совпав во всех  деталях,  лег  на  однажды  возникший  образ,
разлилось в его душе тихой радостью.  Он  испытал  долгожданное  облегчение,
глубоко и свободно вздохнул и сел на подоконник, чувствуя приятную слабость.
Было осеннее теплое утро, тихое, безоблачное. Заоконный воздух искрился  под
солнцем, как бывает только у моря. И пахло морем, его чистым дыханием.  И  к
свету солнца прибавлялся свет огромного успокоенного штилем пространства...
   Это было давно, его гизехское сидение, когда "Саратов", покоящийся теперь
на корабельном кладбище, стоял однажды под долгой  погрузкой  в  Порт-Саиде.
Тогда ему предоставилась возможность съездить в Каир и прожить там несколько
дней. Отель, в  котором  он  остановился  находился  в  получасе  ходьбы  от
Большого Сфинкса, а там было рукой подать до пирамид.  Лукашевский  проделал
этот путь три или четыре раза один: что-то тянуло его туда и беспокоило - то
ли он не мог понять, то ли вспомнить, то  ли  додумать  и  дочувствовать  до
конца. Эта незавершенность внутренней работы его тревожила и  угнетала,  как
некая  утрата  способности,  которой  он  некогда  обладал,   как   душевная
заторможенность или бедность, в чем он сам был виноват перед собою.  Чувство
вины было горьким, обезоруживающим. Пугали мысли о собственной  случайности,
непрочности, обреченности, о бесцельности и никчемности присутствия  в  этом
мире. Вот подпирающие небеса пирамиды, вот раскаленная каменистая пустыня  -
как они молчат, ах, как они молчат! - и ты, маленький  комок,  катящийся  по
камням под беспощадным светом и ветром вечности...
   Потом он понял:  именно  она,  Вечность,  ощутимо  присутствовала  там  и
обжигала своим величественным равнодушием. Говорят, что зодчий Хемиун вписал
пирамиду Хеопса в орбиту Космоса и сориентировал усыпальницу фараона по лучу
звезды Тубан, альфы Дракона, которая две с половиной тысячи лет назад  и  во
времена строительства пирамиды была полюсом мира. Потом она  отвернулась  от
усыпальницы Хеопса, уступив свое место альфе Малой Медведицы, но лишь с тем,
чтобы через двадцать тысяч  лет  вновь  заглянуть  в  пустую  гробницу.  Как
медленно поворачивает свои глаза  Вечность.  В  один  из  гизехских  вечеров
Лукашевский нашел  на  небе  звезду  Тубан  между  Мицаром  и  Ковшом  Малой
Медведицы...
   В один из дней его гизехского сидения подул  ветер.  Пустыня  и  пирамиды
курились рыжеватой горячей пылью. На плато было так малолюдно -  пыль  жгла,
забивала  легкие  и  глаза  -  что  порой  в  поле  зрения  Лукашевского  не
оказывалось  ни  души.  И  тогда  возникало  чувство  полного   одиночества,
трагической заброшенности. Ничем человеческим не веяло от пирамид. Напротив,
казалось,  что  от  них  исходит  мрачная  угроза  неземных  сил,   тяжелая,
всеподавляющая  угрюмость,  враждебность  жизни,  злобное  непризнание   ее.
Помнится, Лукашевскому пришла тогда в голову мысль, что все это -  пирамиды,
пустыня, сфинкс, запыленное небо и вертящееся  в  пылевых  вихрях  солнце  -
принадлежность другого мира. И хуже того: что мир земной вдруг стал  другим,
отвергающим человека. Было обидно и скучно, как на смертном одре...
   Потом он гулял по каирскому базару, забитому людьми, тележками, осликами,
в шуме и гаме, в дело вой толчее, пировал  с  друзьями  в  "Башне  счастья",
танцевал с красивыми женщинами, но пережитое среди пирамид одиночество то  и
дело окликало его. И тогда он то мысленно, то шепотом произносил  Бог  весть
откуда взявшиеся слова: "Не  смотрите  мимо  звезды  Тубан".  Здравый  смысл
подсказывал: ничего необычного в этих словах нет, и  вообще  -  в  них  мало
смысла. И в то же время в  них  заключалось  какое-то  предупреждение,  суть
которого была темна и тревожна. Странным было то,  что  эти  слова  вызывали
беспокойство также и в других людях, в чем  Лукашевский  не  раз  убеждался,
произнося  их  в  присутствии  своих  знакомых:  люди  сначала   удивлялись,
недоумевали, а потом приставали к нему с вопросом, что он такое сказал и для
чего.
   Итак, не смотрите мимо звезды Туба н... Через двадцать тысяч лет ось мира
возвратится к ней, упрется в нее своим северным концом. Что  будет  означать
этот возврат? Может быть,  ничего.  Или  многое.  Печально,  что  нам,  ныне
живущим, этого никогда не узнать. Никогда. И кто думает об этом,  не  найдет
утешения. А как было бы славно, если бы это открылось. И есть ли  Создатель,
есть ли Начало и Конец? И почему мы говорим о том, чего не знаем: о Душе,  о
Бессмертии,  о  Вечности  и  Бесконечности?  И  что  есть  Время,  что  есть
Пространство? Почему мир безудержно движется и куда?
   Петр Петрович оперся обеими ладонями о  горячий  каменный  блок  пирамиды
Хеопса и почувствовал - или это только показалось ему - что из него, из  его
тела, как ток из батареи, уходит жизнь или воля, или душа, потому  что  это,
кажется, одно и то же, как он  теряет  себя,  опустошается  и  слабеет,  как
камень отнимает у него и всасывает в себя его энергию, да не один камень,  а
вся громада, чудовищный и ненасытный вурдалак. Тогда бы понял, почему вокруг
пирамид пустыня, куда утекла и выплеснулась окрестная жизнь - ее  втянули  в
себя пирамиды и выбросили в космос, излучая своими вершинами,  чтобы  питать
ею парящие в межзвездном пространстве души умерших фараонов, что люди -  вот
подлинные ушебти, а не те статуэтки из  глазурованного  фаянса  или  бронзы,
которым предназначалось  возделывать  поля  Иалу,  владыки  загробного  мира
Осириса. Трудами смертных живут бессмертные. И если вся земля превратится  в
пустыню, если исчезнут поля Иалу, умрут бессмертные. Если рухнут пирамиды...
   Потом он бродил по развалинам заупокойных храмов: ямы,  узкие  перемычки,
осыпи, каменная крошка, сухая колючка, ящерицы,  спящие  в  ямах  оборванные
бродяги,  смятые  жестяные  банки  из-под   пива   и   кока-колы,   навозные
жуки-скарабеи вокруг нечистот и над всем этим - солнце и пыль. Что он  искал
там?
   ... Петр Петрович стоял на балкончике маячной башни И смотрел  в  сторону
моря. Это ощущение было почти постоянным: стоило лишь на  мгновение  забыть,
что ты стоишь на башне, как море  начинало  двигаться  навстречу,  будто  ты
находишься на мостике судна. И это было одно  из  самых  дорогих  для  Петра
Петровича ощущений движение к горизонту и,  в  сущности,  полет...  Хеопс  -
властелин  горизонтов.  Кажется,  эти  слова  были  вырезаны   на   костяной
статуэтке, найденной в пирамиде  фараона.  Стало  быть,  старик  тоже  любил
преследовать горизонт. И вдруг соорудил себе на земле самый тяжелый якорь  -
пирамиду. Полет  над  морем,  над  бездной,  над  гранью  грозной  стихии  -
божественный полет, похищенный у небожителей трудом и  разумом  человека.  А
чайкам он подарен. Почему? Разум  -  выше  всех  способностей,  но  обрекает
человека на труд, поднимает и гнет к земле, возносит и порабощает,  увлекает
мечтой о бессмертии и умирает вместе с человеком...  Что  за  каналья,  этот
диалектический мир! В опустевших пирамидах по ночам слышен смех дьявола...
   На башню поднялся Полудин и молча стал рядом.  Это,  очевидно,  означало,
что он все сделал, выполнил  всю  необходимую  работу  и  теперь  собирается
"смотаться" на мотоцикле в райцентр за продуктами. Они молчали минут десять,
после чего Петр Петрович попросил  Полудина  купить  для  него  в  райцентре
бутылку крепкого вина. Полудин в ответ кивнул головой и ушел.
   Когда в степных балках за дальними курганами замерло рычание  Полудинской
"Хонды", Петр Петрович спустился с маяка. Александрина кормила во дворе кур.
Петр Петрович поздоровался с ней. Александрина справилась о  здоровье  Петра
Петровича. Петр Петрович ответил ей улыбкой и поднялся по наружной  железной
лестнице к себе в квартиру, вернее, на застекленную веранду.
   Войдя в комнату, он сразу  же  направился  к  окну,  откуда  было  удобно
смотреть на холст, присел на подоконник, поднял глаза,  чуть  повременив,  и
обомлел: на холсте ничего не было. Совсем ничего. Он вцепился обеими  руками
в подоконник, чтобы не вывалиться  в  раскрытое  окно,  и,  теряя  сознание,
инстинктивно подался вперед. Через мгновение острая боль в  коленях  вернула
его к реальности. Он обнаружил, что лежит на полу, что ему дурно, как  после
жестокого похмелья, что он не может подняться, а  сердце  колотится  не  под
ребрами, а в голове. Несколько минут он оставался в неподвижности,  потом  с
трудом приподнялся на руках, повернулся и сел. Открыв  глаза,  увидел  перед
собой письменный стол, заваленный книгами и картами, портрет  покойной  жены
над столом, а под портретом - фотографию дочери в темной застекленной рамке.
Окно было справа. Оттуда, из-под верхнего  угла,  на  него  падал  солнечный
свет. Полоса света пересекала всю комнату и заканчивалась  под  станком,  на
котором стоял холст. Петр Петрович обречено взглянул на холст и снова ничего
на нем не увидел, никаких следов рисунка. Теперь это не  произвело  на  него
никакого впечатления: он уже знал, что там ничего нет. Но  -  было.  Это  он
тоже знал. Что же произошло между тем, что было, и тем, что есть?
   Преодолевая боль в коленях, Петр Петрович  подумал  было  прикоснуться  к
холсту, но не решился. Впрочем, и так было видно, что он стал  прежним,  без
малейших следов угля. Зато пол под станком  был  припорошен  черной  пудрой.
Петр Петрович, нагнувшись,  взял  с  полу  немного  пудры  и  растер  ее  на
подушечках пальцев. Это была угольная пыль, осыпавшаяся с  холста,  то,  что
еще недавно  было  рисунком  -  пирамидой,  тенью,  всадником  на  верблюде.
Тончайшая пыль, которая почему-то  не  смогла  удержаться  на  холсте,  хотя
угольный карандаш, которым пользовался Петр Петрович, был таким, как всегда,
и клеевая грунтовка была приготовлена по старому рецепту.
   Петр Петрович придирчиво оглядел предметы,  попадавшиеся  ему  на  глаза,
посмотрел в окно, на унылую каменистую степь, замкнутую по горизонту  грядою
курганов, решительно взял уголь, сильно сжал его  в  пальцах  и,  подойдя  к
холсту, с размаху прочертил на нем широкую жирную полосу.  Бросив  уголь  на
полку, он вышел из комнаты на веранду, открыл  дверь  на  площадку  наружной
лестницы, перегнулся через перила и окликнул  Александрину.  Она  подошла  к
нижнему краю лестницы и спросила, что ему надо. Он ответил,  что  отправится
сейчас на флотскую базу, что пойдет туда на "Эллиниде" и, возможно, вернется
поздно, попросил передать Полудину, чтобы  тот  включил  маячный  огонь,  не
дожидаясь его.
   Петр Петрович снял с вешалки куртку, берет, наполнил водою  флягу  и,  не
заходя в комнату, спустился  во  двор.  Вышел  через  калитку  в  воротах  и
размашисто зашагал к северному спуску - к лодочному гаражу. И хотя  мысль  о
холсте - о проклятом холсте!  -  по-прежнему  занимала  его,  думалось  и  о
другом: о том, что реальный мир прекрасен, предсказуем, в  меру  переменчив,
но и в меру постоянен. Хотя человек подлиннознает  только  о  прошлом  -  мы
видим бывшее небо, бывшие звезды, бывшее  Солнце  и  даже  бывшую  Землю,  -
будущее таится все же в этом прошлом, и мы можем  вернуться  в  свой  дом  и
узнать его, если отсутствовали  не  слишком  долго,  найти  знакомых  людей,
завершить некогда начатое дело, мы можем надеяться. Спасибо времени, которое
движется только вперед, спасибо Эвклидову трехмерному пространству,  которое
позволяет нам уходить и возвращаться...
   ... Килограммовый амбарный замок  с  перепиленной  скобой  валялся  возле
распахнутой двери, шлюпки в гараже не было.  Никаких  следов  похитители  не
оставили, да и какие следы могли остаться на камнях? И все же Петр  Петрович
обошел вокруг гаража, подумав, что шлюпку можно было увезти  на  машине.  Но
отпечатков автомобильных шин тоже не обнаружил.  Спусковая  тележка  тем  не
менее стояла не на берегу, а  в  гараже,  как  если  бы  шлюпку  к  воде  не
спускали. Впрочем, тележку могли затолкать обратно, чтобы она зря не ржавела
- умные воры знают цену вещам.
   Итак, прощай "Эллинида". Как ты некогда пришла, так ты теперь  и  ушла...
Жаль было шлюпку, жаль было, что испорчен день. Но еще  более  удручало  то,
что о пропаже  шлюпки  надо  сообщить  в  милицию  -  ведь  она  значится  в
инвентарной описи, и при передаче маяка о ее пропаже придется отчитаться.  А
это - хлопоты, потеря времени, неприятные объяснения. Предстоит  объясниться
и  с  пограничниками,  чья  застава  расположена  у  флотской  базы.  И   уж
пограничники,  конечно,  напомнят  ему  об  "Эллиниде",  когда  придет  срок
отплытия на "Анне-Марии".
   Петр Петрович вернулся домой. Снова встретил во дворе Александрину -  она
развешивала на веревке  белье  -  умолчал  о  пропаже  шлюпки,  сказал,  что
передумал плыть на базу, так  как  нынче  плохой  ветер,  и  намерен  теперь
позагорать на балконе маяка, потому что солнышко, судя по всему, уже недолго
будет баловать их своим теплом. Соврал Петр Петрович, принял  на  душу  этот
грех: намерение у него было  другое  -  подняться  на  башню  с  биноклем  и
обследовать окрестные берега.
   Куртку и флягу он оставил на веранде, вошел в комнату, но  не  обычно,  а
боком, чтобы в поле зрения не оказался  злополучный  холст,  снял  со  стены
бинокль и так же, не поворачивая головы,  вышел.  Он  осознавал,  что  ведет
себя, по меньшей мере, глупо и, возможно, смешно, но ничего не мог поделать:
очень не хотелось заклиниваться на дурных мыслях и чувствах.
   Петр Петрович поднялся на башню, приставил к глазам бинокль, навел его на
резкость и принялся тщательно осматривать берег справа и слева  от  мыса.  И
когда поиск ни к чему не привел, у Петра Петровича еще осталась надежда, что
шлюпку могло прибить волнами к мысу, если даже она не была брошена  там.  Но
предстояло решить, как спуститься к подножию мыса: по обрыву  или  добираясь
от северного спуска по скользким камням и вплавь.  По  обрыву  -  кратчайший
путь, но опасный: легко сорваться. От северного спуска - менее  опасный,  но
тоже сопряженный с риском: вода уже холодная, градусов  четырнадцать,  можно
схватить воспаление легких.
   Петр Петрович решил идти к мысу от северного спуска.

   ГЛАВА ВТОРАЯ

   Держась руками за погруженный в воду  край  плоского  камня,  Лукашевский
дождался наката волны  и  выбросился  на  ней  на  скользкую  от  водорослей
поверхность. Тут же впился  пальцами  в  неровности  камня,  и,  едва  волна
откатилась, быстро прополз  вперед,  поднялся  и  устремился  к  вертикально
уходящей вверх скальной стене мыса, где его уже не могла  настичь  очередная
волна. Здесь было сухо и тепло. Камень, на котором он теперь  оказался,  был
как бы причальной площадкой у входа в Главный Грот. Отжав  плавки  и  стерев
ладонями воду с груди и боков, Лукашевский присел отдохнуть и погреться. Это
тем более следовало сделать потому, что прежде чем добраться до  площадки  у
Главного Грота, ему пришлось проплыть метров двести, так  как  мыс  на  этом
участке не имел карнизов и отвесно уходил основанием в  зеленую  глубину,  а
вода  здесь  была  особенно  холодной,  почти  ледяной.  Во  всяком  случае,
Лукашевский сильно продрог. Заплывать в грот, не отдохнув и не согревшись, у
него не было сил и желания. Там же, в сумрачном гроте,  было  еще  холодней,
как в глубоком и сыром погребе. Этот холод держался в  нем  летом,  в  самую
жаркую пору, так что пловцы в нем никогда не задерживались.
   В сущности, можно было бы и не  заплывать  в  Главный  Грот:  вероятность
того, что шлюпку затянуло именно туда, была чрезвычайно мала. Но если шлюпки
нет и за буруном - за уходящей далеко в море  каменной  грядой,  разделяющей
акваторию мыса на северную и южную части, тогда, надо думать, шлюпка  -  чем
черт не шутит - находится именно там, в гроте. И если эта-  мысль  верна,  -
что почти несомненно, - придется все-таки возвращаться сюда, а сил и желания
барахтаться в холодной воде, будет тогда еще меньше. Словом, надо отдохнуть,
согреться и навестить Главный Грот.
   Бриз тянул с моря, но здесь был  тихий  закуток,  да  и  стена,  нагретая
перевалившим за полдень солнцем, дышала теплом. Где-то по  верхнему  карнизу
прошмыгнула  ящерица  или  прошлась  чайка  -  посыпались  мелкие   камешки.
Лукашевский посмотрел вверх. Отсюда  до  верхней  кромки  мыса  было  метров
девяносто - хороший полигон для отчаянных скалолазов: камень  здесь  рыхлый,
ненадежный,  перемежающийся  пластами  красной  глины  и  серого   губчатого
ракушечника.
   Лукашевский не прыгнул в воду, как,  наверное,  следовало  бы  поступить,
чтобы сразу, без напрасных  мучений,  окунуться  в  холод,  а  спустился  по
уступам камня, ежась и охая, словно барышня.  Но  потом  усиленно  заработал
руками и ногами, обогнул  корявый  каменный  выступ,  продолжением  которого
являлась коварная скальная гряда, уходящая далеко в море, и уже через минуту
был под сводом грота. Его и прежде поражала огромная ширина и высота  входа.
Теперь же, когда он был без шлюпки, арка  входа  показалась  ему  еще  более
величественной.
   Вода в гроте колыхалась тихо  и  плавно,  пугала  неизведанной  глубиной,
таящей в себе тьму и холод. Лукашевский знал, что грот поворачивает вправо и
заканчивается отдаленным тупиком, где царит полная темнота. Знал он также  и
о том, что к концу грота дно поднимается и за  несколько  метров  до  тупика
слегка выступает из воды, образуя  чуть  покатую  площадку,  над  которой  в
стенах выдолблены ниши, некогда предназначавшиеся, надо думать, для хранения
контрабандных товаров.
   Петр Петрович доплыл до колодезного пятна и посмотрел вверх: зарешеченный
выход из колодца казался отсюда крохотным, не более десятикопеечной  монеты,
срезом  на  вершине  высокого  конуса.  Петр  Петрович  подплыл  к  стене  и
подержался  за  выступ,  чтобы  передохнуть.  Прислушался,  не  скрипнет  ли
трущаяся где-нибудь бортом о камень шлюпка. Но было  тихо,  как  в  Афонских
пещерах, как в погребальных камерах фараонов...
   Лукашевский снял руку с выступа, оттолкнулся ногами  от  стены  и  поплыл
дальше, за поворот, в темноту, надеясь на то, что так или  иначе  столкнется
со шлюпкой, если она здесь: за поворотом грот был не так широк, как у входа.
   Сначала он подумал, что ему почудилось,  будто  в  конце  грота  мелькнул
свет. Петр Петрович на всякий случай подался вправо, к стене. И  уже  оттуда
воочию увидел  вынырнувший  из-за  кромки  ниши  огонек.  Горела  свеча  или
масляная плошка. Огонек освещал нишу и часть площадки под нею. Петр Петрович
замер и поводил глазами по  сторонам.  Никакого  движения,  никакого  звука.
Другие ниши да и добрая часть площадки оставались в темноте. В этой темноте,
затаившись, мог скрываться тот, кто зажег свечу.
   Оставаться неподвижным в ледяной воде дольше Петр Петрович не  мог.  Надо
было что-то делать: либо возвращаться, либо плыть вперед.
   "Кто здесь? - громко спросил Петр Петрович, но ответа не  последовало.  -
А, дьявольщина!" - выругался Петр Петрович и двинулся вперед.
   И вдруг увидел шлюпку,  "Эллиниду".  Она  стояла  у  стены,  задрав  нос,
выползший на площадку, как если бы ее кто-то пытался вытащить из воды.
   Петр Петрович остановился, ощутив ногами дно, и еще раз спросил, есть  ли
тут кто-нибудь. Этот кто-нибудь непременно должен был  существовать  -  ведь
горела свеча! Теперь Петр Петрович разглядел, что это была свеча,  зажженная
не так давно, поскольку не сгорела и наполовину. Никто  не  отозвался  и  на
этот раз.
   Петр Петрович поднялся на площадку, взял свечу и  прошелся  с  нею  вдоль
ниш, готовый в любой момент отскочить или отразить нападение.
   Ниши оказались пустыми,  и  в  шлюпке  никого  не  было.  Можно  было  бы
вздохнуть с облегчением, если бы не свеча: не сама же она загорелась?  Да  и
принести ее сюда мог только человек. А человек-то как  раз  и  отсутствовал.
Можно было, конечно, предположить, что он приплыл сюда на шлюпке, вытащил ее
на камни, зажег в нише свечу и затем вплавь покинул грот.
   Но зачем?
   Лукашевски