й столкнул "Эллиниду"  на  воду,  пристроил  на  банку  горящую
свечу, вставил в уключины весла и стоя, чтоб весла  не  цеплялись  за  стены
грота, погреб к выходу. Засмеялся, когда очутился  за  пределами  грота  под
слепящим солнцем на зеленой упругой волне.
   На маяк Лукашевский вернулся с новой для  себя  загадкой.  И  с  победой,
конечно: запертая в лодочном гараже "Эллинида" была тому свидетелем. А  дома
его ждала старая загадка: полоса на холсте, как  он  и  предполагал  начисто
исчезла. Впрочем, трудно сказать точно ли он предполагал это: ведь разумного
объяснения случившемуся по-прежнему не было, а предвидеть неразумное  -  кто
же отважится  на  такое  в  здравом  уме?  Скорее  всего,  Лукашевский  лишь
допускал, что случившееся однажды может повториться. И вот оно  повторилось:
полоса пропала, холст был чист, словно к нему никто и никогда не прикасался.
   Петр Петрович снял холст со станка, отнес в другую комнату и сунул в шкаф
- подальше от глаз. И чтоб уж совсем ничего не напоминало ему обо всей  этой
чертовщине, спрятал в ящик краски и кисти, а станок  выволок  на  веранду  и
накрыл мешковиной.
   Возвратился из райцентра Полудин с Павлушей, принес Лукашевскому  бутылку
мадеры.
   Ни об "Эллиниде", ни тем более о холсте Лукашевский рассказывать Полудину
не стал: Полудин был не из тех людей, кого всякого рода странности  удивляли
или озадачивали. На такие рассказы он реагировал всегда одинаково - говорил,
что это сказки, досужие выдумки или  просто  преднамеренная  ложь.  Но  чаще
всего он пользовался при этом одним коротким словом - бред.
   Но Лукашевскому не хотелось отпускать Полудина.  Он  распечатал  бутылку,
наполнил вином два бокала и предложил Полудину выпить, сказав, что  придумал
подходящий  тост:  за  путеводный  свет.  Полудин  рассмеялся:   этот   тост
Лукашевский произносил и раньше.
   Лукашевский насупил брови и спросил, чем его тост так развеселил Полудина
- ведь это серьезный тост: за маяк, за его  исправную  работу.  При  этом  в
голосе Петра Петровича явно прозвучали нотки раздражения.
   Полудин пожал плечами, посмотрел на Петра Петровича с недоумением  -  его
нервозность была для Полудина  неожиданной  и  непривычной,  -  сказал,  что
обрадовался тосту, как старому знакомому, и выпил.
   Полудин рассказал историю, которая окончательно повергла Петра  Петровича
в душевое смятение: возвращаясь из райцентра, Полудин, по его словам, увидел
непонятное - на трех придорожных курганах появились каменные  бабы,  которых
там раньше не было. Но еще более непонятным для Полудина было то,  что  бабы
возникли как бы вдруг - на пути в райцентр Полудин их не видел - и  при  том
без следов какой-либо работы: ни взрыхленной земли  вокруг  них,  ни  смятой
травинки. "Будто с неба свалились!" - заключил свой рассказ Полудин,  тараща
глаза.
   Александрина предположила, что Полудин просто перегрелся на солнце. Слова
ее так обидели Полудина, что он раскричался и потребовал немедленно ехать  к
курганам.
   Поездка закончилась скверно. Полудин  едва  не  лишился  рассудка,  когда
убедился, что никаких каменных баб на курганах нет. Он разрыдался,  разорвал
на себе рубаху, порывался есть землю - в доказательство того, что он  ничего
не выдумал - и успокоился только дома,  когда  Петр  Петрович  заставил  его
допить оставшуюся мадеру.
   Вечерними делами на маяке Лукашевский занялся сам: включил свет, вывел на
нужную  волну  радиосигнал,  подключил   для   подзарядки   очередной   блок
аккумуляторов,  проверил  на  случай  непогоды  работу  ревуна,  связался  с
погранзаставой
   Полудин оставил на пульте пачку  привезенных  из  райцентра  газет.  Петр
Петрович без особого интереса просмотрел их: к газетам он так и  не  привык,
потому что за долгие годы капитанства первым и главным  источником  новостей
для него стало радио. Одно газетное сообщение все же приковало его внимание:
в нем  шла  речь  о  слепом  американце,  переплывшем  в  одиночку  на  яхте
Атлантику. Правда, яхта была оборудована говорящим компьютером и приборами с
датчиками Брайля. Но слепой американец пользовался ими лишь  в  первые  дни:
после первого жестокого шторма  вся  навигационная  система  яхты  вышла  из
строя.  Отчаянному  яхтсмену  грозила  неминуемая  гибель,  но  он  вдруг...
прозрел. Прозрел на одну только ночь - и спасся, выбросившись на остров.
   Петр Петрович так разволновался, прочитав сообщение,  что  чуть  было  не
побежал к Полудиным с газетой, но вовремя остановился. Из-за охватившего его
волнения он как-то не сразу осмыслил, что американец прозрел  лишь  на  одну
ночь, на ту самую ночь, когда бушевал шторм. Осмыслив же это,  разволновался
еще больше. И сказал себе: вот он,  ключ  к  его  мечте,  к  его  страсти  -
прозреть! Пусть только на одну ночь, пусть на миг, но прозреть и увидеть то,
чего никак не может увидеть его душа: зачем все это-жизнь, смерть,  радости,
страдания - и не напрасны  ли  наши  надежды?  Да,  да,  говорил  себе  Петр
Петрович, он уйдет в  кругосветное  плавание  и  там,  быть  может,  однажды
прозреет и все поймет. Может быть, в одну из жутких штормовых  ночей,  может
быть, за минуту до гибели, но все же поймет...
   Звезды в чистом холодном небе  сверкали,  как  огни  дальних  космических
маяков. Лукашевский подумал,  что  и  его  маяк,  выбрасывающий  ритмично  в
пространство порции  света,  кажется  откуда-нибудь  мерцающей  звездой.  Он
быстро нашел Малую Медведицу, созвездие Дракона, а в нем,  между  Мицаром  и
Ковшом Малой Медведицы - звезду Тубан. Маленькую звездочку, едва  приметную.
Лукашевский вышел за ворота и  снова  нашел  ее.  За  долгие  годы  плаваний
Лукашевский привык к звездам, помнил множество их названий, но  об  этой,  о
звезде Тубан, узнал только на авеню Пирамид в Гизе. Двадцать  тысяч  лет  до
возврата. Значит, только через десять тысяч лет маятник мировой  оси  замрет
на мгновение в какой-то точке пространства - в какой же? - и медленно пойдет
обратно. К звезде Тубан. Не смотрите мимо звезды Тубан! Но время - пойдет ли
оно вспять? Маятник качается туда и сюда, а время летит только вперед -  так
показывают часы. Глаз Тубана не найдет в погребальной камере пирамиды Хеопса
гранитного саркофага фараона, властителя горизонтов.
   Петр Петрович вышел за ограду своей крепости  не  ради  звезды  Тубан  и,
конечно же, не ради этих грустных мыслей: мысли - что? - сами пришли и  сами
ушли, как ветер, разворошив старые листья былого. Лукашевский вышел из  дома
с тайным желанием заглянуть в колодец Главного Грота. И хотя знал,  что  это
может лишь навредить ему, прибавить к его ряду странностей новую чертовщину,
его все же тянуло туда, как может тянуть  только  дурное  предчувствие  -  и
страшно, и нельзя остановиться.
   Ночь была хорошая, - от ворот был четко виден край  мыса,  то  темный  на
фоне неба, то освещаемый короткими вспышками маячных лучей.  Море  за  мысом
молчало. Молчала и осенняя степь.  Летом  -  цикады,  переклички  перепелов,
музыка и человеческие голоса со стороны южной долины, шорох  и  сонный  писк
птенцов на  скальных  карнизах  мыса.  А  теперь  вот  -  полное  безмолвие.
Лукашевский двинулся к колодцу по тропинке.
   Тропа у колодца не кончалась, вела дальше, к южной долине.  Трава  вокруг
колодца была вытоптана, как на овечьем  тырле:  ведь  каждый  из  отдыхающих
старался  заглянуть  в  него  -  у  колодца  была  дурная  слава.  Старожилы
рассказывали, что белые сбрасывали в него красных, красные - белых, немцы  -
матросов, матросы - немцев, а некий ревнивец по имени Жора столкнул  в  него
свою неверную жену Нюру. Об угодившем в колодец пьяном отдыхающем вспоминали
реже, а он-то, кажется, был единственным, кто здесь действительно погиб.
   Предшественник Лукашевского обложил  колодец  по  кругу  камнями.  Следуя
традиции, Петр Петрович ежегодно поправлял эту ограду, сделал ее выше, чтобы
никто не набрел на решетку в  темноте.  Подойдя  к  колодцу,  Петр  Петрович
перегнулся через ограду и посмотрел  сквозь  решетку  вниз.  Увидев  на  дне
колодца свет, Петр Петрович  откачнулся,  протер  глаза  и  нагнулся  снова.
Светилась вода. Свет был неровный, колеблющийся, как от  свечи.  Лукашевский
поднял с земли небольшой камень и бросил его на решетку. Камень  ударился  о
прутья, провалился сквозь ячейку и беззвучно канул. Дно  колодца  продолжало
светиться. Петр Петрович отошел от колодца, постоял  в  тупой  задумчивости,
плюнул и побрел домой. Теперь в ряду странностей еще и  эта  -  колеблющийся
свет на дне колодца... Было уже поздно, но Петр  Петрович  все  же  позвонил
Яковлеву. Яковлев не сразу взял трубку, долго ворчал: "Какого черта тебе  не
спится?!", жаловался на радикулит, на усталость, на плохой сон и  вообще  на
проклятую и бестолковую жизнь и лишь потом спросил, что  Лукашевскому  надо.
Петр Петрович попросил Яковлева приехать  на  маяк  завтра  же,  а  по  пути
остановиться возле курганов и посмотреть, не торчат ли на них каменные бабы.
Яковлев не очень-то понял, почему Лукашевский так  настойчиво  зовет  его  к
себе, но пообещал  приехать.  Спросил,  не  надо  ли  чего.  Петр  Петрович,
ответил, что нужен только он - для важного и секретного разговора.
   После короткого сна - да и спал ли он, скорее всего нет, просто блуждал в
сумбурных мыслях и видениях - Лукашевский спустился в  аппаратную  и  увидел
Полудина. Полудин стоял перед пультом, скрестив руки на груди, и насвистывал
ламбаду. Поприветствовал Лукашевского кивком головы,  досвистел  мелодию  до
конца  и  сказал,  что  готов  подежурить  у  пульта  часок-другой,  если  у
Лукашевского есть желание поспать. Увидев, что Петр  Петрович  не  торопится
воспользоваться   его   предложением,   спросил,   как    ему    понравились
приготовленные  Александриной  бараньи  котлеты.  Петр  Петрович   в   ответ
усмехнулся: Полудин мог бы спросить и о чем-нибудь другом - отменные котлеты
были не самым памятным событием минувшего дня. Но таков  был  весь  Полудин:
когда, например, птицы на перелете разбивались о маяк - а это, к  несчастью,
случается каждой осенью - он тревожился не о птицах, а о том, как  раздобыть
мыльный порошок для мыться маячного фонаря. Петр Петрович, конечно, похвалил
котлеты и тогда По-лудин принялся снова рассказывать историю о том,  как  он
раздобыл у чабанов кусок баранины. Из его рассказа получалось, что он уломал
самых неуступчивых на свете людей, проявив при  этом  чудеса  красноречия  и
хитрости.
   Закончив историю о покупке  баранины,  Полудин  тут  же  переключился  на
другую - стал рассказывать о том, как необыкновенно смело - весь в  отца!  -
ведет себя его шестилетний сын Павлуша, совершенно  не  боясь  мотоциклетной
тряски, больших скоростей и  крутых  виражей.  Все  другие  дети,  утверждал
Полудин, трусишки, а Павлуша - мальчик исключительный, потому  что  скорость
для него - удовольствие. Вчера, например, на  обратном  пути  из  райцентра,
влюбленно рассказывал Полудин,  когда  его  "Хонда"  вынесла  их  на  прямой
участок дороги, Павлуша потребовал прибавить газу  и  Полудин  прибавил,  да
так, что зашкалило спидометр. Тут и взрослый вструхнул бы, а Павлуша  только
завизжал от восторга.
   Лукашевский спросил, где этот участок  дороги.  Спросил  машинально,  без
всякой тайной мысли, чтоб поддержать разговор,  но  оказалось  -  он  поздно
спохватился, -  что  тайная  мысль  все-таки  была:  прямой  участок  дороги
находился возле курганов и, значит, спидометр  на  "Хонде"  зашкалило  перед
тем, как Полудин увидел на курганах каменных баб.
   Полудин вскинул голову  и  замолчал:  дальше  надо  было  рассказывать  о
каменных бабах, возвращаться к разговору, ради которого  он,  собственно,  и
пришел в аппаратную. Повздыхав, он пристально посмотрел в глаза Лукашевскому
и, страдая, спросил, верит ли он в то, что каменные бабы на  курганах  были.
Полудин поставил вопрос прямо и, очевидно, ждал такого же прямого ответа.
   Лукашевский, чертыхнувшись, ответил, что да! верит! что каменные бабы  на
курганах  были  и  Полудин  их  видел,  но...  Тут  он  хотел  сказать,  что
исчезновение баб требует  какого-то  разумного  объяснения,  которым  он  не
располагает - и это было бы честно, но не сказал, потому что в этот момент в
голову ему пришла счастливая мысль о  киношниках.  Спасительная  мысль:  это
киношники, предположил он, поставили на курганах баб для съемок и, наверное,
не вчера, а раньше. Вчера же убрали их уже после того, как  Полудин  побывал
там и рассказал о бабах ему,  Лукашевскому,  и  Александрине.  Вот  и  саклю
поставили киношники, которая до сих пор торчит в  южной  долине,  и  Главный
Грот не раз избирали местом для съемок.
   Полудин размяк и, улыбаясь, уронил на грудь свою измученную  голову:  то,
что сказал Лукашевский, все объясняло и все ставило на свои места.
   Утром, едва рассвело, Петр Петрович взял  бинокль  и  поднялся  на  башню
маяка. Восточный край неба был светел и  высок.  Зеленовато-голубое  сияние,
достойное лучших, божественных широт, теснило к зениту мутную  синь,  обещая
если не последний денек бабьего лета, то один из последних, потому что осень
и без того была уже слишком щедра. Ах, черт возьми, как он  любил  встречать
эти утренние часы в море, на палубе, где-нибудь  в  Адриатике  или  в  южной
Атлантике. Как он наслаждался ими, как радостно становилось тогда у него  на
душе, какой приятной и надежной казалась тогда жизнь, а Земля - самой лучшей
и благословенной планетой. И зачем он здесь, в этой  глуши,  на  неподвижной
каменной башне, небритый, усталый, старый и одинокий?..
   Лукашевский поднес бинокль к глазам и еще толком не  разглядев,  что  там
чернеет на дальних курганах, задохнулся и уронил  бинокль  на  грудь.  Какие
там, киношники, какая там техника?! - каменные бабы, целых три,  торчали  на
вершинах курганов, как злая насмешка над  ангельской  чистотой  расцветающей
зари. Теперь он, видел их и так, без  бинокля,  потому  что  темная  пустыня
словно сжалась под натиском  рассвета,  приподняла  и  приблизила  горизонт,
отороченный курганами. Он  протер  кулаками  глаза  и  снова  поднес  к  ним
бинокль. Да, все так и было: слепые  каменные  бабы  стояли  на  курганах  в
ожидании восхода солнца, бездушные творения  бездушных  времен,  кургузые  и
низколобные истуканы. Они вернулись.
   Снизу, со двора, Лукашевского  окликнул  Полудин.  Спросил,  что  он  там
видит. Лукашевский предложил ему подняться на башню и посмотреть самому.
   Едва Полудин навел бинокль  на  курганы,  как  у  него  совсем  по-детски
задрожал подбородок. Лукашевский хотел отнять у него  бинокль,  но  Полудин,
оттолкнув его плечом, почти вдавил окуляры в  глаза.  На  скулах  проступила
злая желтизна. "Так что? - спросил он. - Опять киношники?"
   "Опять киношники", - ответил Лукашевский.
   К курганам  они  поехали  втроем  на  машине  Лукашевского.  Александрина
старалась развеселить угрюмых мужчин, но ни Полудин, ни Петр Петрович на  ее
"подначки" не отвечали. В конце  концов  Александрина  отказалась  от  своих
тщетных усилий и тоже замолчала.
   Две бабы стояли на курганах справа от дороги,  одна  -  слева.  Все  было
точно так, как рассказывал вчера Полудин: не было никаких следов  того,  что
кто-то недавно установил этих истуканов. Они словно  выросли  из  земли,  не
потревожив ни травинки вокруг. Выросли за одну ночь, исчезнув накануне.
   Полудин сказал, что ему нехорошо и на третий курган не поднялся,  остался
возле машины. Когда Александрина и Лукашевский вернулись к нему, он сидел на
обочине дороги и курил. Александрина и Петр Петрович присели  рядом  с  ним.
Несколько минут молчали, потом Петр Петрович, потрогав  Полудина  за  плечо,
сказал, что надо ехать домой.
   ... Петр Петрович завтракал, когда у ворот засигнали-ла райисполкомовская
"Волга" - приехал Яковлев.  Увидев,  что  Лукашевский  на  ногах  и  здоров,
Яковлев побранил его за ночной звонок и спросил, что случилось.  Лукашевский
повел его в дом, вынул из-за шкафа злополучный xолст, прислонил к  стене  и,
ткнув в него пальцем, спросил, что Яковлев на нем  видит.  Яковлев  ответил,
что видит какую-то  пирамиду,  скорее  всего  пирамиду  Хеопса.  Лукашевский
только теперь взглянул на холст и ахнул: на нем  действительно  был  рисунок
пирамиды Хеопса, перечеркнутый черной жирной полосой. Тот самый  рисунок,  и
та самая полоса. Лукашевский, слабея, опустился на стул и закрыл глаза.
   Яковлев подумал, что Петр Петрович ждет от него похвалы за свою работу, и
принялся, как мог, рассуждать о четкости,  объемности,  компоновке  рисунка,
пожурил Петра Петровича за то, что тот перечеркнул рисунок, сказал, что  так
относиться к своим творениям нельзя. "В таких делах, как живопись, - резонно
заметил он, - необходимы терпение и старание, ибо тут  сама  природа  подает
пример..."
   Лукашевский прервал Яковлева и спросил, как ему понравились каменные бабы
на курганах. Яковлев недоуменно пожал плечами: никаких каменных баб он нигде
не видел, хотя, помня о недавнем телефонном разговоре, останавливался  возле
курганов.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Туман надвинулся еще с вечера - его пригнал северный ветер.  Сначала  шел
верхом, не касаясь  земли  и  воды,  а  с  закатом  солнца  стал  провисать,
цепляться за мыс и, наконец, лег,  плотный  и  холодный,  мгновенно  погасив
вечернюю зарю. Наступила та самая тьма, которая темнее ночи.
   Вспышки маяка, рассеиваясь в тумане,  высвечивали  черный  силуэт  башни,
казались за окнами грозовыми сполохами. Низкие  утробные  рыки  ревуна  были
слышны  даже  сквозь  двойные  рамы,  ударяли  по  стеклам,  повергая  Петра
Петровича в бездеятельную  угрюмость  и  тоску.  Одиночество  ощущалось  так
остро, что в голову лезли отвратительные мысли, само существование  казалось
бесцельным и пустым. Лукашевский знал об этой особенности ревуна, генератора
низкочастотных звуковых колебаний - в свое время его предупреждали  об  этой
особенности - что-то рушилось в душе от заунывного рева, чуждого всем земным
звукам. Но он был нужен тем, кто блуждает в тумане и к кому  не  пробиваются
лучи маяка. Следовало бы чем-нибудь заняться,  но  в  том-то  и  заключалась
гнетущая власть ревуна, что, даже зная о ней, сопротивляясь  ей,  невозможно
было побороть в себе апатию.
   Бабы на курганах больше не возникали. Это было и хорошо, и плохо.  Хорошо
потому, что без них Лукашевскому жилось спокойнее, плохо потому, что Полудин
теперь почти ежедневно ездил к курганам, а уж смотрел в  их  сторону  всякий
раз, когда выходил из дому.
   Яковлеву Лукашевский рассказал лишь про каменных баб. Про возникновение и
исчезновение пирамиды и про свечу в гроте умолчал.  Теперь,  когда  слухи  о
каменных бабах распространились по всему району - посеял их сам  Полудин,  -
Лукашевский оценил свою сдержанность.
   Тревожило Петра Петровича и другое: он все чаще стал вспоминать  о  своих
погибших девочках -  о  жене  Анне  и  дочери  Марии.  О  том,  как  жестоко
распорядилась их жизнями судьба и как никчемна его жизнь без них. Едва ли не
еженощно он видел их во  сне.  Вернулась  боль,  вернулась  тоска.  Невольно
думалось, что это неспроста, что близится и его последний час...
   Так, надрывая себе сердце, размышлял в глубокой печали Петр Петрович в ту
глухую осеннюю ночь, когда в дверь его квартиры с веранды  кто-то  постучал.
Лукашевский взглянул на часы  -  стрелки  показывали  половину  второго.  Он
никого не ждал. С Полудиным Петр Петрович простился еще  с  вечера  -  когда
накатывал туман, смотрителю предписывалось дежурить самому.
   Стук повторился, и Лукашевский подошел к двери. Видит Бог, ему ни  с  кем
не хотелось встречаться, тем более в столь поздний час. Он медлил  повернуть
защелку замка, стоял и ждал, что пришедший подаст голос, назовет себя. Но за
дверью было тихо. Самому же спрашивать не хотелось. И лишь когда стоящий  за
дверью постучал в третий раз,  Петр  Петрович  спросил,  кого  там  принесла
нелегкая. Почему