начале  тридцать  седьмого
произошло с его братом, Афанасием: десять лет без права переписки. А  жена
его (вдова?) со всеми  детьми  была  выслана  в  двадцать  четыре  часа  в
Стерлитамак. Старшие дети выжили, но оба младшеньких - умерли  в  пути  от
дизентерии. Соне было шесть, а Вове - пять.
     Мне в это время было четыре.  Я  был  анемичный,  дохлый,  золотушный
ребенок. Я, разумеется, был бы обречен.
     Однако отец уцелел, и я поэтому остался жив. Временно. До  следующего
события, как сказал бы специалист по теории вероятностей..."


     Основная Теорема его могла бы звучать примерно так:  "За  тридцать  с
лишним лет своей жизни я так часто оказывался на краю пропасти, на волосок
от гибели, совсем рядом с последней чертой,  что  пытаться  объяснить  сам
факт моего выживания одной лишь только случайностью  -  значит  издеваться
над здравым смыслом..."
     Однако если выжил он не случайно, значит есть  некая  ЗАКОНОМЕРНОСТЬ,
есть в мире нечто, спасающее, оберегающее, сохраняющее его?..
     ЧТО? И - для ЧЕГО?
     Он честно постарался вспомнить все обстоятельства, которые  приводили
его на самый край пропасти, и честно попытался понять, что  именно  каждый
раз останавливало его на краю. Он искал закономерность, и не  находил  ее.
Это превратилось у него в игру, и в эту игру он с удовольствием играл  сам
с собою несколько дней. Разумеется, ни в какую закономерность он не верил,
однако, насчитав двадцать три случая своей без пяти минут гибели, двадцать
три ситуации,  каждая  из  которых  грозила  ему  несомненной  и  зачастую
страшной смертью, он, будучи математиком, не мог  не  почувствовать  здесь
Руки Судьбы...
     "Переходя улицу, поглядите сначала направо, а, дойдя до  середины,  -
налево". Долго ли в большом городе проживет человек, который упрямо  будет
следовать этому простенькому правилу? Иногда он  казался  себе  таким  вот
человеком,  с  той  лишь  разницей,  что  не  ощущал  за  собою  нарушения
каких-либо правил, ни простых, ни сложных... Но что мы знаем  о  правилах,
которые нам знать не дано и которые мы, может быть, ежедневно нарушаем?..


     Виконт выслушал его рассуждения вполне благосклонно  (это  произошло,
конечно,  уже  не  в  ту,  историческую,  ночь,  а  неделю   спустя),   но
отреагировал   поначалу   лишь   анекдотом   из   обихода   преподавателей
марксистской философии:  "Что  есть  случайность  и  что  есть,  товарищи,
закономерность? Если человек выходит из  дому,  и  на  голову  ему  падает
балкон, а он все-таки остается жив - что это?  Правильно,  случайность.  А
если он на другой день снова выходит из  дому,  и  на  него  снова  падает
балкон, и он снова остается жив? Нет, это не закономерность, товарищи, это
- ПРИВЫЧКА. А если в третий раз то же самое? Это уже ДОБРАЯ ТРАДИЦИЯ..."
     Потом он подумал немного, шевеля толстыми своими африканскими губами,
и вдруг сказал: "А ты  знаешь,  мой  Стак,  ведь  это  -  СЮЖЕТ!  Тебе  не
кажется?.."
     На другой день Станислав начал писать.


     На  самом  деле,  они   оба   с   незапамятных   времен   пописывали.
"Брульоны..." - говаривал  Виконт,  боготворивший  Тынянова.  Начато  было
несколько  совместных  романов  и  рассказов  -  для  каждого   заводилась
отдельная папка, и  в  каждой  сейчас  лежало  по  три-четыре  исчирканных
странички.  Сочиненные  -  и  даже  до  конца!  -  стихи  исчислялись  уже
десятками. Большинство из них было положено на музыку. Самими авторами.
     Впрочем, все это было несерьезно. Лучшим  из  литературного  наследия
Виконта считалось сочинение под названием "Эксперимент над чужой  жизнью".
Оно представляло собою подлинную (дневниковую) запись наблюдений,  которые
изнывающий от скуки девятиклассник Виктор Киконин, уложенный в постель  по
причине простуды, провел над одним из домашних своих тараканов (каковых  в
квартире  генерал-лейтенанта  профессора   Киконина-самого-старшего   было
великое множество):

     "12.03 - посадил тараканье отродье в банку, лишенную  воздуха.  Банка
эдак в 50 раз больше таракана. Посмотрим, что получится.
     13.34 - жив, сволочь!
     14.10 - насыпал ему хлебных крошек - жрет.
     14.55 - упустил сволоча!"

     Станислав так и не узнал никогда, что случилось с родителями Виконта,
где они, живы ли, и если да, то почему Виконт всегда  был  при  дедушке  с
бабушкой? В те времена, когда никакие вопросы  не  считаются  бестактными,
его это не интересовало, а потом он ощутил во всем этом  некую  неприятную
тайну и спрашивать не рискнул.
     Сначала умерла бабушка, и Станислав увидел впервые в жизни  плачущего
Виконта. В первый - и в последний раз.
     Дедушка протянул в одиночестве еще месяцев пять-шесть. Он  был  очень
знаменитый - в  определенных  кругах.  Занимался  военной  микробиологией.
Виконт  однажды  (явно  повторяя  кого-то   из   взрослых)   назвал   его:
"генерал-чума". Станиславу показалось это  незаслуженно  обидным,  и  лишь
много лет спустя он догадался, как это на самом  деле  следовало,  видимо,
понимать.
     (Виконт говорил, что у деда больше  двух  тысяч  печатных  работ,  но
Станиславу довелось прочитать только одну. Она поразила его воображение, в
ней профессор Киконин доказывал замечательно  парадоксальное  утверждение:
чем страшнее и опаснее болезнь, тем быстрее исчезает она с лица земли. Так
было с древним сифилисом, так случилось со средневековыми штаммами  чумных
бактерий. Чем смертоноснее штамм, тем вернее он убивает своего "клиента" и
- себя вместе с ним. У смертоносного штамма нет будущего. Выживают  только
те болезни, которые дают возможность выжить  сколько-нибудь  значительному
числу заболевших. Бактерия, убивающая всех, убивает  и  себя...  Воистину:
хочешь жить сам, давай жить другим)
     Родителей Виконта не было ни  на  первых,  ни  на  вторых  похоронах.
Виконт  (студент  четвертого  курса  четвертого  медицинского   института)
остался одиноким владельцем пятикомнатной  генеральской  квартиры.  Теперь
они могли включать "Голос Америки" на полную мощь в любое время  суток.  И
орать свои песни под гитару.  И  бить  -  спьяну  -  бокалы  из  дедовских
сервизов... И приводить баб. Но  баб  они  не  приводили  в  эту  квартиру
никогда.  И  никогда  не  выходили  за  пределы  персональной   Виконтовой
комнатушки - три  на  два  метра,  кровать,  стол,  стеллаж  с  книгами  и
постоянно разваливающийся от старости стул полужесткий, артикул АЗ123/47.
     Журнальный столик с набором курительных трубок установлен был в ногах
кровати. Виконт обычно сидел (или лежал) на этой кровати, а Станислав - за
столом, на агоническом стуле. Так они выпивали. Так они сочиняли. Так  они
дискутировали. За дверью (всегда по привычке закрытой)  тихо  жила  жизнью
теней огромная строго-элегантная и  даже  по-старинному  роскошная  пустая
квартира. Вместилище прошлого.  Храм.  Усыпальница.  Виконт  категорически
отказывался там что-либо менять. Только дедовскую коллекцию древних  монет
он перетащил к себе и держал теперь в правой тумбе стола, извлекая  иногда
для изучения.
     Станислав воспринимал все  эти  непрактичные  странности,  как  нечто
самоочевидное. Хотя самоочевидного здесь было - чуть. Почему,  собственно,
Виконта не выселили? Квартира же была ведомственная. Почему, как  минимум,
не переселили в однокомнатную? В  двухкомнатную?  Когда,  уже  в  новейшие
времена, въедливый Сеня Мирлин задал  Станиславу  эти  вопросы,  Станислав
ответить ничего толкового не сумел, а Сеня  в  своей  классической  манере
произнес перед ним яркую речь на тему: только  романтические  ослы,  вроде
Станислава, ищут загадки, тайны, сюжеты и чудеса в  мирах  непознанного  и
непостижимого; нет ничего более таинственного, загадочного и  потрясающего
воображение, чем мир советских законов и установлений... Возразить на  это
Станиславу  было  нечего,   но   и   разгадывать   бюрократические   тайны
квартиросъемщика Виконта-Кикони он тоже на стал.


     Довольно быстро он понял, что, на самом деле, никакого  литературного
опыта у него нет. То,  чем  занимались  они  раньше,  никакого  отношения,
оказывается, к настоящей литературной работе не имело.
     Раньше они ВЫДУМЫВАЛИ, а поэтому были свободны, - вернее,  воображали
себя свободными, - и чувствовали себя легко до тех пор, пока не  наступала
пора ОРГАНИЗОВЫВАТЬ выдуманное. А  как  только  пора  эта  наступала,  они
начинали испытывать такое сопротивление  материала,  что  тут  же  бросали
работу: становилось ТРУДНО.
     Теперь же выдумывать ничего было не нужно. Все уже было готово.  Надо
было только ВСПОМИНАТЬ и расставлять воспоминания  в  нужном  порядке.  То
есть - ОРГАНИЗОВЫВАТЬ. Это  оказалось  неописуемо  и  необъяснимо  трудно.
Несколько раз он бросал работу, казалось, навсегда. Чего ради мучаться?  -
спрашивал он себя с раздражением. - Кому  это  все  надо?..  Он  перебирал
исписанные  листки,  перечитывал  готовый  текст  -  все  было   ходульно,
неестественно и тускло. И всего этого было до отвращения мало по сравнению
с тем, что еще предстояло написать.
     Но было несколько абзацев, которые  ему  нравилось  перечитывать.  Он
даже выучил их наизусть - невольно, совсем того не желая.
     Но, проглядывая снова и снова планы,  он  испытывал  острое  ощущение
ПОБЕДЫ. Что-то вдруг сжимало горло, и слезы накатывали. Он стыдился себя в
эти минуты, но ничего с собою поделать не мог. Да и не хотел. Все-таки  он
был научник и, плохо может быть разбираясь  в  литературе,  он,  в  то  же
время, ясно ощущал НОВИЗНУ - и материала, и самого замысла. Такого еще  не
бывало. Он был первый на этой дороге. А значит, должно было  ему  идти  до
конца.
     Вдобавок именно  в  это  в  доме  вдруг  появилась  пишущая  машинка,
старинная, странная, вертикальной конструкции, с удивительно мягкими дивно
отрегулированными клавишами. И он с изумлением обнаружил, что писать стало
ИНТЕРЕСНО:   сам   процесс   писания    стал    доставлять    ему    некое
противоестественное (он понимал это) удовольствие. Раньше он был  способен
испытывать такое, только выводя формулы и вычерчивая графики. "Бог  знает,
из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Святые слова! Но из какого
мусора вырастает вдохновение!


     Потом он понял,  что  писать  надо  сценами,  эпизодами,  картинками,
совершенно не думая о связках и переходах от одного эпизода к другому. Ему
сразу стало гораздо легче. Легче, да, но не легко.


     Труднее всего было со словами.
     Как называется эта перепонка, это место между указательным и  большим
пальцем, черт его побери совсем? Он не знал, и никто из знакомых этого  не
знал, так  что  пришлось,  к  черту,  отказаться  от  эпизода  с  игрой  в
заглотку...
     Как называется пространство между двумя  дверями  -  внешней  дверью,
выходящей на лестничную площадку,  и  внутренней,  ведущей  в  квартиру?..
Прихожая? Нет. Тамбур?.. В вагонах - тамбур...
     Он назвал это темное пространство тамбуром и попытался описать его. В
тамбуре было совершенно темно и довольно холодно - не так, разумеется, как
на лестничной площадке, где стоял беспощадный мороз улицы и двора, но  все
же холоднее, чем в прихожей. Слева там были полки,  на  которых  до  войны
хранились съестные припасы и на которых давно уже не бывало ничего,  кроме
наколотых дров. И пахло в тамбуре - дровами.
     Мальчик стоял в  тамбуре  одетый.  Тулупчик  с  поднятым  воротником,
ушанка с  опущенными  ушами,  шерстяной  платок  поверх  ушанки,  валенки,
рукавицы. Он всегда так одевался, когда выходил стоять в тамбур после двух
часов дня.
     Мальчик был маленький, всего лишь восьми полных лет, тощий, тщедушный
и грязноватый. Уже несколько месяцев он не смеялся  и  даже  не  улыбался.
Несколько месяцев он не мылся горячей водой, и у него водились вши...
     Много дней он не ел досыта, а последние два  -  зимних  -  месяца  он
просто потихоньку умирал от голода, но он не знал этого и даже об этом  не
догадывался - он совсем не испытывал никакого голода.  Есть  не  хотелось.
Очень хотелось ЖЕВАТЬ. Все равно - что.  Пищу.  Любую.  Долго,  тщательно,
самозабвенно, с наслаждением, ни о чем не  думая...  Чавкая.  Причмокивая.
Иногда ему вдруг представлялось, что жевать, в конце  концов,  можно  все:
край клеенки... бумажный шарик... шахматную фигурку... Ах, как сладко, как
вкусно пахли лакированные шахматные фигурки! Но жевать их  было  твердо  и
неприятно, даже противно... А лизать - горько.


     Очень важно было выразить ту мысль, что мальчик этот В  ЛЮБОМ  СЛУЧАЕ
был обречен на скорую и неизбежную смерть. Жить  ему  оставалось  В  ЛЮБОМ
СЛУЧАЕ не более месяца, самое большее - двух.
     До конца января он дотянул только  потому,  что  всю  осень  они  ели
кошатину и потому, что мама имела обыкновение запасаться дровами с  весны,
а не к зиме, как большинство ленинградцев.  Поэтому  в  доме  у  них  было
тепло. Однако, кошки были  уже  съедены  в  городе  все  и  давно,  и  все
мало-мальски съедобное, что могло быть  обнаружено  в  городской  квартире
(старый столярный клей,  засохший  клейстер  с  обоев,  касторовое  масло,
сушеная морская капуста - довоенное отцово лекарство от сердца) - все  это
уже было обнаружено и съедено, и теперь  более  впереди  не  было  ничего,
кроме смерти. Разумеется, мальчик не понимал этого,  ему  и  в  голову  не
приходило даже - думать об этом, но положение дел совсем  не  зависело  от
его понимания или не понимания...
     Чрезвычайно важно было, однако же, сделать так, чтобы  суть  ситуации
хорошо понимал читатель (сытый, здоровый, чисто вымытый,  сидящий  с  этим
текстом в руках недалеко от теплой  батареи  парового  отопления).  А  для
этого надо было очень многое описать, причем сделать это как-то ловко, без
нажима, по возможности естественно и непринужденно.
     Сначала он попробовал писать так, что будто мальчик  воображает  себе
разные сцены и  картинки,  имеющие  строго  информационный  характер.  Как
выглядит лестница, залитая толстым  слоем  замерзшей  воды  и  нечистот...
Почему в квартире остались пригодны для жилья только маленькая  комнатушка
с окнами во двор-колодец, да кухня с плитой, да прихожая... Какие еще люди
остались жить в доме -  сколько  и  в  каких  квартирах...  Все  это  была
информация, не только создающая антураж и общую атмосферу ПРЕДСМЕРТИЯ,  но
и - важная для дальнейшего, для доказательства Основной Теоремы.
     Но все это пришлось вымарать без всякой пощады. Мальчик не мог ничего
этого ни представлять себе,  ни  воображать,  ни  вспоминать...  Он  думал
только вот что: "Мама... почему ты не приходишь... я  тебя  жду...  скорее
приходи... почему ты не приходишь, мама... мама...  мама..."  Он  повторял
это про себя сто, триста и тысячу раз, - все время одно и то же,  с  очень
маленькими вариациями, а иногда вдруг принимался говорить это же вслух,  и
говорил все громче, и громче, и громче, повторяя все то же и все так же  -
до тех пор, пока за шумом своего же голоса не слышался ему  вдруг  скрежет
отворяемой далеко внизу  парадной  двери,  и  тогда  он  обрывал  себя,  и
переставал  дышать  -  замирал,  прислушиваясь,  готовый  задохнуться   от
счастья... Но на  лестнице  стояла  мертвая  каменная  ледяная  тишина,  и
мальчик тихонько переводил дух и снова, но уже на  более  высоком  градусе
отчаяния заводил  все  сначала:  "...мама...  почему  ты  не  приходишь...
мама... пусть ты придешь... скорее... мама..."



                                    3

     Поражала неравномерность памяти.  Воспоминания  всплывали  отдельными
кусками,  рыхлыми,  бесформенными,  расплывчатыми,  и  они   всегда   были
обособлены друг от друга, между  ними  стояла  глухая  пустота  непонятных
провалов. А многое не всплывало вовсе.
     Как они с мамой носили воду с Невы? Он ЗНАЛ, что воду носили с  Невы,
раз в два дня, мама - в ведре, мальчик - в маленьком бидончике, и все  так
носили, лестница была залита замерзшей  водой,  выплеснувшейся  из  разных
ведер в разное время... Но он не мог вспомнить ни одной ясной и конкретной
сцены добывания воды из проруби - он словно читал об этом когда-то, но  не
пережил этого сам...
     Как мальчик какал и писал? Канализация не работала, унитаз был  забит
куском мутного льда. Испражнения выносили, наверное,  в  каком-то  поганом
ведре во двор, а у кого силы не хватало  -  выливали  прямо  на  ступеньки
этажом  ниже.  Он  помнил  загаженную  лестницу,  и  он  прекрасно  помнил
невообразимо, невероятно, необратимо загаженный двор... И больше ничего по
этому поводу...


     К счастью, все это было несущественно для Основной Теоремы.  Об  этом
можно было не писать вовсе. Вот если бы мальчик однажды  поскользнулся  на
краю проруби, из которой доставали воду, и свалился бы в Неву...  Впрочем,
тогда уж не было бы больше ничего, все бы кончилось  тогда  в  пять-десять
минут, даже если бы и удалось вытащить его из проруби... (Но ведь  он  МОГ
бы поскользнуться, не так ли? Ведь  на  краю  проруби  было  не  менее  же
скользко, чем на лестнице? А раз мог, значит, опять же  ПОДВЕРГАЛСЯ?  Так?
И, значит, здесь снова начинается наворачивание друг на друга  смертельных
вероятностей, и значит, эта несостоявшаяся случайность  тоже  работает  на
Основную  Теорему?..  И  значит,  это  тоже  важно  и  тоже  должно   быть
вспомнено?.. Он заставлял себя рвать такого рода рассуждения на  середине,
иначе - по логике - он  должен  был  в  конце  концов  упереться  в  самый
банальный из парадоксов: жизнь  -  смертоносна,  ибо  чревата  смертью  по
определению).


     Но почему он совсем не запомнил ни своего лица тогдашних  времен,  ни
маминого? Мама была для  него  тогда  -  что-то  большое,  теплое,  живое,
радостное... неколебимо надежное. Мама была - жизнь. Все, кроме мамы, было
- смерть. У мамы не было лица, - как нет и не может быть лица у  жизни,  у
тепла, у счастья... Мама была - ВСЕ.
     Своего же лица он не запомнил потому, что это  было  нечто  вовсе  не
существенное - как  рисунок  обоев...  как  цвет  занавесок...  как  запах
одеяла... Какая кому разница, чем пахло одеяло?.. Какая кому разница,  как
выглядело его лицо?.. А, может быть, он просто никогда не глядел на себя в
зеркало? Да и было ли в доме зеркало?..


     Но он запомнил лицо Фроси. Наверное, потому что оно было яркое. Таких
лиц больше не было  вокруг:  красные  щеки,  красные  губы,  черные  яркие
брови... И громкий сытый голос. Фрося работала в хлебной лавке.


     Всего на их лестнице было двадцать три квартиры.  Дом  был  шикарный,
постройки начала века, и  построен  был  для  инженеров  Петербурга.  (Так
рассказывали). Лестницы были широкие, пологие,  удобные.  Лифт.  Роскошный
парадный вход. Зеленым изразцом выложенная,  роскошнейшая  печь  в  нижнем
вестибюле. Дворник. Стены на лестнице отделаны под мрамор. Квартиры в доме
- по  десять-пятнадцать  комнат  каждая...  Высокие  потолки  с  фигурными
лепными украшениями, высокие мощные входные двери - под красное дерево...
     Конечно, к  началу  войны  роскоши  поубавилось:  печь  внизу  уж  не
топилась, лифт работал два дня в году, парадная не запиралась никогда.  Но
дворник - был, и на широких лестницах было довольно чисто, и  надписей  на
стенах было еще не слишком много. Конечно,  в  каждой  квартире  проживала
теперь не одна инженерская семья  с  прислугой,  а  семь-десять-двенадцать
семей, - самых разнообразных, и без всякой прислуги...
     В январе на лестнице оставалось жить (кроме  мальчика  с  мамой)  еще
только три человека. Остальные -  либо  эвакуировались  еще  осенью,  либо
умерли (как бабушка мальчика) и находились сейчас в  заиндевелых  штабелях
во дворе соседнего дома, либо исчезли как-то совсем уж бесследно  -  может
быть, тихо лежали в своих постелях за крепко  запертыми  мощными  высокими
дверями своих насмерть выстуженных квартир.
     Оставались  в  живых:  Амалия  Михайловна  -  в  квартире   напротив;
"тетенька со шпицами" на вто