Поэтому  с  появлением  Андрейченко  он  снова стал заводиться.
Кулаки  так  и  зачесались, а взгляд невольно задержался на том месте стола,
куда обычно кулак опускался - полировка там уже не выдержала...
     - Виктор  Петрович,  вы  только  не  сердитесь и не кипятитесь, - тихим
голосом начал Андрейченко.
     - Что   вы   меня   сегодня   с  самого  утра,  как  семнадцатилетнего,
уговариваете?  -  весь  день  какой-то  путаный, бестолковый, может, поэтому
Селиванова  едва  не  трясло:  -  Докладывай.  Рапорт  о работе Николаенчика
готов? Он вместе с теми хозяевами водку хлестал или в одиночку?
     - Я побывал там.
     - Где?
     - В  том  доме,  о  котором  Николаенчик  рассказывал.  Мы вместе с ним
ходили,  -  начал Андрейченко. Говорил он как-то медленно, по слову - не как
обычно.  - Разговаривал с хозяйкой. Ее фамилия Круговая. Николаенчик, как ни
странно,  правду  рассказывал.  А самогона у них нет. На всякий случай я все
заактировал. И ее, Круговой, подпись имеется. Вы лучше сами все прочитайте.
     Сидя  за  столом,  Селиванов осторожно, будто заразу, пододвинул к себе
исписанный  лист  бумаги и начал читать. Читал он долго - каждое слово будто
смаковал,  только  что  губами не шевелил. Прочитав, отодвинул лист от себя,
долго  и  внимательно,  с  некоторым сожалением, как на покойника, глядел на
майора. Потом по-дружески спросил:
     - Ты   что  заканчивал?  Какую  школу?  Церковноприходскую  или  высшую
милиции?  Ты  диамат сдавал? Что я с твоим так называемым актом делать буду?
Ты  понимаешь,  что  под монастырь подводит нас Николаенчик? Ты соображаешь,
какое  это  будет  посмешище?  Теперь мы уже не на республику - на весь союз
прославимся.  Скажи ты мне, как мы это дело будем вести? По какому отделу? Я
понимаю, что этот шалопай кому хочешь мозги запудрит. Но не тебе же...
     - Я  думаю,  товарищ подполковник, - к удивлению Селиванова Андрейченко
не  смутился  и  не  растерялся.  Только  вспотел, бедняга. Лоб блестел, как
зеркало.
     - Ну-ну,  расскажи,  о  чем ты думаешь? - все так же по-отцовски, как у
ребенка,  выспрашивал  Селиванов. Удивительное дело: неожиданное спокойствие
стало  наполнять  все  тело  Селиванова.  Может,  потому,  что  все-таки  на
Андрейченко  можно  было положиться, он хотя и молодой, но опытный работник.
Не  мог  же  он умышленно все эти глупости написать! Однако это и правдой не
могло быть! Что же в таком случае?
     - Давайте  посоветуемся  с  областным управлением. В горком позвоним. В
комитет госбезопасности.
     - Ну  хорошо, я еще могу понять, если в управление, оно свое, родное...
А при чем здесь горком? При чем здесь комитет госбезопасности?
     - Товарищ  подполковник,  я  еще  и  сам не могу отойти от увиденного и
пережитого.  На моих глазах расческа сама по себе по столу двигалась. Словно
тянули  ее...  Поверьте,  это  дело  непростое.  Тут что-то такое... - майор
поднял глаза и развел руками.
     - Вот  до  чего нас перестройка довела, - Селиванов тяжело вздохнул. Он
понял,  что  ни  приказами,  ни  окриками  ничего  не добьешься. И ничего не
прояснишь. Не зная, что предпринять, Селиванов замолчал.
     И  тут  словно  бес  стал  нашептывать Селиванову: "А что, если все это
правда?  Чего  на  свете  не бывает... Может, какой-нибудь гангстер-фокусник
эксперименты  на  березовцах  проводит?  А может, и сюда международная мафия
добралась?  Через  спутники  связь  поддерживает...  Им  что  -  долго  ли с
современной  техникой?  Раз  плюнуть...  А  ты  -  спишь  в шапку. Не веришь
никому,  даже  Андрейченке  не  веришь. А ведь в молодости мечтал такое дело
распутать,  чтобы  имя твое во все учебники по криминалистике вошло. И вот -
счастье  само  в  руки  плывет,  а  ты - в кусты, носом крутишь, отговорочки
находишь...  Эх  ты,  Селиванов,  тебе  только  с березовскими самогонщиками
воевать  да  на  Николаенчика  кричать. Вот чему ты научился. А на большее -
слабо.  Да-а,  слабо,  слабо... Так и на пенсию отправят. А там, глядишь, не
за  горами  духовой оркестр над телом твоим заиграет. И кто о тебе вспомнит,
кто  слезу прольет? Никто, кроме жены и дочки... Скажут, жил такой Селиванов
в  Березове,  тем известен был, что носом всю жизнь крутил, все непьющего из
себя  строил,  язвенника...  Сам  не  жил  и  другим не давал, как собака на
сене...  Деньги  копил,  скажут,  мошну  набивал... И никто, ни одна душа не
поверит,  что  людям  добра  хотел. Вот она, правда горькая. Вот что с тобой
будет, Селиванов..."
     Селиванова  будто пронзило от этого неприятного, болезненного монолога.
И было в этом монологе все какое-то... правильное, что ли...
     - А  может,  нам  еще к попу обратиться? - продолжал Селиванов добивать
майора.
     Но Андрейченко молчал, поджав губы, - не поддавался на провокацию...
     Заместитель  у  Селиванова  был  толковый  -  свой, березовский парень.
После  службы  в  армии  два  года отработал на заводе, а затем с "отличием"
закончил  Высшую  школу милиции. Дисциплинированный, аккуратный, если брался
-  обязательно  доводил  дело до конца. Двое детей. Селиванов даже опасался,
как  бы  Андрейченку  не забрали куда-нибудь в управление на повышение. "При
умном  заместителе  любой  дурак  начальником  может  быть"  -  это  правило
Селиванов усвоил еще в молодости.
     Помолчали.
     - Ладно,  пусть  будет  по-твоему, - сказал наконец Селиванов. - Сейчас
по вертушке Сергееву звякнем. Послушаем, что он скажет.
     Набрав   номер   на   диске   черного  служебного  телефона,  Селиванов
добродушным   голосом,   каким  ни  разу  не  разговаривал  с  подчиненными,
заговорил в трубку:
     - Александр  Евдокимович,  это  Селиванов  вас  беспокоит.  У нас тут в
Березове  такая  каша  заварилась. Хочу посоветоваться с вами, что делать...
Короче  говоря,  у меня на столе лежит пока не зарегистрированный акт. Чтобы
много не говорить, я вам лучше его зачитаю. Значит, так, слушайте.
     Ровным  голосом  Селиванов  начал  читать  текст,  будто молитву. Потом
замолчал,  ожидая  реакции  начальства.  Не  дождавшись,  передохнул  и тихо
спросил:
     - Так что вы скажете, Александр Евдокимович?
     Очевидно,  начальство что-то ответило, потому что лицо Селиванова стало
бледнеть,   вытягиваться,   перекашиваться   -   так  бывает  в  неисправном
телевизоре  или  кривом  зеркале...  Минуты  через  две Селиванов осторожно,
словно  хрустальную, положил черную трубку на рычажки телефонного аппарата и
задумался,  не  сводя глаз с трубки, будто напряженно ожидая - не послышится
ли из нее еще что-нибудь...
     - Ну, что он сказал? - тихо спросил Андрейченко.
     - Послал нас обоих... - так же тихо ответил Селиванов.
     - Куда?
     - Сними штаны и увидишь...
     Оба   снова  замолчали.  Потом  словно  вдруг  постаревший  и  уставший
Селиванов выдавил из себя как-то безразлично:
     - Вы  меня  все-таки  живым  в  могилу  загоните...  Ладно, пусть будет
по-твоему.  Как говорят, или грудь в крестах, или голова в кустах... Звони в
горком,   в   комитет   госбезопасности   -  куда  хочешь.  Составляй  акты,
регистрируй.  Будем разбираться своими силами. Мне нечего терять - все равно
через  год  на  пенсию.  Но  учти  -  если  что,  все  на  тебя  посыплется,
стрелочника всегда найдут...


                                Глава третья

                   Самообразование журналиста Грушкавца.
                     Раздумья Грушкавца о смысле жизни.
                     Неожиданный звонок и приход гостя.
                 Майор милиции поражен: неужели они здесь?
                             Решение Грушкавца.

     Журналист  сельхозотдела  березовской  объединенной  газеты "За светлую
жизнь  в коммунизме" Грушкавец Илья Павлович лежал на узкой железной кровати
в  комнате  заводского общежития не раздеваясь и бездумно-неподвижно смотрел
в потолок.
     В  соседней  комнате  во  всю  гремел магнитофон, слышны были ритмичные
удары  -  дзуг-дзуг-дзуг  -  будто  кулаком по стене. За тонкой белой дверью
комнаты  Грушкавца,  в коридоре, кто-то громко хохотал, вперемешку со смехом
и топотом слышен был девичий визг...
     Илья   Павлович,   уставший   до   чертиков,  только  что  вернулся  из
командировки,  куда  выезжал  по  жалобе  пионеров одного колхоза, в которой
говорилось  о  гибели  рыбы  в  отравленном  озере. Илья Павлович смотрел на
белый  потолок,  а  видел  перед  собой  заведующего свинофермой: в кирзовых
сапогах,  небритого,  в  ватнике,  с негнущимися толстыми корявыми пальцами,
чем  тот  сильно  напоминал  Илье  Павловичу своего отца, - стоял заведующий
около  свинофермы,  недалеко от которой была разлита огромная вонючая черная
лужа, и жаловался корреспонденту:
     "Ну,  родненький  ты мой, а куда же мне эту жижу вонючую девать? Ну нет
у  нас  машин,  не  надеялись мы на это. Я тебе по-человечески признаюсь, мы
всегда  так делали, и не скоро по-другому будет. Потому и поставили ферму на
берегу  озера.  Да  ты сам посмотри, во всем Березовском районе так делают -
либо  возле  озера  коровники и свинофермы стоят, либо - на берегу реки... А
чтобы  глаза  не  мозолить  -  так  и  трубы прокладывают в земле, чтобы все
самотеком  сходило...  Это  ведь  система такая, родненький ты мой, этого же
только  пионеры  не  понимают.  А  я  тут  при  чем?  Что  мне теперь делать
прикажешь:  свиней  не  поить,  забастовать?..  Да  пусть  оно  все пропадом
пропадает,  за  эту  несчастную  сотню  с  меня только шкуру дерут, сверху -
начальство,  снизу  - свинарки... А теперь вот еще и ты через газету на весь
район прославишь..."
     Если  бы заведующий был жулик, тогда бы уж Илья Павлович давно сидел за
столом  и,  покусывая  губы,  строчил  бы  гневное  повествование о том, как
бюрократы,  лодыри  и  всякая прочая нечисть мешают строить светлую жизнь...
Но  все было не так. Понимал Илья Павлович, что старый колхозник не виноват.
Ну,  настрочит  он,  Илья,  критический  очерк,  снимут  старика  с работы и
поставят  нового.  Однако ферму ни закрывать, ни ломать не будут, и без того
уже в магазинах мяса нет - одни свиные головы лежат, зубы оскалив...
     О чем же и как писать?
     Хочешь  не  хочешь,  а  завтра  утром  на стол редактора нужно положить
статью,  которую еще вчера запланировали на первую полосу под новой рубрикой
"За  культуру  производства".  Ради  этой  рубрики  Грушкавца  и  погнали  в
командировку.   Из-за   нее   надо   было  подниматься,  садиться  за  стол,
закладывать  в  машинку  лист  бумаги  да  стучать  потихоньку.  Однако кого
критиковать?   Заведующего   свинофермой,   с  которым  Грушкавец  расстался
по-человечески?  Председателя  колхоза,  того  самого колхоза, который и без
того  в  долгах  по уши?.. А может, пройтись по сельхозуправлению, которое и
навязало  колхозу  эту  ферму?  Да не осмелится, видимо, редактор напечатать
такой  материал. Потому что говорят, будто бы председатель сельхозуправления
женат  на двоюродной сестре первого секретаря райкома... Как все переплелось
в этой березовской жизни!.. Значит - опять валить на стрелочников?..
     Снова  вспомнились  слова  старика: "Это же система, родненький ты мой,
этого  же  только пионеры не понимают..." Была в этих словах горькая правда,
которую Грушкавец до конца, может, и не осмыслил, но нутром ощущал.
     И  думалось  уже  не столько о свиноферме, о жалобе пионеров, о будущей
статье,   сколько  в  целом  об  устройстве  общества,  с  чем  не  раз  уже
приходилось  сталкиваться  Грушкавцу:  и  во  время  учебы  на  журфаке, и в
райкоме,   и  в  очередных  командировках  он  слышал  -  на  остановках,  в
автобусах,  в  деревенских  хатах, на колхозных дворах - всюду люди говорили
горькие  слова  о  неписаных  законах, от которых человеку жизни нет. Словно
кто-то  невидимый  так  распланировал  жизнь,  чтобы  человек с детства, как
только  на ноги встал, до глубокой старости чувствовал себя виноватым, чтобы
радости  в  жизни  не  знал,  чтобы  жил  с  таким  ощущением,  будто  век с
протянутой  рукой  ходит. Ну почему, скажите, почему так получается, что всю
сознательную  жизнь  человек  вынужден с кем-то бороться, что-то доказывать,
то  -  такому же несчастному и обиженному, как и он сам, то - власть имущему
начальству,  которое  в  свою  очередь  клюет  еще большее начальство?.. А в
последние   десятилетия,   когда   всех   врагов   народа  нашли  и  с  ними
расправились,  когда  уже  и воевать, кажется, не с кем, кинулись исправлять
самое  мать-природу...  И  деньги нашлись, к тому же немалые. Словно и забот
других  нету. И вот уже новые беды посыпались на людей. Поосушали болота под
Березовом,  воды  в колодцах не стало, хоть ты на машинах ее теперь привози,
яблони  сохнут,  не  растет  ничего  на  земле...  И  чем  отчаяннее человек
бросается из стороны в сторону, чем больше он воюет, тем тяжелее ему.
     И  эта чернобыльская беда, как глас божий, словно предупреждает: гляди,
человек, не остановишься, и не такое с тобой будет!..
     Что  же  это  за  система  такая?  И  кто  тот невидимый правитель этой
системы?..
     И  все  размышлял  Грушкавец,  да  размышлял... И не хватало всего лишь
какого-то  мгновения, одного последнего усилия, чтобы понять и осмыслить все
до конца...
     Всего  только  год  назад  Грушкавец  закончил журфак. Теперь, когда он
стал   самостоятельно   работать   в  районной  газете,  получил  комнату  в
общежитии,  когда,  казалось,  сбылась мечта, из-за которой и пошел учиться,
из-за  которой  недосыпал,  недоедал,  теперь  почему-то  Грушкавец все чаще
бывал грустным и даже растерянным...
     Первая  радость  и  веселая возбужденность, наполнявшие душу Грушкавца,
когда  знакомился  с коллективом редакции, когда видел на страницах районной
газеты  свою фамилию, набранную черным выразительным шрифтом, радость первых
командировок  по колхозам, где ему, пока еще не нажившему врагов, приветливо
улыбались  бригадиры  и  председатели,  -  все  это быстро кончилось, увяло,
теперь   Грушкавцу   было  горько  и  одиноко,  все  чаще  он  вынужден  был
признаваться, что ничего-то он в жизни не знает...
     Он  уже  почувствовал  свою  журналистскую  несвободу, уже хорошо знал,
кого  в  районе  можно  критиковать,  а  кого  -  за версту обходить. Однако
главным  было то, что теперь Грушкавец остро ощутил - совсем другого требует
его  натура,  чего-то высшего, не связанного ни со свинофермой, ни с уборкой
зерновых,  ни  со  своевременно  сданными  статьями,  а тем более - жалобами
пионеров.
     Вот  в  таком  состоянии  Грушкавец  Илья  Павлович лежал на кровати не
менее  часа.  Так  ничего  и  не  придумав,  ничего не прояснив для себя, он
тяжело  вздохнул,  поднялся,  подошел  к  рабочему  столу, на котором стояла
печатная  машинка,  достал из ящика стола толстенную переплетенную рукопись.
На   обложке   красовалась  выразительная  надпись:  "В  плену  демонических
традиций".
     С  рукописью  в  руке Грушкавец подошел к белой двери комнаты, запер ее
на  замок  и снова завалился на скрипучую кровать, которая под тяжестью тела
приняла  форму лодки. Раскрыл рукопись где-то посредине и стал вчитываться в
то  невероятное,  что  убедительно и вполне аргументированно доказывалось на
ее страницах.
     Словно  в  другое  измерение  попал Грушкавец Илья Павлович, и следа не
осталось от размышлений о свиноферме, о жалобах, даже о грозном начальстве.

     "Как  сказано  было когда-то: князь века нынешнего ослепит разум людей,
и многие столетия будет оставаться он плененным.
     Многочисленные  исторические  памятники  и  факты  первобытной  истории
человечества  указывают на то, что естественное развитие первочеловеков, так
называемых  адамитов,  было  нарушено  и  изменено.  Земля была оккупирована
неземными  демоническими  силами, известными во всех исторических источниках
как   цивилизация  "падших  ангелов".  Демоническим  исполинам,  знакомым  с
тайнами  космоса,  было  чем удивить дикое племя землян, которое едва только
начинало свое восхождение...
     Под  предлогом  помощи и ускорения земной эволюции они принесли на нашу
планету   астрологию   космических   таинственных   циклов,   магию  скрытых
космических энергий и загадочных психических возможностей организма.
     Индийская  философия  говорит о еще более удивительных тайнах. Исполины
принесли  с  собой  сверхоружие  взрывной  силой  в  10 тысяч солнц, принцип
действия  которого  чем-то  напоминает действие аннигиляционных зарядов... В
санскритских  письменах  говорится, что в космосе эти исполины перемещали" в
реактивных   аппаратах.   В  книге  "Самар"  дается  сравнительно  подробное
описание  этой техники: "Воздушные корабли... были похожи на большую птицу с
прочным  корпусом, внутри у нее находилась ртуть с огнем. У птиц было по два
блестящих  крыла. Корабли перемещались в пространстве на большие расстояния,
перевозили  несколько  человек.  Железо, медь, свинец и другие металлы также
использовались в этих машинах..."

     Эту  увлекательную  рукопись  всего  на  три  дня  под большим секретом
получил   Грушкавец   от   бывшего  однокурсника  Мулярчика,  работавшего  в
республиканской газете.
     "Старик,  смотри,  чтобы  рукопись  не  попала  в чужие руки, - говорил
Грушкавцу  Мулярчик  во  время последней встречи в Минске в огромном здании,
где  расположились почти все республиканские газеты и которое называли Домом
печати.  Выведя гостя из кабинета в коридор, Мулярчик, озираясь по сторонам,
сунул  рукопись в портфель Грушкавца и тихо прошептал: - Тут за ней очередь.
Тебе  по  старой  дружбе  даю.  Ты  подумай  над  ней, порассуждай, может, и
сообразишь, куда вся наша цивилизация катится..."
     И  вот  теперь  Грушкавец,  читая рукопись, вникал, раздумывал над тем,
что ему открывалось.
     Порой   Грушкавец  откладывал  рукопись  и,  глядя  на  белый  потолок,
задумывался  о  чем-то  неясном и запутанном, о чем напрямую не говорилось в
рукописи,  но  в  чем ему все-таки хотелось разобраться. Это значит, что наш
герой вновь и вновь размышлял о смысле и цели жизни.
     И  на  самом  деле, кто он такой, если брать по большому счету? Неужели
всего только сгусток бездушной материи? Неужели нет у жизни тайн?
     Конечно  же,  есть.  Это  Грушкавец  чувствовал нутром еще тогда, когда
поступил  в  университет,  и  позже,  когда урывками, как и многие студенты,
пятое  через  десятое  знакомился  с  Ведантой, конфуцианством, учением Фомы
Аквинского,  мудреца Платона, скептицизмом, ангостицизмом, теологизмом, - не
мог,  такая  уж  была  суть Грушкавца, не мог он поверить и согласиться, что
когда-нибудь бесследно исчезнет, словно в бездну обрушится...
     И  в то же время, нужно честно признаться, бывали дни, когда Грушкавец,
забыв  обо  всем, даже о теории вечного существования, отчетливо представлял
себе:  умрет  когда-нибудь,  землею  засыплют  и  -  все,  крышка,  в  землю
превратится, и нигде от него и следа не останется...
     Трудно  и  томительно жить человеку с такими мыслями! И вообще, давайте
честно признаемся: может ли выжить человек с подобным настроением?..
     Грушкавец   полагал,   что   такое   шаткое,   ненадежное,  раздвоенное
мировоззрение  только  у  него, и поэтому в глазах одних он мог быть заядлым
материалистом, в глазах других - идеалистом.
     Но в душе...
     Да  кто  и  когда  спрашивал и спрашивает, что творится в нашей душе?..
Как  здоровье  -  спрашивают,  как  дети,  семья, как дела. А вот говорить о
душе...
     В  последнее время Грушкавец стал чувствовать себя сказочным витязем на
распутье  дорог:  сюда  пойдешь  -  добра  не видать, туда свернешь - голову
сложишь...
     Неожиданно  резко  зазвонил  телефон,  его  полгода  назад  поставили в
комнате  Грушкавца.  Вначале  Грушкавец  радовался,  но  потом  понял, какие
неприятности  может  принести  телефон:  каждый  новый  пронзительный звонок
словно  предупреждал  Грушкавца  о том, что вот-вот на его голову пос