шова,  Алексея  Мельгунова, Петра  и  Илью  Львовых,
Евгения Баратынского.
     Сообщая о сем Вашему превосходительству к надлежащему  исполнению, имею
честь быть с совершенным почтением
     Вашего превосходительства
     покорнейший слуга
     9 октября 1812 года князь Александр Голицын **.
     * Зачем Петр Андреевич прибавил племяннику лишний год -- неясно.
     **  Клингер  главноначальствовал   над  петербургскими  военно-учебными
заведениями. Голицын отвечал за Пажеский корпус перед императором.

     * * *
     Когда разнеслось известие о том, что Наполеон оставил Москву и французы
вышли опять на Смоленскую дорогу, начались разговоры  об эвакуации Пажеского
корпуса. Говорили: -- "Наполеон ведет обратно армию свою в зимние квартиры в
Смоленской   губернии".  --   "Погода  удивительно   благоприятствует".   --
"Император  их  столь  счастливо  и  искусно  сообразил  сей марш  в  зимние
квартиры, что он может почесться наступательным действием против Петербурга,
ибо Смоленск к  Петербургу  ближе Москвы". -- В том что  это все ложь, самим
Наполеоном  пущенная, убедились  только  когда,  миновав Смоленск,  французы
устремились к Днепру и побежали обратно, обратно  -- по  тем же дорогам, по.
которым   пришли.   Петербург   стал   оживать  и   скоро  снова   заговорил
по-французски.
     Настали ранние холода;  в середине ноября  на Неве стал лед;  тревожная
радость по поводу бегства французов сменялась крепнущим восторгом.
     Вместе  с  прочими двадцатью двумя  своекоштными пажами Боратынский был
экзаменован в науках и  помещен в  четвертый  класс  * в  отделение капитана
Кристафовича.
     * Всего классов было 7: седьмой - младший, первый - выпускной.

     * * *
     "Право быть определенным пажем к  высочайшему двору считалось особенной
милостью и  предоставлялось только  детям  высших дворянских  фамилий. Кроме
того, пажеский корпус в то  время  был  единственное заведение, из  которого
камер-пажи,  по  своему  выбору,  выходили прямо  офицерами в  полки  старой
гвардии,  куда  стремилось  все высшее и почтеннейшее  дворянство. При таких
условиях   поступление   в   пажеский   корпус   представляло   значительные
затруднения.
     Пажеский  корпус  находился  и  в  то  время   в  числе  военно-учебных
заведений,  причем  состоял   под   начальством  главного  начальника   этих
заведений,  но  во  многом   резко   отличался   от   них.  Это  был  скорее
аристократический  придворный  пансион.  Пажи отличались  от  кадетов  своим
обмундированием:  мундирное  сукно  было  тонкое,  вместо  кивера они  имели
трехугольную офицерскую  шляпу и  не носили при себе никакого  оружия.  Одни
камер-пажи имели  шпаги.  Пажи не делились, как кадеты,  на  роты,  -- но на
отделения.   Вместо  ротных  командиров  у   них   были   гувернеры;  вместо
батальонного командира -- гофмейстер пажей. Пажи часто требовались во дворец
к высочайшим  выходам. Их  расставляли по обеим сторонам дверей комнат, чрез
которые должна была проходить императорская  фамилия. В этом случае особенно
забавны  были  маленькие  пажи.  С завитою,  напудренною головой, с  большой
трехугольной шляпой в руке, они гордо стояли, с важной миной сознания своего
достоинства".

1813
     Жизнь, как известно, состоит из неосуществленных мечтаний и несбывшихся
надежд.  То, что свершается,  есть ничтожная  часть  того, что  должно  было
свершиться.  То, что  дарует  нам судьба, -- совершенно  не похоже на  облик
будущего из  нашей мечты.  Многие пути  открыты  взору,  устремленному  в то
будущее  время, где нас нет, но судьба уже определила, где положено нам быть
или не быть.
     Исход первый
     Преуспев в науках, в Пажеском  корпусе  изучаемых,  паж Боратынский был
выпущен  прапорщиком  в Конно-егерский его величества короля Виртембергского
полк  и  затем  переведен в  один из  уланских полков. Когда  в  826-м  году
началась  война  с  персами,  он получил  назначение  в  адъютанты  к  графу
Витгенштейну, главнокомандующему 2-й армией. Когда после персидской началась
турецкая  кампания,  он  поступил  адъютантом  к главнокомандующему  русской
армией  Дибичу.  ("Он,  Будберг  и  князь  Голицын  --  мои главные,  лучшие
адъютанты", --  говаривал  Дибич.)  Наконец,  Боратынский был произведен  во
флигель-адъютанты к государю Николаю Павловичу. Имея ум природно-беспокойный
и  предприимчивый, он был трудолюбив и прилежен, за что в 834-м году получил
бриллиантовый перстень  с  вензелевым изображением его  величества,  а также
знак  отличия  в  честь  пятнадцатилетней  беспорочной  службы  и  переведен
лейб-гвардии в  Гусарский полк. Скоро он женился на красивейшей из невест --
восточной черноокой красавице, 18-летней княжне (брак  их  был, к несчастью,
бесплоден). Ему  приходилось  догонять собственного  отца, чьи черты  к тому
времени  окончательно изгладились из его памяти.  Братья были  неудачники, и
все трое, бросив  службу на полдороге,  разъехались  по деревням; ему одному
должно было поддерживать семейную репутацию за четверых. Но отца он долго не
мог  догнать:  тот получил генеральский  чин  в  двадцать  восемь, а  он  --
полковника  -- только  в тридцать  четыре  года.  Лишь незадолго  до  своего
40-летия  Боратынский  был  произведен  в  генерал-майоры  и  в  846-м  году
отправился губернаторствовать  в Казань. Здесь, в почете и деятельности,  он
прожил  до декабря 857-го  года,  пока не был поднят всемогущей рукою нового
государя, Александра И, на ступень сенатора.
     Такова доля бывшего пажа Боратынского. Ничего об этой доле он не знал в
памятном для всех русских 812-м году. Да и не его это судьба, а брата Ашички
-- Ираклия, который тогда оставался еще на маменькиных руках  в Маре. У него
был другой путь.
     Исход второй
     Итак, минуя тот же Конно-егерский полк, он попал в  828-м  году в  чине
поручика в Малороссию -- адъютантом к здешнему губернатору князю  Репнину. В
доме князя его  и настигла  роковая страсть: он  влюбился,  взаимно, в  дочь
своего  командира;  кажется,  князь  даже  давал  согласие  на брак, но  его
супруга, урожденная Разумовская (ее отец был Алексей Кириллович), решительно
воспротивилась, и Боратынскому пришлось выйти в отставку. Сердечные невзгоды
не  сделали  его  мизантропом,  ибо ипохондрия находила на него, как на всех
Боратынских, порывами.  Зато  склонность к острословию пересилила все другие
способности. "У него был неистощимый запас анекдотов, которые он рассказывал
отлично. Его называли  царем смеха, le roi  du  rire". Соболевский, бывший в
дружбе  со всеми  братьями Боратынскими, ставил его  выше их  всех. Впрочем,
переселившись   в  Вяжлю,   он  жил  на  самой  окраине  этого  боратынского
государства -- в Осиновке, в шести  верстах от Мары.  Про его домашнюю жизнь
мало что известно. Один заезжий путешественник вспоминал впоследствии о нем:
"...был   женат   на  своей   крепостной,   не  показывавшейся  в  семействе
Боратынских. Он был  большой пьяница". Но, сами знаете,  как  верить заезжим
путешественникам.
     Ho le roi du  rire  -- это,  конечно,  бывший  Вавычка,  --  Лев, и  мы
занеслись в те времена, до которых наша повесть не доходит.
     Исход третий
     Боратынский не пожелал  итти в военную службу -- карьера его не манила.
Он поступил в Московскую медико-хирургическую академию. Он женился на  вдове
одного известного русского поэта  и увез ее в Мару. Она  принесла ему сына и
трех дочерей. Дочь  поэта воспитывалась  вместе с ними. Он привел в  порядок
угасающее хозяйство: отреставрировал комнаты в марском доме; приделал к нему
двухэтажные  пристройки;  возвел  летний флигель  и  оранжерею;  расчистил и
выровнял  дорожки в  парке;  починил грот;  на  противоположном берегу речки
Вяжли  соорудил  причудливую  башню, куда  семейство переселялось  летом; он
очень  любил  всякую рукотворную  работу  --  был механик,  ювелир,  гравер,
музыкант (скрипку сделал сам); он возобновил винокуренный  завод --  словом,
все,  что  после  кончины Аврама Андреевича  пришло  в  упадок,  он  оживил.
Наверное, точно, он был талантливее всех Боратынских, как говорили. Но чтобы
насладиться его талантливостью, требовалось ехать к нему за тридевять земель
в Мару, где можно было и впрямь  подивиться, какие на Руси рождаются  редкие
люди. Он лечил чуть не весь уезд, обычно бесплатно; бывало, за ним приезжали
из соседних Пензенской  и Саратовской  губерний  за врачебной  помощью --  и
слава его распростерлась далеко. --  Таков был Сергей,  четвертый сын Аврама
Андреевича. Родившись  между  двух поколений,  он тяготел по  складу  ума  к
старшим. Такие, как  он,  говаривают еще в 19  лет, поправляя очки, когда им
прочат великое будущее: "L'essentiel c'est prendre ses quilles а temps" *.
     * Главное -- вовремя дать тягу (фр.).

     * * *
     "Бывший Мальтийский дворец, дом  бывшего  государственным канцлером при
императрице  Елисавете   Петровне  графа  Воронцова,   занимаемый   пажеским
корпусом, не был еще приспособлен к помещению учебного заведения и носил все
признаки  роскоши  жилища  богатого  вельможи XVIII  столетия.  Великолепная
двойная лестница, украшенная зеркалами и статуями, вела  во второй этаж, где
помещались дортуары и классы. В огромной зале, в два света, был дортуар 2-го
и половины 3-го отделений;  в других больших трех комнатах помещались другая
половина 3-го и 4-е отделение... Все  дортуары  и классы  имели великолепные
плафоны.  Картины этих плафонов изображали сцены из Овидиевых превращений, с
обнаженными богинями  и полубогинями. В комнате 4-го отделения... на плафоне
было  изображение  освобождения   Персеем  Андромеды.  Без  всяких  покровов
прелестная  Андромеда  стояла  прикованная  к  скале,  а  перед нею  Персей,
поражающий дракона".  -- "Директором  корпуса  был  тогда  генерал  Клингер,
глубокомысленный ученый  писатель, скептик, знаменитый классический писатель
Германии". -- "Это  был человек желчный,  сухой, угрюмый".  --  Про него был
слух, что он "порицатель правительства и заклятый якобинец".
     Клингер  не  любил  пажей,  пажи  не  любили  Клингера. За  походку они
прозвали  его белым медведем. При  наказаниях  он присутствовал  непременно.
Должно быть,  он полностью расходовал свою небольшую душу на кончике пера, с
вождения которым по бумаге начинал свои утра: белый халат, колпак на голове,
трубка  с длинным  чубуком, чашка кофия,  перо,  чернильница, умные немецкие
мысли --  ради  этих утренних  часов он жил, бумага  впитывала  из него  все
немногое живое,  и  из  кабинета  он  выходил  опустошенный,  равнодушный  и
бессловесный.
     В  свое время, принимая  корпус,  он  вынужден  был, наверное, месяц  с
лишним  тратить свою утреннюю свободу на составление  записки об  устройстве
внутренней жизни пажей, -- записки, в которой отразилось все его негодование
на потерянное для творческого  труда  время. Он писал, чтобы после  пробития
зори  пажи, немедленно встав,  направлялись  умываться  под смотрением своих
гувернеров и чтобы после умывания были порядочно одеты: "Когда таким образом
будут  готовы,  тогда  отделение   становится  во  фронт,   и   офицер  оное
осматривает. Потом один из воспитанников  читает молитву; после раздается им
завтрак.  Коль скоро  пробьют  повестку  в классы, то  каждый  берет с собою
потребные ему книги,  и  офицер отделения, проведши  воспитанников в классы,
отдает их  в смотрение дежурному офицеру, который перекликает их поименно во
всех  4-х  классах. В 9  часов  бьют повестку из  классов, а спустя 10 минут
опять в  класс.  В  11 часов бывает развод. Для  верховой езды, танцевания и
фехтования  назначаются  особые  дни. В 12 часов бьют повестку к столу.  Все
пажи собираются  в одной зале и  в порядке идут попарно к столу. Офицеры все
должны находиться при столе и обедать вместе с пажами... Пополудни от 2 до 4
часов  распределены  классы  тем  же  порядком.  От  4-х  до  восьми  вечера
позволяется пажам заниматься про себя в классах или в зале чем бы то ни было
полезным.  Во время же сих упражнений дежурный офицер должен быть  там,  где
находится большее число  воспитанников;  часто,  однако же,  посещать обязан
тех,  которые занимаются  в  классах... В 9  часов вечера  во весь  год бьют
зорю...  В воскресные и праздничные  дни собирать их, хотя  единожды,  после
обеда на перекличку". -- И еще многие пункты выстраивались в голове Клингера
рядами  и  колоннами:  по  воскресным  и  праздничным  дням  чтоб  читать  в
послеобеденные часы устав, чтоб  на каждом повороте коридора стоял  часовой,
чтоб  наказания  определять  соразмерно  преступлению  и  в  зависимости  от
оного...
     Но  недаром   Клингера   подозревали   в   тайном   недоброжелательстве
правительству -- он забыл в своем регламенте о фруктовой службе: "Не было ни
одиночной  выправки, ни  ружейных приемов, ни маршировки, кроме маршировки в
столовую, причем пажи немилосердно топали ногами".
     Клингер не проверял того, как осуществляется  созданная  им система. Он
редко  являлся в корпусе, передоверив пажей  директору  Гогелю и  инспектору
классов Оде-де-Сиону.
     Карл Осипович Оде-де-Сион был добрейший и потому безразличный ко всему,
что касалось  не  его самого, француз, попавший в Россию из прусской службы:
"..любил более хорошее вино, хороший  обед и свою масонскую ложу, в  которой
он  занимал место великого мастера. Иногда, в послеобеденные часы, пред тем,
чтобы отправиться в ложу, приходил он  в классы  и там, где не было учителя,
садился  подремать на  кафедре". -- Ему было так скучно,  что он этого и  не
скрывал, передоверив управление пажами учителям.
     Продумав до пуговиц содержание пажеского  быта и до минут -- распорядок
дня, Клингер за недосугом не успел ничего разумного предпринять относительно
преподаваемых наук:  "Из  класса  в класс пажи переводились  по общему итогу
всех  баллов, включая и баллы за поведение,  и потому нередко случалось, что
ученик,  не  кончивший  арифметики, попадал  в  класс  прямо на  геометрию и
алгебру.  В  классе истории  рассказывалось  про Олегова коня  и про то, как
Святослав ел кобылятину".
     Учителей  пажи презирали. То  были обремененные скучной  жизнью люди  с
красными носами, землистыми  щеками и  тоскливыми голосами. Они  рассаживали
пажей по старшинству баллов, скучно осматривали их коварные лица и старались
не  обращать  внимания  на  шум  в  последних  рядах: там сидели  ленивцы  и
переростки.  Впрочем, они  не  в  шутку  сердились,  если их шляпы  гвоздями
прибивали к стульям или  в табакерки насыпали  толченых  мух. Они  были люди
безденежные,  малочиновные и  без  родственников.  У иных из  пажей  годовые
доходы родителей превышали жалованье всех их вместе взятых.
     В основном учительствовали титулярные советники из духовного звания или
забытые  своим  богом  немцы  и   французы.   Долговременное   упражнение  в
косноязычии,  беспрекословие перед  начальством  и  цепкость,  с  какою  они
держались за свои места, бывали вознаграждаемы: временами, ко дням очередных
торжеств, их  заносили  в  списки  и  одаривали; учителю  политических  наук
итальянцу Триполли дали  Владимира на грудь и бриллиантовый перстень,  немец
Вольгсмут, как бы  преподававший физику,  получил бриллиантовый перстень,  а
потом был призван читать физику великим князьям Павловичам.
     Потешнее  прочих  был  француз,  учивший  французскому языку, -- старик
Леллью, поступивший  в  корпус еще при  государыне Екатерине. Поскольку  все
пажи и  так,  сами  по себе,  знали  французский, он  не обременял их и себя
экзерсисами, а объявил, что два утренних класса в неделю пажи учатся, а один
-- послеобеденный -- веселятся (всего полагалось на французский шесть  часов
в неделю). Послеобеденный урок они называли вечеринами.
     "Что только  не вытворяли на этих вечеринах! Произносились похвальные в
честь старика  речи,  пелись  гимны, раздавались  залпы  от  разом опущенных
крышек  пюпитров; то  и  дело с разными  кривляньями  и прибаутками  попарно
подносились ему открытые табакерки, из которых он брал щепотку. И на все это
старик преважно  раскланивался. Под конец ему представляли табакерку едва ли
не с тарелку величиною, с портретом Рюрика,  на которую указывали ему как на
редкий антик,  ссылаясь,  что  когда эту  табакерку показали учителю истории
Струковскому и спросили: "Василий Федорович, похож  Рюрик?" -- тот  будто бы
вскричал:  "Как теперь вижу!" Эти вечерины  обыкновенно заключались  обрядом
пополнения из этого  Рюрика трех табакерок Леллью, которые,  надо думать, он
нарочно для этого приносил..."
     В  воспитание пажей учителя не  вникали:  сидят, пишут, последние  ряды
играют  во что-то,  книжки читают -- бог  с  ними, никому  за них  отчета не
давать, провалятся на экзамене -- их дело.
     Воспитание  пажей  было передоверено  гувернерам  -- то  были отставные
штабс- и обер-офицеры.
     Боратынский Жуковскому в декабре 1823-го года
     Вы налагаете на меня странную обязанность, почтенный Василий Андреевич;
сказал бы трудную, ежели бы знал вас менее. Требуя от меня повести беспутной
моей жизни, я уверен, что вы приготовились  слушать ее с  тем снисхождением,
на  которое, может  быть, дает мне право  самая готовность  моя  к исповеди,
довольно для меня невыгодной.
     В судьбе моей  всегда было что-то  особенно  несчастное,  и  это служит
главным и общим моим  оправданием: все  содействовало  к уничтожению хороших
моих  свойств  и   к  развитию   злоупотребительных.   Любопытно   сцепление
происшествий и впечатлений, сделавших меня, право, из очень доброго мальчика
почти совершенным негодяем.
     12  лет вступил  я в Пажеский корпус,  живо помня последние слезы  моей
матери  и последние ее наставления, твердо намеренный свято исполнять их  и,
как  говорится в  детском  училище, служить примером  прилежания  и  доброго
поведения.
     Начальником моего отделения  был тогда некто Кристафович (он теперь уже
покойник,  чем на  беду  мою  еще  не  был  в  то  время),  человек во  всем
ограниченный,  кроме  страсти  своей  к вину. Он не полюбил меня  с  первого
взгляда и с первого дня вступления моего в  корпус уже обращался со мною как
с записным шалуном. Ласковый с другими детьми, он был особенно груб со мною.
Несправедливость его  меня  ожесточила: дети самолюбивы  не  менее взрослых,
обиженное  самолюбие  требует мщения, и  я  решился отмстить  ему.  Большими
каллиграфическими буквами (у нас был порядочный учитель каллиграфии) написал
я  на лоскутке бумаги слово  пьяница и  прилепил  его к  широкой спине моего
неприятеля. К несчастию, некоторые из  моих товарищей видели  мою шалость и,
как по-нашему говорится,  на меня доказали. Я  просидел три дня под арестом,
сердясь на самого себя и проклиная Кристафовича.
     Первая моя шалость не сделала меня  шалуном в самом деле,  но я был уже
негодяем  в мнении моих  начальников. Я получал от них беспрестанные и часто
несправедливые  оскорбления; вместо  того, чтобы  дать мне все способы снова
приобрести их доброе расположение, они непреклонною своею суровостию  отняли
у меня надежду и желание когда-нибудь их умилостивить...
     Боратынский маменьке в декабре 1812-го года
     Любезная маминька.
     Мне очень прискорбно  слышать,  что я имел несчастье  вас  огорчить, но
впредь я  буду исправнее.  Я теперь  уже два месяца в пажеском корпусе. Меня
экзаменовали и поместили в 4-й класс, в отделение же  г-на Василия Осиповича
Кристафовича.  Ах,  маминька, какой  это добрый офицер, притом  же он знаком
дядиньке. Лишь  только я  определился, позвал он меня к себе, рассказал все,
что  касается до корпуса, даже и с  какими из пажей  могу я быть другом. Я к
нему хожу всякий  вечер с другими пажами,  которые к  нему ходят.  Он только
зовет  к себе тех, которые хорошо себя ведут. Я очень удивлен тем, что вы не
получили от меня известие  об отъезде дядиньки Петра Андреевича  в Свеабург,
ибо я  вам  писал  о  том  два  раза. Географию я начал