александрина, узнав о случившемся, всплакнула, ушла в коровник  и  сидела
там, пока Петр Петрович и Полудин отделяли  коляску  от  "Хонды"  и  позвали
только тогда когда понадобилось запереть ворота.
   "Если опять появятся эти бандиты на лошадях, - сказал ей Полудин, выкатив
мотоцикл за ворота, - не открывай им. А станут ломиться, стреляй  из  ружья.
Оно стоит в коридоре".
   "В воздух, разумеется, - добавил Петр Петрович.  -  Через  час-другой  мы
вернемся". Уже возвращаясь из райцентра, Лукашевский и  Полудин  догнали  на
дороге человека, который шел к маяку. Человек был в защитной военной форме с
автоматом на груди.
   "Куда, служивый?" - спросил его Лукашевский,  когда  Полудин  притормозил
рядом с ним.
   Путник  был  молод,  лет  тридцати-тридцати  пяти,   белобрыс,   скуласт,
небольшого роста, широкоплеч,  голубоглаз,  улыбчив.  Придерживая  на  груди
автомат обеими руками, он весело подмигнул Лукашевскому и  Полудину,  обошел
вокруг "Хонды", снова  подмигнул,  дескать,  машина  что  надо,  и  замер  с
вопросом в глазах, словно забыл, о чем спросил его Лукашевский.
   "Эта дорога ведет к маяку", - сказал Лукашевский.
   "Естественно, - улыбнулся крепыш. - Что дальше?"
   "Дальше? - Лукашевскому  не  понравилась  его  манера  разговаривать,  но
делать было нечего, сам ввязался с ним в разговор,  пришлось  продолжить.  -
Дальше мы интересуемся, куда вы идете. Не на маяк ли?"
   "А вы?" - закачался с каблука на носок путник.
   "Мы-то на маяк, - не скрывая раздражения, ответил Петр Петрович. - Мы там
трудимся и живем. Потому и спрашиваем, не к нам ли вы идете.
   "Вы там не трудитесь, а только живете, - сказал путник. - Во  всем  нужна
точность. А я иду туда трудиться".
   "Слушай, парень, - не выдержал  Полудин,  -  перестань  корчить  из  себя
важную шишку. Мы уже поняли, кто ты: тебя направили на маяк сторожем. Вот  и
топай. А мы тебя соответственно встретим".
   Полудин газанул и отпустил рычаг муфты. "Хонда"  рванулась  и  понеслась,
лихо набирая скорость.
   "Не надо  было  так,  -  прижимаясь  к  Полудину,  прокричал  ему  в  ухо
Лукашевский. - Как-то нехорошо получилось".
   "Перетопчется", - ответил Полудин.
   Пока  ехали,  пока  перетаскивали  мотоцикл  через   глубокие   промоины,
договорились о том, что Полудин вернется за сторожем и привезет его на маяк.
Петр Петрович сошел  у  маяка,  а  Полудин,  круто  развернувшись,  помчался
обратно. Через полчаса вернулся со сторожем. Петр Петрович открыл им ворота.
   "Рудольф, - смеясь, представился Петру Петровичу  сторож.  -  Или  просто
Рудик. Не дали вы мне там повыпендриваться. Я заскучал было в  дороге  -  уж
очень невеселые тут места, хотел поиграть малость,  а  вы  -  сердиться.  Не
сердитесь. Я нормальный парень. Немного, правда,  с  приветом  -  это  после
Афганистана. Но вполне, как говорится, коммуникабельный".
   Петр Петрович уступил Рудольфу одну из своих комнат, спальню,  вместе  со
всей мебелью. Рудольф намеревался перетащить в  переднюю  комнату  диван,  а
себе взять раскладушку,  но  Петр  Петрович  настоял  на  своем.  Спросил  у
Рудольфа за обедом, как тот представляет себе свою будущую службу на маяке.
   "Очень просто, - ответил Рудольф. - Днем буду спать, а ночью  -  дежурить
на башне. Таково предписание. А когда вы уедете, кое-что изменю,  но  это  -
секрет для всех".
   "Дежурить будете с этой штукой?" - спросил Петр Петрович об автомате.
   "Обязательно, - сказал Рудольф, потянувшись к автомату. - С  этой  штукой
не расстанусь. Она мне нравится.
   К тому же мне  приказано  охранять  маяк  как  военный  объект.  Усекаете
ответственность?"
   "Усекаю", - ответил Петр  Петрович  и  с  тревогой  подумал  о  том,  что
произойдет, если Рудольф неожиданно встретится с Гостем.
   Два дня Лукашевский и  Рудольф  занимались  тем,  что  сверяли  с  описью
наличие всякого рода имущества и составляли акт его передачи и приема.  Петр
Петрович, вопреки  приказу  управления,  включал  по  вечерам  маяк,  убедив
Рудольфа в том, что это надо делать, пока есть горючее. Полудин помогал ему.
Вместе они старались обучить Рудольфа управлению маяком на тот случай,  если
удастся, добыв горючее, поддерживать маяк  в  рабочем  состоянии  и  дальше.
Рудольф оказался прилежным учеником, сообразительным малым и, как он не  без
гордости заявлял сам, "упорно овладевал знаниями, старался быть  примером  в
боевой и политической подготовке". По ночам однако, забирался с автоматом на
башню и простаивал там до рассвета. Петра Петровича это забавляло, а Полудин
вертел у виска пальцем и уверял Петра Петровича,  что  Рудольф  "определенно
чокнутый",
   На пятую или на  шестую  ночь  Петра  Петровича,  да  и  Полудиных  тоже,
разбудила длинная автоматная очередь. Петр Петрович выбежал из  дому  в  чем
был, столкнулся во дворе с Полудиным.
   "Что случилось?" - спросил он на бегу.
   "А то, наверное, что я говорил", - ответил Полудин.
   Вместе они поднялись на башню. Рудольф спокойно  сидел  на  балкончике  и
набивал рожок автомата новыми патронами.
   "Ты что? - накинулся на него Полудин. - Совсем того?"
   "А вот,  -  улыбаясь,  ответил  Рудольф  и  тронул  пальцем  вонзенную  в
деревянные перила стрелу. - Они по мне из лука, а я по ним из  автомата.  На
лошадях, мерзавцы. Здорово, видно, я их пугнул. Вмиг исчезли".  "А  если  бы
убил? - спросил Лукашевский, стуча зубами от холода. - Ведь мог бы и  убить.
Или уже убил". "Утром увидим, - ответил Рудольф. - А сейчас  приказываю  вам
покинуть мой пост. Быстро!"
   Петр Петрович и Полудин переглянулись и стали спускаться.
   "Спокойной ночи! - весело крикнул  им  сверху  Рудольф.  -  Привыкайте  к
боевой обстановке, голоштанники!"
   Утром, едва Рудольф вернулся домой, Лукашевский вышел за ворота. Метрах в
пятидесяти от башни земля была ископычена лошадьми. У стены Петр -  Петрович
подобрал  две  стрелы  -  камышовые   тростинки   с   тяжелыми   и   острыми
металлическими наконечниками.
   "О Боже, - вздохнул Петр Петрович. -  Скорее  бы  сняться  с  якоря.  Все
сумасшедшие, все!"
   Из аппаратной он позвонил  Яковлеву.  Было  еще  рано.  И  потому  застал
Яковлева дома. Яковлев его звонку не обрадовался, на приветствие не ответил,
сразу же спросил, что ему надо. Лукашевский сказал,  что  нужна  дорога.  От
маяка до райцентра и от райцентра до флотской базы.
   "Ладно, будет тебе дорога, - ответил Яковлев. - До флотской базы уже есть
- сделали сами флотские. А на твой участок сегодня же пошлю  бульдозер.  Что
еще?" - спросил он нетерпеливо.
   "Это все", - сказал Петр Петрович.
   Петр Петрович немного подождал и позвонил снова.
   "Сергей, это опять я, не клади трубку", - быстро заговорил Петр Петрович,
не дожидаясь, когда Яковлев отзовется. - У меня  куча  новостей.  Хорошо  бы
встретиться. Ведь скоро  расстанемся  надолго,  если  не  навсегда.  Назначь
время, я приеду. Или приезжай сам. Буду очень рад".
   "Я позвоню тебе, - не сразу ответил Яковлев. - Может быть, завтра,  часом
в восемь. До завтра. Жди звонка. У меня тоже тут... Словом, до завтра".
   Тарахтенье бульдозера Лукашевский  услышал  только  к  вечеру.  Вышел  за
ворота на дорогу. Бульдозерист оказался знакомым - тем самым парнем, который
зимой привез на маяк яковлевский подарок - две бочки солярки.
   "Справился?" - спросил его Петр Петрович.
   "А как же! Справился!  С  вас  пол-литра,  как  говорится",  -  отозвался
бульдозерист.
   Петр Петрович достал кошелек,  дал  бульдозеристу  десятку.  Бульдозерист
деньги взял, пожал  Петру  Петровичу  руку  и,  погрозив  пальцем  закатному
солнцу, тронулся в обратный путь. Петр Петрович помахал ему шапкой.
   У ворот его ждал Рудольф. Спросил о бульдозеристе, что ему было надо.
   "За десяткой приезжал. На водку не хватало", - ответил Петр Петрович.
   "Мне бы тоже водочки, - вздохнул Рудольф. - Не найдется?"
   "Сколько надо? Пол-литра, литр?" - спросил Петр Петрович.
   "Вы плохо обо мне думаете, - ответил Рудольф.  -  Сто  граммов  -  вполне
достаточно".
   Они вместе вернулись в дом. Петр Петрович повел Рудольфа в  кухню,  налил
ему водки.
   "А что было  делать,  -  словно  продолжая  начатый  разговор,  заговорил
Рудольф, занюхивая водку хлебом. - Я спросил их с башни, кто такие, а они  в
меня из луков. Хорошо, что я пригнулся, а то лежал бы теперь со  скрещенными
на груди руками. Ну я и пальнул по ним. Реакция у  меня  такая:  стреляют  в
меня - стреляю и я. Но бил выше голов. Оцените. Полудин мне уже рассказывал,
что такие штучки тут случаются. А вы не знаете, кто эти  наездники?  Полудин
не знает".
   "Я тоже не знаю, - ответил Петр Петрович.  -  Обычное  хулиганье,  думаю.
Пацаны. Воруют колхозных лошадей и носятся по степям. Скифы".
   "Скифы? - переспросил Рудольф. - Какие еще скифы?"
   "Да жили тут когда-то. Две тысячи лет назад.  Игра.  Но  игра  плохая.  Я
видел стрелы, нашел под стеной. При хорошей тетиве такая штука вполне  может
убить".
   "Кстати, - сказал Рудольф, прожевав хлеб. - У вас должен быть пистолет. В
описи он не значится,  но  в  управлении  мне  о  нем  сказали.  Надо  сдать
пистолет".
   "Сейчас?" - спросил Петр Петрович.
   "Можно и сейчас".
   Петр Петрович отдал Рудольфу пистолет и запасную обойму с патронами.
   "Жалко расставаться? - спросил Рудольф. - Мне было  бы  жалко.  Вот  и  с
автоматом не могу расстаться. Сросся с  ним.  Потому  и  согласился  на  эту
службу".
   Лукашевский спросил, как он будет жить, когда останется один.
   "Как-нибудь. Летом, думаю, найду себе на пляже девочку, - ответил  весело
Рудольф. - Бывают тут красивые девочки? Ну, как вот эта",  -  указал  он  на
портрет Марии.
   "Тут все девочки красивые", - ответил Петр Петрович, простив Рудольфу его
невольную бестактность.
   Вечером, когда Рудольф  был  уже  на  башне,  к  Петру  Петровичу  пришла
Александрина и поделилась с ним своей  тревогой:  Полудин,  ушедший  еще  на
рассвете в райцентр с коровой,  которую  повел  продавать,  до  сих  пор  не
вернулся. Петр  Петрович  взглянул  на  часы.  Было  восемь.  Петр  Петрович
предположил, что если Полудин все-таки продал корову,  то  наверняка  сделал
это до закрытия рынка, то есть до шести  вечера.  А  выйдя  из  райцентра  в
шесть, он мог добраться до маяка только к десяти.
   Теперь же было только восемь.  Стало  быть,  при  таком  варианте  сейчас
Полудин находился на полпути.
   Лукашевский вывел из гаража машину, объяснил Рудольфу, окликнувшему его с
башни, куда и зачем едет, тронулся в путь, включив  фары  на  дальний  свет.
Ехал  медленно,  чтоб  не  влететь  в   размоину   -   на   добросовестность
бульдозериста положиться было нельзя.
   Полудина он увидел  возле  курганов.  Тот  сидел  посреди  дороги,  сидел
неподвижно,  упершись  обеими  руками  в  землю.  Без  пальто,  без   шапки.
Растрепанные волосы падали на лицо, и весь он был вывалян в грязи.  А  когда
свет фар выхватил его из тьмы, не только не попытался  встать,  но  даже  не
шевельнулся, не заслонился рукой от яркого света. Петр Петрович  подъехал  к
нему почти вплотную и вышел из машины. Первой его мыслью было,  что  Полудин
пьян: продал корову и напился на радостях  или  с  горя.  Но  Петр  Петрович
ошибся - Полудин был жестоко избит. Кровь  стекала  у  него  по  подбородку,
пиджак и рубаха были разорваны. Лукашевский приподнял с его  лица  волосы  и
увидел, что у Полудина разбит нос, губы, а глаза заплыли  черными  синяками.
На вопрос, что  случилось,  Полудин  не  ответил,  лишь  застонал  и  мотнул
головой. Петр Петрович поднял его с земли, дотащил до  машины  и  усадил  на
переднее сиденье, плотно пристегнув ремнем. Сел за руль, но поехал не  сразу
- не мог решить: везти Полудина домой или немедленно доставить в больницу.
   "Спасибо, - вдруг произнес Полудин, чуть приоткрыв глаза. -  Домой.  Меня
ограбили. Банда. Я отбивался, но их было много. Домой".
   "Потом все расскажешь, - сказал Петр Петрович. - Держись".
   Он вез его осторожно, на первой и второй  скорости,  притормаживал  перед
ухабами, старательно объезжал рытвины, поглядывал на него с тревогой,  думая
о том, что, возможно, напрасно везет домой, а не  в  больницу,  что  зря  не
осмотрел, не проверил, нет ли на теле серьезных ран. Полудин молчал.  Голова
его болталась, как буй на волне, а из  разбитого  носа,  с  губ  стекала  по
подбородку, капая на колени, кровь.
   Лукашевский пожалел, что не взял с собой Александрину: она сразу  сказала
бы, куда везти Полудина.
   Трудно было предположить, сколько времени  Полудин  пролежал  на  дороге.
Одному радовался Петр Петрович - тому, что Александрина, словно почуя  беду,
пришла к нему со своей тревогой, а ведь могла бы и  не  прийти,  решив,  что
Полудин заночевал в райцентре. Вот  тогда  Полудин  наверняка  погиб  бы  на
дороге: ведь с вечера начало круто примораживать.
   Он не стал сигналить у ворот. Сам  открыл  их  и  въехал  во  двор.  Пока
Александрина бежала к машине, успел выйти и остановить ее.  Сказал  то,  что
надо было сказать, прежде чем подпустить ее к машине: избит,  ограблен,  без
сил. Позвал Рудольфа, чтобы тот помог ему внести Полудина в дом.
   Вдвоем раздели Полудина, убедились, что нет ножевых  и  других  серьезных
ран, обмыли лицо, смазали ссадины, поставили примочки, напоили теплым  чаем.
Полудин постанывал, но был в сознании.
   "Ничего,  -  вынес  свое  заключение  Рудольф.  -  Бывает   хуже.   Скоро
оклемается". То, что случилось с Полудиным, выглядело, по его  словам,  так:
он выгодно продал корову, получил деньги и сразу же  отправился  в  обратный
путь, домой. Никаких дурных предчувствий у него не было,  никто  за  ним  не
следил во время торгов; покупателем оказался вполне солидный человек, к тому
же хороший знакомый, и навести грабителей на него не мог - тут Полудин готов
был поручиться на все сто процентов; конники  же  выскочили  из-за  ближнего
кургана - сосчитать их Полудину не удалось, так как было уже  темно,  но  по
топоту копыт, по конскому храпу, по людским голосам он предположил,  что  их
было не меньше десяти; как они выглядели, не рассмотрел, но  все  -  мужики,
может быть, даже пацаны - очень уж зычно гикали и визжали; несколько человек
спешились, окружили его, стали бить,  выворачивать  карманы,  рвать  одежду;
били даже тогда, когда  он  упал,  -  ногами  -  хорошо,  что  не  затоптали
лошадьми; потом все унеслись в степь, как ветер; отняли не только деньги, но
и часы, зажигалку, сигареты, авторучку, ключи от дома, пальто, шапку; он  не
сразу сдался, отбивался отчаянно, пожалел, что был без ружья,  -  надо  было
прихватить с собой в дорогу, думал даже об  этом,  когда  собирался,  сказал
Александрине, но она не позволила...
   "Жив остался - и ладно, - сказала  со  вздохом  Александрина.  -  Хоть  и
побит, да греха твоего нет".
   "Я их выслежу, - сказал Полудин. - Я им отомщу".
   "Вместе выследим, - поддержал его Рудольф.  -  А  уж  от  меня  никто  не
уйдет".
   Петр Петрович попросил прекратить этот разговор  и  выбросить  из  головы
мысли о мести. "Зло должно быть наказано", - возразил ему Рудольф.
   Полудин пожал Рудольфу руку.
   Жаль было Полудина, жаль было Александрину: насилие, грабеж - это  всегда
беда. Петр Петрович не спросил, сколько денег  отняли  у  Полудина  бандиты,
чтобы лишний раз не бередить его раны.  Для  Полудина  это  были  не  просто
деньги - он отдал за них корову, доброе существо, которое кормило его семью.
Вместе с деньгами бандиты отняли у него мечту о  собственной  машине  или  о
лошади.
   Петр Петрович и Рудольф ушли от Полудиных  вместе.  Рудольф,  выпив  чаю,
поднялся на башню, а Петр Петрович занялся своими бумагами -  документами  и
лоциями:  пришло  время  все   это   собрать,   перепроверить,   сложить   в
водонепроницаемые пакеты. И вообще настала пора укладывать вещички - на носу
был уже апрель.
   Постоянство, с каким Рудольф проводил  ночи  на  башне,  оказалось  Петру
Петровичу на руку - никто не мешал ему. БыЛа  у  Петра  Петровича  еще  одна
забота, заставлявшая избегать лишних глаз, - нужно было разобрать все Личное
имущество, с которым  ему  предстояло  вскоре  расстаться.  Естественно,  он
предпочитал заниматься этим в одиночестве. Тут было много грустного, как при
любом расставании.
   Он укладывал в чемодан вещи, которые намеревался отвезти завтра  мастеру,
когда вдруг дверь тихо скрипнула, как от легкого сквозняка, и приоткрылась -
Петр Петрович так и не удосужился врезать замок. Не  оборачиваясь  и  думая,
что пришел Рудольф и теперь старается пройти в  комнату  как  можно  тише  -
время было уже позднее, - Петр Петрович сказал: "Да  не  сплю  я,  не  сплю.
Входи смелее".
   Дверь снова скрипнула, и вошедший спросил: "Не помешаю?"
   Петр Петрович оглянулся. В дверях стоял Гость. Его-то Петр  Петрович  как
раз и не ждал. Как-то сама собой у него сложилась уверенность, что  Гость  к
нему больше не пожалует: и времени с момента последней встречи прошло много,
больше месяца, и  странный  ряд  перестал  пополняться  новыми  событиями  и
убежденность Яковлева, что Гость и Сумасшедший Режиссер -  одно  лицо,  тоже
возымела на Петра Петровича свое действие. "Застожье"  и  "Вид  на  пирамиду
Хео" оставались все это время неизменными. Лукашевский привык к ним и как-то
позабыл о необычности их появления, считал, что они  едва  ли  не  полностью
дело его рук, а все прочее, связанное с ними, относил на счет снов,  грез  и
смутной игры воображения, может быть, даже болезненного, о  чем  предпочитал
не думать. Да и думать об этом было некогда - погибал маяк.
   Словом, Гостя он не ждал.
   "Не помешаю? - повторил свой вопрос Гость. Он пришел в  пальто  и  шапке,
подаренных ему Петром Петровичем во время прошлой встречи, на руках его были
резиновые электромонтерские перчатки, брючины внизу обтрепались  в  бахрому,
ботинки - тоже подарок Петра Петровича - выглядели так, словно Гость  прошел
в них по каменистой пустыне добрую тысячу верст.
   "Как вы сюда попали?" - спросил Петр Петрович, вспомнив о  дежурившем  н