бороться с трудностями по мере их возникновения и  быть  способным  на
импровизации, но, джентльмены, современные машины в непокорности и упрямстве
не  уступят  никакому  шторму.  Вы  должны  изучить  законы,   которым   они
подчиняются, даже если, на вашу беду,  за  эти  законы  надо  приниматься  с
помощью математических формул. Возьмем, например, рулевое управление. Это  -
нечто вроде контрольно-измерительного устройства. Оно - член  прославленного
семейства контрольно-измерительных устройств, которые, восходя к  регулятору
Уатта, регулируют скорость парового двигателя, не давая ему выходить  из-под
контроля.
   К сожалению, минуло три четверти  века,  прежде  чем  перспективы  такого
регулятора  были  полностью   раскрыты.   Исчерпывающее   объяснение   этого
маленького устройства впервые дал в своей работе Кларк Максуэлл в 1868 году.
Эта работа, джентльмены, изобилует формулами и тем, что мой доблестный  друг
называет иероглифами.
   В частности, Максуэлл разъяснил следующее: если в конструкции  регулятора
сделать упор только на максимальную силу и мощность,  следуя  добрым  старым
традициям  британского  военного  флота,  о  которых  с  таким  красноречием
распространялся здесь наш доблестный друг, то регулятор пойдет  вразнос,  он
разлетится вдребезги, джентльмены, и вдребезги разнесет регулируемую машину.
   Так вот, рулевое управление на судне весьма  сродни  регулятору  и  пусть
Максуэлл не писал о рулевом управлении корабля, - все  равно,  сказанное  им
применимо и здесь. Таково одно из достоинств тех самых иероглифов, к которым
мой доблестный друг испытывает столь  неприкрытое  моряцкое  презрение.  Они
отвечают на многие вопросы, в том числе и на те, которых никто  не  задавал,
когда эти иероглифы впервые были занесены на бумагу. Я непоколебимо убежден,
что не одна авария - да-да даже не одно кораблекрушение - произошли за  счет
конструкции рулевого управления,  конструкции  в  добром  старом  простецком
британском духе, который нам навязывают как неотъемлемое наше право.
   Вспомните, как испытывали новый линкор "Жимнотус", который  вышел  из-под
контроля и наскочил на датский лайнер "Целебес", за каковую  проказу  нам  с
вами, добрым британским налогоплательщикам, пришлось потерпеть в чужом  пиру
похмелье на сумму 80 000 Фунтов  стерлингов.  Отличный  корабль  "Жимнотус",
проектировали его лучшие наши судостроители. Помнится, одним из них были вы,
сэр Сесил.
   Коммодор беззлобно махнул руной в знак подтверждения.
   - Не знаю, кто именно конструировал рулевое управление, - продолжал Бука,
-  но  конструкторы,  отталкиваясь  от  новой  отправной  точки,  неслыханно
ограничили свободу движения и придали ему большую мощность,  чем  когда-либо
делалось на кораблях этого класса. Однако ваша это конструкция или  нет,  вы
ее, несомненно, одобрили, поскольку руководили постройкой всего судна.
   Вы  ведь  помните:  во  время  испытаний  на  крутом   повороте   штурвал
"Жимнотуса"  внезапно  начал  рыскать  и  качаться,   абсолютно   выйдя   из
повиновения, и судно, проделав несколько  миль  в  неуправляемом  состоянии,
врезалось в "Целебес".
   Если мне не изменяет память, сэр Сесил, вы сами опубликовали спецификации
рулевого  управления  в  "Корабельном  инженере  и  судостроителе".  Я  имел
сомнительное удовольствие изучить эти спецификации в свете теории  Максуэлла
и  вычислить   ожидаемые   эксплуатационные   качества   корабля.   Точность
опубликованных вами данных подтверждается моими выводами.
   Корабль вел себя в  точности  так,  как  я  и  предсказал  бы:  жесткость
рулевого управления не могла не привести к дорогостоящему бедствию. В  свете
всего этого, как мне думается, сэру Сеснлу будет труднее  так  безоговорочно
клеймить математику и иероглифы, ему придется  допустить  вероятность  того,
что все же в работе мистера Блока есть какой-то смысл.
   Коммодор совсем не пришел в восторг от этих замечаний, но с  обычным  для
него грубоватым благодушием умудрился пропустить их мимо ушей. Он  посмотрел
на часы.
   - К сожалению, я  опаздываю  в  Адмиралтейство.  Подвезти  вас  к  отелю,
Джеймс?
   Поблагодарив, я отказался. Мне хотелось получше приглядеться к Вудбери  и
выяснить, что он за птица.
   Вудбери как раз обменивался последними словами со своим  младшим  другом,
который явно торопился на "Пенанг-Лойер". Я представился Буке.
   - Мне знакомы кое-какие ваши работы по механизмам управления, - сказал я.
- Я давно надеялся, что мне представится случай побеседовать с  автором.  Не
могли бы вы со мной поговорить?
   Вудбери как будто ничего не понял. Вспомнив о его глухоте, я повторил  то
же самое, но погромче.
   - Да, с удовольствием, - ответил старик. - А как бы вы отнеслись к  чашке
чаю? Здесь за углом - одна из чайных Лайонса. Кстати, вы, случайно,  не  тот
самый Джеймс, который "магнитная прокладка Джеймса"?
   Я сознался, что работал в этой области.
   0- Неплохое устройство, - сказал Вудбери. - Но вы, по-моему, не до  конца
исчерпали свою идею. Вот о  проблемах  контроля  и  регулировки  у  вас  там
представления довольно правильные. Однако вы ограничились  только  тем,  что
лежало на поверхности, вместо того, чтобы осмыслить всю работу  в  целом,  с
более общей точки зрения.
   Я согласился с Вудбери. У меня тоже мелькали подозрения, что  мы  еле-еле
сияли верхний слой пенок.
   В чайной я заказал чашку  того  напитка,  который  у  англичан  именуется
"кофе", а Вудбери взял себе  лепешку  и  темный,  густой,  ядовитый  чай.  Я
сказал:
   - Не слишком ли круто вы сейчас обошлись с коммодором? До  меня  доходили
слухи о скандале при испытаниях  "Жимнотуса",  но  я  думал,  что  коммодора
оправдали по суду. С тех пор мне хочется поподробнее  узнать  о  фактической
стороне той истории.
   - Действительно, суд его обелил, - сказал Вудбери, - и всю  вину  свалили
на юного Паркинсона,  который  непосредственно  разрабатывал  узел  рулевого
управления. Беднягу Паркинсона это доконало. Может,  там  и  есть  его  доля
вины, но, как он сам мне говорил, ему  хотелось  сконструировать  управление
более жесткое, а коммодор и слышать  об  этом  не  желал.  В  конце  концов,
коммодор уговорил Паркинсона развить  его,  коммодорские  идеи  прочности  и
массивности. До того извел  несчастного,  что  у  того  не  хватило  энергии
отстоять свои собственные идеи. По отношению к  коммодору,  который  пригрел
его под своим крылышком, он вел себя  вполне  порядочно.  Хоть  коммодор,  в
общем-то, и старый болван, намерения у него были наилучшие  (правда,  добрые
намерения  не  оправдывают  воинствующей  некомпетентности),  и   Паркинсон,
которому так или иначе пришлось бы уйти со службы, не видел  смысла  в  том,
чтобы впутывать старого шефа в неприятности.
   - Примерно так мне и передавали, - сказал я, - но оставим  этот  занятный
эпизод, отошедший в историю, и  перейдем  к  нашим  с  вами  делам.  Мне  бы
хотелось побольше узнать об  идеях,  которые  положены  в  основу  сообщения
Блока.
   - И мне бы тоже хотелось обсудить их с вами,  -  ответил  Вудбери,  -  но
здесь мы,  сами  видите,  привлекаем  чрезмерное  внимание,  ведь  чайная  -
неподходящее место для разговоров с глухим. Пойдемте-ка ко  мне  домой,  там
нас не будут отвлекать посторонние. Остановка омнибуса тут же за углом.
   Я с радостью принял приглашение, но предложил нанять кеб. Нас повезли  по
трущобам восточной части Лондона и кварталам жилых застроек, немногим  менее
унылым:  на  много  миль  тянулись  совершенно  одинаковые  ряды  одинаковых
кирпичных домиков, ничем не  отделенных  от  улицы;  лишь  изредка  мелькали
чахлые, жалкие садики. Я вспомнил гравюру Доре - длинные ряды таких  домиков
на склоне убогого холма, - достойно иллюстрирующую дантов ад.
   В  доме,  у  двери  которого  Вудбери  остановил  кеб,   ютилась   жалкая
кондитерская.
   Вудбери открыл дверь ключом. Раздался заунывный звон, и появился  тучный,
ничем не примечательный человек, которого Вудбери мне представил как  своего
брата Мэтью. Между братьями замечалось внешнее сходство,  но  в  лице  Мэтью
начисто отсутствовало выражение бешено работающей мысли,  придававшее  яркую
индивидуальность заурядному облику Буки.
   - Очень рад познакомиться, - Вудбери-лавочник произносил "р" заднеязычно,
как водится на севере Англии; такое же произношение, хоть и  гораздо  слабее
выраженное, можно было уловить и в речи его брата.
   Бука провел меня  на  второй  этаж,  в  свою  комнату  (вернее  коморку),
обстановка которой  состояла  из  походной  койки,  двух  стульев  с  мягкой
обивкой, явно приобретенных по случаю на распродаже, книжного шкафа,  битком
набитого техническими  монографиями  и  журналами,  да  простого  ломберного
столика взамен письменного стола. Стены были обклеены аляповатыми  обоями  с
рисунком из роз и фиалок.
   В книжном шкафу я обнаружил собрание работ Вудбери, вышедшее в нескольких
томах в одном из известнейших издательств технической литературы.  Я  крайне
заинтересовался.
   - Скажите, пожалуйста, где можно достать эти тома? - спросил я,  -  Я  их
искал-искал, из кожи вон лез, но мой поставщик книг уверяет, что это издание
прекращено.
   - К сожалению, он прав, - сказал Вудбери. - Издатель  не  нашел  для  них
сбыта. А на складе книги занимали слишком много места, вот он  и  сжег  весь
тираж, а набор рассыпал. Зато здесь неподалеку есть  букинистическая  лавка,
где еще  завалялись  несколько  экземпляров;  там  от  них  никак  не  могут
избавиться. Если хотите, я вас познакомлю с букинистом.
   - Конечно, хочу, - ответил я. - Но  прежде  расскажите  мне  о  том,  что
содержится в этих томах, - из ваших уст я бы воспринял с  наслаждением.  Мне
кажется, впечатление будет куда глаже и ярче, если не просто  читаешь  книгу
самостоятельно, произвольно толкуя текст, а слышишь его от самого автора,  с
правильно расставленными акцентами.
   Вудбери охотно согласился излагать свои излюбленные  мысли,  а  я  так  и
рвался послушать.  Начал  он  с  рассказа  о  своей  концепции:  контроль  и
управление - это беседа человека с  машиной.  Развивая  свои  идеи,  Вудбери
постепенно оживлялся.
   - Эта беседа не должна принимать форму монолога, - говорил он. -  Человек
не просто отдает машине приказы, и машина не слепо  ему  повинуется.  Должен
происходить  диалог,  в  процессе  которого  машина  знакомит  оператора   с
трудностями поставленных перед нею задач и анализирует  полученные  приказы,
чтобы выполнить эти задачи наилучшим образом. А наилучший образ укладывается
в рамки четких математических определений.
   С энтузиазмом говорил Вудбери о языке, на  котором  следует  вести  такую
беседу, о скрытом языке машин и о том, что многие инженеры склонны чрезмерно
упрощать его при переводе.
   - На сегодняшний день инженеры-электрики лепечут, как  грудные  младенцы.
Они умеют обращаться с сопротивлениями, даже с иидуктивностями, но ведь  все
эти штуки разговаривают очень уж детским языком.  Если  в  такую  аппаратуру
ввести два сообщения одно за другим, то они так и останутся  рядом  и  будут
только плюсоваться друг с другом. А вот у парового двигателя, электрического
генератора или электромотора язык неизмеримо сложнее, он подчиняется законам
синтаксиса, и эти машины  не  просто  повторяют  различные  веденные  в  них
сообщения одно за другим. Разумеется, мы пока знаем лишь начатки  их  языка,
еще не изучили даже грамматики, и вот над нею-то я сейчас работаю.
   Вудбери продолжал развивать свои мысли об этом  языке  и  его  прекрасной
грамматике. Передо мною предстал новый технический мир: в  том  мире  поняли
принципы машин и их изысканного языка и овладели  этими  принципами;  в  том
мире  изобретение  -  не  случайная  удача  мастерового  в  цехе,   внезапно
увидевшего,  что  две  детали,  соединяясь,  образуют  третью,   а   великое
начинание, запланированное с самого начала и до конца, причем  многообразные
поставленные  проблемы  неизбежно  ведут  к  стройному  решению.  Для  этого
необходимы два условия: арсенал элементов, более гибких,  чем  те,  которыми
располагает нынешний инженер, и  система  принципов  конструирования,  иначе
говоря, техника как наука.
   Эту-то техническую науку обрисовывал в своих словах Вудбери, и мне  стало
ясно, что его концепции разумны и верны. Однако  элементы,  необходимые  для
того, чтобы эти идеи воплотились в жизнь, находились в ту пору в  зачаточном
состоянии. Элементы, которых требовали идеи  Вудбери,  можно  было  заменить
различными устройствами, но  для  этого  нужна  была  единая,  всеобъемлющая
программа, сделавшая бы их дешевыми и общедоступными.
   Боясь переутомить старика, я решил, что  мне  пора  закругляться.  Сквозь
запахи  тушеной  баранины  и  капусты,  а  также  интимные  ароматы  кое-как
ведущегося домашнего хозяйства Вудбери повел меня к двери. Он проводил  меня
в окрестную букинистическую лавчонку, где я  приобрел  полное  собрание  его
сочинений. Затем он усадил меня в кеб на стоянке. Нет, не зря я пошел к нему
в гости.

   Мне еще  предстояли  поездки  по  судостроительным  и  электротехническим
заводам континентальной Европы. Я сел на  пароход,  идущий  в  Голландию.  С
первыми лучами солнца высадился на  берег  и  впервые  в  жизни  очутился  в
стране, где ни словечка не понимал из того, что говорилось вокруг.
   Первым в  моем  списке  числился  Роттердамский  судостроительный  завод.
Программа визитов, надо сказать, была  у  меня  напряженная.  Зато  тамошние
коллеги,  с  одинаковой  беглостью  говорившие   по-английски,   немецки   и
французски, отнеслись ко мне с теплотой и пониманием.
   Из Нидерландов я направился  в  Рурский  бассейн  -  этакую  промышленную
пустыню с оазисами угольных шахт, терриконов и сталелитейных заводов.  Затем
через Вильгельмсгавен, Бермен и Гамбург приехал в Киль.  Там  я  окунулся  в
иную атмосферу: своеобразную смесь несколько  педантичного  интеллигентского
отношения  к  технике  с  верой  в  историческое  предназначение   Германии,
агрессивной уверенностью в  том,  что  Германии  как  обладательнице  лучшей
техники предначертано мировое господство.
   Следующую после Германии остановку я сделал в Швейцарии. Меня удивило, до
чего важную роль играет судостроительная техника в этой  сухопутной  стране.
Швейцария   не   только   производила   судовые    двигатели    и    судовое
электрооборудование для сопредельных морских  держав,  но  и  сделала  своей
монополией конструирование и изготовление двигателей для  озерных  и  речных
судов, а также для барж, плавающих по Рейну.
   ...Обратному пути домой из Триеста был свойствен осенний  привкус,  столь
отличный от духа освобождения и предвкушения, которым проникнута  поездка  в
отпуск в Европу. Во  время  плавания  я  успел  заново  продумать  сделанную
работу.
   Много времени уделял я чтению и перечитыванию трудов  Вудбери.  Благодаря
тому, что он снабдил меня ключом к  своему  строю  мыслей,  мне  стали  ясны
многие положения, которые иначе от меня бы ускользнули.  Литературный  стиль
Вудбери отличался резкостью и колкостью, как и следовало  ожидать,  судя  по
характеру старика. Эти труды с удовольствием прочел бы и непосвященный.
   Математическая  мысль  у  него  работала  не  строго  научно,  а   скорее
интуитивно,  и  значение  многих  формул  я  осилил  лишь  после  того,  как
самостоятельно проделал долгие выкладки с карандашом и бумагой. Отношения  с
профессиональными    математиками    у    Вудбери    сложились    натянутые.
Профессиональные математики поносили его за недостаточно  строгую  научность
изложения. Он,  в  свою  очередь,  клеймил  их  как  узколобых  формалистов,
играющих  в  искусственно   надуманную   игру   по   произвольным   правилам
методологической корректности.

   1909-1913
   В Америку я вернулся, убежденный в том, что Вудбери открывает  нам  новую
эру  математической  техники.  Правда,  я  понимал,  что  до  окончательного
торжества его усилий далеко:  пока  ведь  нет  новых  практичных  устройств,
невозможно реализовать  его  новые  принципы.  И  даже  с  появлением  таких
устройств эти принципы не будут реализованы полностью, пока  другие  умы  не
научатся  поспевать  своею   тяжелой   поступью   за   безудержным   полетом
титанического воображения Вудбери.
   Я отчитался перед Уильямсом о результатах поездки и получил от него новые
задания. Мой доклад он выслушал, со вниманием и интересом.  Попутно  вставил
несколько метких реплик о людях, с которыми  я  встречался,  и  о  том,  как
различие  национальных  мировоззрений  проявляется   в   технике.   Особенно
заинтересовала его моя встреча с Вудбери и, в частности, то, как я  оцениваю
потенциальные возможности его работ.
   - Никогда не мог одолеть  ни  одной  его  статьи,  -  сказал  Уильямс.  -
Человеку, не подкованному в математике вроде  меня,  они  недоступны.  Но  я
неоднократно ломал голову над тем, нет ли там чего-то важного,  такого,  что
рано или поздно нам пригодится. Весьма рад, что и вы придерживаетесь  такого
же мнения. Держите меня в курсе того, чем он занимается, и  делитесь  своими
соображениями. Вы правы, а ближайшее время мы этого не сможем  использовать.
Но ведь мы, надеюсь, не сворачиваем своей деятельности. А чтобы не  пришлось
сворачивать  деятельность  фирмы,  надо   шагать   в   ногу   с   последними
достижениями.
   Я решил поменьше распространяться о том,  как  провел  отпуск.  Наверное,
Уильямс заметил этот пробел  в  рассказе,  ибо  в  глазах  у  него  сверкнул
благожелательным,  но  ехидный  огонек.  Впрочем,  на  подробностях  он   не
настаивал.
   - А теперь, когда вы рассказали о своих приключениях, выслушайте  новости
- у меня их целая куча.  Во-первых,  я  решил  перебросить  нашу  контору  в
Нью-Йорк. Даже в лучшие свои времена Стейт-стрит была всего лишь придатком к
Уолл-стрит. С каждым годом превосходство Нью-Йорка растет. А ведь "Уильямс и
Олбрайт" становится крупной фирмой. С такого расстояния  мы  уже  не  сможем
присматриваться к рынку, как делали прежде. Да и Салемские верфи не очень-то
меня устраивают. Уж очень они тесны. Водоизмещение судов неуклонно растет, и
для  кораблей,  которые  мы  собираемся  строить  и  ремонтировать,   гавань
недостаточно глубока. Есть  у  Салема  и  еще  более  серьезный  недостаток.
Судостроение нуждается в постоянном  притоке  тяжелых  грузов,  доставляемых
товарными составами. Так вот,  мало  того,  что  в  Салеме  для  прибывающих
составов слишком мало запасных путей, - поездам к тому же приходится  делать
крюк на Бостон, а там их задерживают на несколько дней. Откровенно говоря, я
вообще не уверен, подходящее ли место для судостроения Новая Англия. Лично я
охотно перебазировался бы в Чезапикский залив. Но Олбрайт мыслит  иначе.  Он
считает нас новоанглийской фирмой и хочет, чтобы мы  такими  и  остались.  Я
выбился из сил, пытаясь уговорить его  перебраться  куда-нибудь  из  Салема.
Когда речь заходит о Чезапике, он просто-напросто упирается, как мул;  я  уж
боюсь, как бы он не сорвал нам планов.
   Но теперь я и сам не рвусь в Чезапик. Мы завладели  славненьким  участком
земли на полпути  между  Салемом  и  Наррангасетским  заливом.  Это  снимает
проблему круговых перевозок по периметру  Бостона.  Наш  участок  расположен
вблизи глубоких вод, причем так, что углубить подход к ним будет не  слишком
трудно. Туда мы перебазируем судостроение, а  заодно  и  значительную  часть
механических мастерских.
   Теперь перехожу к тому, что касается вас еще больше. До сих пор во  всем,
что относится к организационной  стороне  дела,  мы  работали  по  старинке.
История нашей фирмы сводилась, в основном,  к  истории  случайностей.  Новые
наши  мероприятия  требуют  новой  организации,  достаточно  современной   и
соответствующей нашему повысившемуся статусу. Реорганизацию  надо  проводить
сейчас, не то пройдут годы, прежде чем еще раз сложится такая  благоприятная
ситуация.
   Как вы смотрите на