Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Научная фантастика
      Витицкий С.. Бессильные мира сего -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  -
будет заняться стиркой. Мы люди простые, у нас прислуги нет, не держим мы прислуги, сами стираем, сами готовим, сами полы моем... Правильно, животное? Сожрало кашу? То-то же. Мяса сегодня не будет. Мясо будет завтра... Телефон зазвонил неожиданно громко. Особенно громко именно потому, что неожиданно. Семь часов. Кто бы это мог быть? "Полковнику никто не звонит..." Оказалось - Тенгиз. Психократ. Он побаивался Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следовало держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит... - Олгой-хорхой? Приветствую тебя. - А, господин Психократ, лично? Ты еще жив? - Не дождешься, Олгоша. Он же - Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел? - Сегодня видел. Отвратительное зрелище. - Значит, ты в курсе? - В курсе чего именно? - В курсе его проблем. - Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил. - Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов... - Кто это - "мы"? - Драбанты. Деды. Все. - А я здесь при чем? - Не п...и, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня - Димка, завтра - ты. - Это ты не... это самое... Ради меня вы уж никак не стали бы собираться. - Уверяю тебя, стали бы. - Да вы же все меня терпеть ненавидите! - Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты - один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить... Проще было не спорить. Проще было - соглашаться, а потом делать по-своему. - Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что - пятница? - Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов. - Я подумаю. - И не п...ди! - Постараюсь. А ты - живи. Если получится. - Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! Тенгиз положил трубку на рычаг осторожно, словно она была тончайшего фарфора, и шумно выдохнул через нос. - Жуткий тип, - сказал он. - Придет? - спросила Ольга. - Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что, может быть, и придет. - А ты его разве не побаиваешься? - Она внимательно разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые после долгого перерыва. - Есть немного. - Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу. - Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки. - Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант? - Он замечательно умеет ненавидеть. - Значит, ваш сэнсей и ненависти учит тоже? - Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота. - Как-это-как-это? - Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже - стена. Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи... - Ну? - И человек проходит. - А как же ненависть? - Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка. - Сэнсей ошибается? - Да. И не так уж редко. Он дал Гришке "Американскую трагедию", а Гришка вместо этого прочел "Путешествие на край ночи". - Не понимаю. - А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два. - Ты можешь без крепких выражений? - Вообще-то могу, но зачем? - По просьбе трудящихся. - Слушаюсь. Голос трудящихся - голос божий. - Расскажи лучше про этого своего Олгой-хорхоя. Что это, кстати, значит - Олгой-хорхой? - Олгой-хорхой в переводе с монгольского значит "страшный червяк". Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии - то ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом. - А при чем здесь твой Гриша? - Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать? - Мне его жалко, - сказала Ольга. - Вот тебе и на. Ты же его не видела никогда. - Вот и расскажи. - Он маленький, толстый, всегда небритый человечек с неподвижным взглядом. Очень неопрятный. - С плохими зубами? - Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы. - И не улыбается никогда? - По-моему, никогда. С чего это ему улыбаться? Он один как перст - ни родственников, ни друзей... - Почему? - Родственники все померли, а друзей он разогнал. - Зачем? - А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече всегда спрашивает: "Ты еще жив?". С изумлением. - Не знаю. Наверное, неприятно. Но он же не всерьез это спрашивает? - Откуда мне знать, может быть, и всерьез. Было время, он входил в компанию, но потом отошел. Просто перестал появляться. И звонить перестал. Сделался сам по себе. Сидит в своей каморке, как каракурт в норе, и читает чужие письма. - Зачем? - Хобби у него такое. Скупает старые семейные архивы. Бродит по свалкам, по разным помойкам, собирает старые письма. Как бомж. Если стоит дом, предназначенный к сносу, он тут как тут, наш Олгой-хорхой, с мешком и с фонариком... Спелеолог хренов. - Ты его здорово не любишь, правда? - А за что его любить? За то, что он всех нас ненавидит? - Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь. - Не правда. Меня просто тошнит иногда. А вот он - да - ненавидит. - Откуда ты взял? - А вот ты приходи ко мне завтра - посмотришь. Ольга сделала гримасу. - Нет. - Что - нет? - Не приду. Мне с вами не нравится. - Почему, кстати? Давно хотел спросить. - Сама не знаю. Мне с вами жутко. Или противно. Или жутко противно. - Вот странно! Ведь это все нетривиальные люди. Что ни личность, то фигура. - Ладно, Я не хочу об этом говорить. Расскажи еще лучше про своего Олгоя-Хорхоя. - Он как раз из нас самый, наверное, серый. Совершенно не знаю, что еще о нем рассказывать. - А кто у него родители? - Они померли все. Мать - ему еще года не было. Отец - лет уж тридцать, наверное, как помер. Выдрал его однажды ремнем, дико, со злобой, за какую-то мелкую пакость, и сам же тут и отрубился. Сердце. Он у него был тоже нетривиальный человек - знаменитый архитектор, строил виллы для начальства, лауреат, академик, партайгенацвале. Пил по-черному всю жизнь. Человек могучих страстей и слабого здоровья. Любимое присловье у него было: "все на свете херня или залепуха"... Он замолчал, сходил на кухню, извлек из холодильника банку джин-тоника, откупорил, хлебнул, а потом, спохватившись, спросил: "Хочешь?". Она нетерпеливо мотнула волосами и сказала: - Рассказывай дальше. - Да я не знаю ничего толком. Ну, остался он с мачехой. Ему, скажем, десять лет, а мачехе - двадцать. Судя по всему, была она неописуемая красавица и вполне законченная блядь... Извини, но из песни слова не выкинешь. Пережила своего архитектора на двадцать лет, пила по-черному, а под конец жизни еще и кололась. Жила одна в пяти комнатах, продала в конце концов все - все ковры, все хрустали, до последнего стула, оставила после себя голые стены и Гришанин закуток, где он ютился с какой-то старухой, с прислугой, она ему была что-то вроде Арины Родионовны... Да ну его к черту, лапа, иди ко мне. - Не смей называть меня лапой! - Что это вдруг? - Потому что это твой Роберт придумал. - Хорошо. Я буду тогда называть тебя ногой. Ножкой. Нога моей судьбы. Прощайте, друга, навсегда, страдать я боле не могу: судьбы рука сломала любви ногу... - Господи, как я от тебя устала!.. Подвинься. - М-м-м? - Нет. Не хочу. Прекрати. - Головка болит? - Все болит. Я, между прочим, целый день стирала... Отстань. - Вымрем! - Ничего, не вымрем. Одна знаменитая ваша Мариша обеспечит воспроизводство, и с лихвой. - Ну, не знаю. У Маришки трое. Или четверо? Не помню. Пусть даже четверо. У Эль-де-преза - двое. У Роберта - один. У Юрки-Полиграфа - ноль, и ничего не предвидится. У Димки - ноль... - Зато у Андрей Юрьевича!.. - Да, это верно. Но они у него все незаконные. - А какая разница? - Никакой. М-м?.. - Отстань, я тебя прошу. Лучше посуду помой. - Ей-богу, вымрем! Вот увидишь, нога души моей!.. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №5. ОТЕЦ ЯДОЗУБА, ИЛИ БОЛЬШИЕ ДЕТИ - БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ Он вернулся домой рано, снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики и сказал жене (не глядя, распутывая галстук): "Водки". Она метнулась в столовую, вернулась со стопочкой на подносике (три четверти стопки, пикуль на блюдечке, салфетка углом). Он брезгливо принял стопку, выплеснул ее на ковер, сам прошел к буфету и налил полный фужер. Выпил в три глотка. Всосал воздух через побелевшие ноздри. Постоял неподвижно несколько секунд, потом спросил (по-прежнему, не глядя): "Дома?". "Дома", - сказала жена шепотом. Она уже безусловно все знала: позвонили, доложили, обосрали своим радостным сочувствием с ног до головы... Через всю квартиру, ступая тяжело (словно весь день грузил мешки на станции), прошел по коридорам, распахнул дверь с табличкой (украденной где-то в присутственном месте) "ПРОШУ СТУЧАТЬ", вошел в комнату и остановился у порога, не закрывая за собой дверь: намеревался только два слова сказать и сейчас же уйти (ненависть душила, пополам со стенокардией). Наследник занимался любимым делом: перебирал старые бумаги. Старыми бумагами было все в комнате завалено, словно это не комната подростка, а сраный какой-нибудь архив домжилуправления. И пропахло все старой бумагой, а у стены стояли, перекосившись, два рыжих облупленных чемодана - давеча притащил с какой-то свалки, с клопами и тараканами. На отца он глянул мельком и спрятал глаза - лицо, только что розовое и азартное, сразу сделалось неподвижно и словно бы пожелтело. Он хотел сказать мальчишке только одну фразу, но такую, чтобы в ней было все. "Ты понимаешь хоть, в какую яму меня свалил?" - металось беспорядочно в голове у него. "Что теперь со мной сделают эти говнюки, понимаешь?" И - вдруг - всплыло: "Ох, ему и всыпали по первое! По дерьму спеленутого - волоком..." Это он Галича вспомнил. Нашел время и место вспоминать Галича! Но уж очень это было точно и про него: "Раздавались выкрики и выпады, ставились усердно многоточия, а потом, как водится, оргвыводы: мастерская, выговор и прочее..." Мемориалу моему - конец, вдруг понял он с пронзительной ясностью. Впервые понял и принял это как неизбежную данность. Покаюсь я, не покаюсь, осудю, не осудю этого мелкого паразита - мемориал мне теперь не дадут. И ничего больше не дадут никогда. До конца жизни буду частные заказы клепать. Конец архитектору Петелину - полный и окончательный п..дец внакладку. Но сказать, как тут же выяснилось, было нечего. Нечего ему было сказать этому желтолицему толстенькому подростку, у которого два деда не вернулись с Отечественной и который в компании дружков (уже третий год подряд, оказывается) праздновал день рождения Гитлера. В компании у него были: сын первого секретаря райкома; сынок зампредседателя горисполкома; племянник директора завода, члена бюро обкома... И всем им сказать было бы нечего, даже если бы они все оказались внезапно здесь, перед ним. "Ну почему - Гитлера? - сказал он, наконец, спертым голосом. - Объясни, я этого не понимаю". - "Потому что - двадцатое апреля", - сказал сын Главного Архитектора неожиданно охотно и даже глаза на Главного Архитектора поднял, и глаза эти были честные, круглые, но со странной желтизной. Впрочем, ответа главный архитектор все равно не понял. "Ну и что из того, что двадцатое?" - спросил он. "День рождения", - объяснил наследник и мельком улыбнулся. Видимо, ему понравилось, как удачно он ответил. Видимо, он сам себе вдруг понравился - здесь и сейчас. Видимо, он совсем не понимал своего положения. Гаденыш. Вша. "Ты что, не любишь евреев?" - спросил он - просто по инерции. Чтобы не ударить. Чтобы не размазать гаденыша по стене. "А кто их любит?" - лениво, вразвалочку ответил наследник. И рот скривил презрительно. На отца он не глядел теперь совсем и, может быть, именно поэтому не понимал, что происходит. "Они сами себя терпеть не могут", - добавил он. Как бы между прочим. "У тебя же мать была наполовину еврейка", - сказал главный архитектор Петелин. "А я-то здесь при чем? - возразил наследник и добавил с отвращением: - Это - ваши дела. Разбирайтесь". Тогда Петелин-старший шагнул к нему через всю комнату, уже не помня себя. Все перед ним сделалось желтым, стены поплыли, в ушах возник механический не то вой, не то дребезг - и он - как на рогатину, как на пулю - налетел вдруг на желтый немигающий светящийся взгляд. Его словно ледяным гноем окатило, и он оказался на полу, на спине, затылком и спиной в обломках развалившегося стула, а грудь ему словно резало ножом, последние минуты пришли, он это понял сразу же и принял, согласился принять, как последний и окончательный приступ катастрофического невезения последних дней. Он попытался подняться, заелозил ногами, руками, оперся кое-как на ковер, который ходил под ним ходуном. Невыносимо воняло горелой бумагой, душило вонью, дышать было совершенно нечем, а в голове бродила какая-то несообразная чушь. "Желтый дьявол", - бродило почему-то там. "Зубы желтого..." "Зубы желтого обломаны..." (Название какой-то трилогии из далекого детства, что-то патриотическое, про самураев и пограничников, про озеро Хасан и сопку Безымянную...) Он мучительно возился на полу, все еще надеясь встать, и смотрел на наследника, потому что ничего другого не было у него в желтом тумане перед глазами. Как наследник шарит лупой по очередной дряхлой бумажке. Как бережно бумажку свою поднимает и смотрит ее напросвет. Как улыбается мерцающей своей, слабой, но довольной улыбкой... ...Видимо, ему удалось подняться: он обнаружил себя в коридоре - еле передвигая онемевшие ноги, он полз вдоль стены, распластавшись по ней грудью, срывая одну за другой гравюры в багетах за стеклом, развешанные на уровне лица. ...Потом была еще гостиная, где он лежал на ковре, рядом со столом красного дерева, скомканная скатерть - под головой, жена со шприцем, розовые губы шевелятся, глаза стеклянные от слез, молодая еще совсем, девчонка, всего шесть месяцев как женился, ее еще драть и драть... "Желтый, - сказал он, и это были его последние слова. - Зубы желтого. Зубы желтого обломаны". Глава седьмая ДЕКАБРЬ. ПЯТНИЦА Некоторые подготовительные мероприятия ...Ну и ночка получилась, распронаетить-ее-по-полам-с-дерьмом!.. С такой вот энергичной, но малоинтеллигентной фразой на устах или, правильнее было бы сказать, - в мыслях своих проснулся (очнулся? очухался? оклемался?) Матвей Аронович Вул, более известный среди друзей и знакомых как Велмат, то есть Великий математик. Утро еще не началось по-настоящему, однако же ночь (жуткая ночь, бредовая ночь) уже основательно призадумалась и звезды над дальней лесопосадкой побледнели в предчувствии неизбежного рассвета. Было семь утра. Уныло-тухлая капель прекратилась совсем, но и мороза настоящего пока еще не наступило, только прихватило тоненьким ледком края луж на дороге, а сосульки, свисающие с крыши, сделались больше и выглядели самоуверенно - не то что вчерашним вечером. Комнату за ночь выстудило основательно. Бедняга Вадим пластом лежал на кровати, уткнувшись носом и лбом в стену, одеяло поверх него выглядело плоским, как будто ничего под этим одеялом не было, только торчала из-под - одиноко и трогательно - босая нога с грязноватой ступней и огромной костлявой пяткой. Тулуп валялся на полу, распахнув лохматые внутренности. ...Жуткая ночь. Чадная ночь. Когда они приехали сюда, Вадим все время мерзнул, его била крупная дрожь, по лицу катился пот, а руки были ледяные, словно гусиные лапы. Он все время подбрасывал и подбрасывал дрова в печку, в конце концов в комнате сделалось невыносимо жарко, тянуло по дому угаром и дымом, а он все равно мерзнул, и трясся, и подбрасывал, и в конце концов натянул на себя овчинный тулуп, который Матвей специально достал для него из дедовского сундука. Но и тулуп этот не помог ему тоже... И он был пьян. Он был пьян уже с вечера, когда Матвей заехал навестить его - на всякий случай, голос Вадима не понравился ему по телефону: пьяный, надтреснутый голосишко вдребезги раздавленного бедой человека. De visu Вадим оказался еще даже хуже, чем его голос по телефону. Не было Вадима. Совсем. Перед Матвеем вихлялся и ерзал, поминутно теряя равновесие и чуть не падая со стула, расхристанный, потный, белолицый с красным сопливым носом человечек, отдаленно напоминавший, правда, Вадима, но не Вадим, а поганенькая на него карикатурка, какую и злейший враг бы не придумал. Он был дома один, и он был вдребезги пьян - давно и горько, словно пил уже добрую неделю смертным запоем (хотя вчера еще по телефону был вполне человекообразен и даже шутил в обыкновенной для себя манере). "А Софья Ефимовна где?" В ответ на этот вполне невинный и даже естественный вопрос он еще более перекосился лицом, многозначительно помотал пальцем у Матвея под носом (в смысле: "Не-ет, голубчик... не получится у тебя... и не надейся даже..."), а потом и вовсе показал фигу - чтобы никаких уже сомнений в отрицательном ответе не оставалось. Матвей сначала не понял, почему такие тайны, но понял однако сразу же, что мамы Вадимовой дома нет, давно нет и, видимо, не скоро будет, а поэтому придется ему, Матвею, здесь сидеть, сидеть и сидеть, потому что оставлять Вадима в таком виде одного было бы попросту безответственно, а Матвей, при всех своих недостатках, полагал себя человеком ответственным. Поэтому - остался и допил вместе с Вадимом большую бутыл ку синеватого терпкого водянистого дерьма, а потом еще одну бутылку дерьма (какую-то древнюю наливку из затхлых запасов), и - ночка полетела. ...Слава богу, хоть в собеседниках Вадим не нуждался. Он все время говорил сам, сам к себе сочувственно прислушивался, сам над своими рассказами хихикал, сам себя перебивал, пару раз принимался плакать, но сам же эту свою слабость и пресек без всякой пощады. Три - совершенно не связанные - истории причудливо переплетались в его бормотании. Одна, видимо, вполне реальная - про страшного дьяволоподобного человека, про Сатану с жалом вместо указательного пальца - знакомая уже Матвею кавказская история про угрозы и требования (но теперь из нее, в частности, получалось, что Вадиму не просто грозили, как он рассказывал об этом раньше, а еще и пытали его какой-то поганой пыткой). Вторая история - без начала и конца, про то, как некая сильно разогретая компашка выходит из чайной (на Бермамыте? в Каменномосте? - в общем, все там же, на Кавказе) - выходит, выходит и все никак выйти не может, до такой степени все нажрались, а некоего Мишку вообще выносят на плече, он блюет толстой бурой струей, и большой охотничий кинжал (между прочим, незарегистрированный) вылетает у него из ножен у пояса и с лязгом скачет по каменным ступенькам... Все довольно правдоподобно и даже вполне жизненно, непонятно только - к чему и зачем. А третья история была совсем странная. Там фигурировала палатка, горы (опять же), пасмурная ночь с дождем, неприятный какой-то человек по имени Тимофей, который дрыхнул на раскладушке рядом... а может быть, и не дрыхнул вовсе, а только притворялся, что дрыхнет... И вдруг поблизости от ихней палатки каким-то волшебным образом образуется еще одна палатка... а в ней - посторонний человек... ниоткуда... ни

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору