навоз не  может
удобрить, -- говорит он Вяземскому в другой раз.
     Записок  из  этого  не  составишь, но на  небольшой томик  "Maximes  et
pensйes" * наберется с лихвой.
     * "Мысли и замечания" (фр.).

     * * *
     То,  какими   нас  видят   другие  люди,  --   важная  поправка  нашему
самосознанию.  Чужое  мнение   --  как  зеркало,  в  которое  мы  смотримся,
удивляясь, когда видим то, что мы в себе, в общем-то,  знали -- так сказать,
на  ощупь  знали,  но  что   вот  --   подтверждается   другими   без  наших
дополнительных о себе пояснений.
     Конечно  же,  Боратынский  знал  --  и  давно,  --  что  не  только его
внутреннее, нравственное расположение души  есть  расположение  души  поэта,
который и когда по месяцу или по году сряду не сочинит ни строчки, все равно
никем иным не сможет быть. Все прочее будет как смена одежд в зависимости от
погоды.
     Но одно дело -- знать себя поэтом, слышать восторженные отзывы друзей и
глумливые глупцов, видеть, как  рука сама, как бы без усилия разума, выводит
четырехстопные строки, оперенные рифмами, читать  стихи друзьям и,  при всем
этом, быть в  положении бессрочно  ссыльного. -- Здесь,  в таком  положении,
занятие поэзией  есть  необходимость души,  убитой горестью,  и  потребность
изгнанника, жаждущего  излить свои чувства. Трикраты прав Путята,  сказавший
эти слова.
     И совсем другое дело -- знать себя поэтом, будучи свободным.
     Жизнь в Финляндии была доселе как бы еще и основным  занятием его. Она,
эта жизнь,  и  тысячу  раз  была  им  проклята,  и столько же  опоэтизована;
благодаря этой жизни публика читала  его элегии как исповедь его внутреннего
бытия. Шестистопные  послания и  сатирические куплеты плохо  укладывались  в
схему  жизни поэта-изгнанника, отчего главным  и  единственным  смыслом  его
поэзии для многих и многих был смысл только элегический. Большее чувствовали
немногие.  Но даже  и они, когда,  например,  он  иронизировал  над собой  в
послании к Богдановичу, не вполне его понимали.
     Когда Боратынский попадал в Петербург (а провел он там из 69-ти месяцев
своего финляндского  изгнания в общей сложности около 24-х месяцев), он чаще
прочих  виделся,  разумеется, с  Дельвигом, а также с другими ровесниками --
или по возрасту или  по  времени их поэтической славы  (так, летами  старшие
Козлов и Рылеев стали известны в ту же пору, что и он). Старшие -- Жуковский
и Гнедич -- были старшими  во всем. Один совершил эпоху в поэзии, извлек  из
нашего языка язык души, нашел слова для изъяснения внутренней жизни, и,  кто
бы ни писал теперь  о себе, о  своей душе, будет писать на языке Жуковского,
пусть усовершенствуя и изощряя, -- но  все Жуковский будет  учитель: и через
сто лет. Другой вершит  для России "Илиаду", и некому с  ним соперничать,  и
имя Гнедича  канет  в  Лету,  только когда  забудут,  кто  такой  Гомер.  --
Жуковский и Гнедич не могли не видеть в нем младшего -- по летам и поэзии.
     Конечно,  и с Вяземским невозможны те близкие  сердцу  разговоры, какие
были с Дельвигом, с  Коншиным,  с  Путятой. Но  Вяземский, сам из  поколения
Жуковского и Гнедича,  принял его  как  равного, как близкого, наконец,  как
брата по святому  ремеслу -- поэтическому делу.  Вяземский  не был очевидцем
его  финляндского  изгнания  и  не мог  на  расстоянии почти  в тысячу верст
ощущать  Финляндию  главным наполнением  жизни Боратынского.  Он  и знал,  и
помнил,  и сострадал  заочно,  но до сих пор чувствовал  его  поэзию вне его
самого (поначалу даже весьма  скептически  относился  к нему  и летом 822-го
года  высказывал  нечто   ироническое).  И  теперь,  когда  освобождение  из
Финляндии перестало быть главным жизненным делом Боратынского и когда сразу,
без предисловий,  Вяземский  встретил Боратынского  как поэт  -- поэта,  это
могло  только  еще  более  внутренне  утвердить  его, несмотря  ни на  какую
московскую  скуку  и тоску пребывания подле маменьки, в том, что первая цель
его новой жизни -- только Поэзия.

     * * *
     Прочие  московские литераторы и журналисты  имели  о нем более  смутное
представление, хотя, конечно, о судьбе его были извещены, и стихи знали, и с
сатирическими выходками  -- вроде Сомова безмундирного и певцов 15-го класса
-- были знакомы. Но москвичей он до сих пор не задевал, кроме Шаликова (да и
то  сколько лет назад  *), а  ведь иные  москвичи  вполне  были  на  стороне
благонамеренных и против союза поэтов: Каченовский еще в 822-м году радостно
напечатал в "Вестнике Европы" некоторые стихи Федорова, а Загоскин тогда  же
вослед Федорову язвил моду на сладострастие и вакхические вкусы. Но все-таки
в Москве недостаточно представляли, с кем Боратынский  заодно. -- Иначе  ему
не приписывали бы невероятные вещи. -- Как то:
     * Но кто ж Шаликова не задевал?

     "В  Петербурге  прозвали Вяземского  неистовым Роландом;  а Баратынской
написал на него  два куплета  прекрасные! В первом говорит, что  есть у  нас
граф, который пишет неудачно; второй -- почти так:
Хоть Граф и Князь не все есть то же;
Однако ж есть у нас и князь,
Который несколько моложе,
Но посидевши, потрудясь,
На Графа пишет он похоже!
     Не  помню  стихов  и  изломал их;  но содержание или смысл  тот, только
как-то сказано живее". (Это Михайло Дмитриев рассказывает весной 824-го года
последние литературные новости Михаиле Загоскину.)
     Граф -- это Хвостов;  но,  чтобы сравнивать Вяземского  с Хвостовым, --
надо быть, конечно, Михаилом Дмитриевым. Мы полагаем, что это сущая клевета,
и если Боратынский и  сочинил  некие куплеты,  услышанные  в  Москве, то уж,
верно, не про Хвостова и Вяземского, а  про Хвостова и еще раз про Шаликова,
который, на беду, тоже был князь.

     * * *
     С 825-го  года в Москве  начал  выходить  новый  журнал --  "Московский
телеграф".  Его  издателя  --  Николая  Полевого,  человека  с  виду  весьма
дельного, из купцов, и бойкого на язык  (особенно на письме), -- Боратынский
видел только раз, наверное, летом 824-го года ("он мне показался энтузиастом
вроде Кюхельбекера. Ежели он бредит, то  бредит от доброй души, и по крайней
мере добросовестен"). Вяземский сильно надеялся на  журнал Полевого и в этой
надежде нашел, безусловно, согласие с Боратынским (тот, еще год  назад узнав
в Гельзингфорсе  о  выходе  первых  номеров  "Телеграфа", писал  к  Козлову:
"Гречи,   Булгарины,  Каченовские   образуют   триумвират,   который  правит
Парнасом... надо бы поддержать журнал Полевого... Поговорите о том с нашими,
я в самом деле все это принимаю близко к сердцу").
     Кроме того, в  Москве были такие  сочинители, для  кого уже Боратынский
оказывался  старшим  во  всех   отношениях.  Вот   университетский   Погодин
(Вяземский  говорит,  что,  по-видимому,  хороших правил) выпустил  альманах
"Уранию".  Сам  Боратынский  дал  туда два  стихотворения. Но в  основном  в
"Урании"  молодые московские:  Шевырев,  Ознобишин, Веневитинов, Тютчев.  Он
пока ни  с кем  из  них  не  знаком, но  наслышан, что  московская  молодежь
помешана на трансцендентальной философии.
     "Уранию" он послал  Пушкину в Михайловское. Московская молодежь тронула
в нем то, что  доселе робело  оформиться в  формулу  поэтического  дела: Нам
нужна философия.
     Философия нужна нам,  потому  что  философия  и  поэзия  вышли из одной
первобытной  стихии души: видеть за  вещным  бытом вечное  бытие. И  никакая
философия  не наука, ибо бывают ли науки,  имеющие  в своем основании чистую
гипотезу ума? -- неважно, что именно утверждает гипотеза: первосуществование
духа или плоти, -- она,  в сущности, есть только поэтическая метафора. Мы не
знаем,  откуда  мы пришли  и куда уйдем, а  все  тщимся устанавливать законы
бытию.  Дело философа,  дело  поэта -- не проповедь, предписывающая верить в
дух, в плоть или в вещь, а облечение тайн вечного бытия -- в мыслящее слово,
выраженное гармоническим звуком.
И поэтического мира
Огромный очерк я узрел,
И жизни даровать, о лира!
Твое согласье захотел.
     Словом, парят поэты над землей... Но узки грани и жизни, и поэтического
мира; но нет вечного согласья, вечного блаженства.  Это  лишь  мгновеньями в
самом себе блажен поэт. А после... Куда устремляется его крылатый вздох?
Мир я вижу как во мгле;
Арф небесных отголосок
Слабо слышу...
     Через двенадцать лет один из нынешней, 826-го года, московской молодежи
-- Николай  Мельгунов  -- выведет  ту формулу  поэзии Боратынского,  которую
впоследствии  станут  повторять многие  и  многие.  "Баратынский, --  скажет
Мельгунов, -- по преимуществу поэт элегический, но  в  своем  втором периоде
возвел личную грусть  до общего, философского значения, сделался элегическим
поэтом  современного  человечества.  "Последний  поэт",  "Осень" и  пр.  это
очевидно доказывают". Очень  лаконически  и  умно скажет Мельгунов,  и мы  с
удовольствием вторили  бы  ему.  Но за окном -- февраль 826-го года. Метель.
Боратынский с  тревогой  ждет решения о  своей отставке,  с  нетерпением  --
выхода "Эды" и "Пиров", учится пить чай по-московски  -- из стаканов, читает
с Вяземским "Разные  стихотворения" Пушкина, вышедшие месяц назад из печати,
немножко выезжает в  московский  свет,  уже  не  особенно  прислушивается  к
колокольчикам  проезжающих мимо  его  дома,  вспоминает Гельзингфорс, но уже
глуше и глуше. Новые обстоятельства в ближайшие недели должны вторгнуться  в
его московскую жизнь.

     * * *
     Еще  30-го октября 825-го  года,  пока  Боратынский  болел в Москве,  в
Петербурге Дельвиг женился на Сониньке Салтыковой.
     "Я  сердечно  рад,  что  хоть  кто-нибудь  из  наших  нашел  исполнение
сердечных надежд своих", -- писал  Боратынский полтора года назад только что
тогда  женившемуся Коншину. Дельвиг  стал вторым его  женатым другом.  Женат
Давыдов.  Вяземский -- уже многоопытный муж и плохо  помнит себя холостым --
он  женился 19-ти лет, еще  до войны.  Вид  чужой  семейной  идиллии  всегда
обольстителен, и тем более тому, кто  пресытил свое воображение переживанием
страстей и кому крайне нужна тихая пристань.
     По-прежнему  остался в душе Гельзингфорс,  и сердце  по-прежнему бьется
сильнее при воспоминании, и всегда, видимо, будет биться ("И  надо мной свои
права вы не утратили с годами", -- через сколько лет он скажет Магдалине?).
     Неженатый человек, выброшенный круговращением  страстей в такую  глушь,
как   Москва,   "подобен   больному,  который,  желая  навестить  прекрасный
отдаленный край, знает лучшую  к  нему  дорогу,  но  не  может  подняться  с
постели". В сущности, ему необходимейше было встретить ту, чей образ мог  бы
застлать все предстоящие  его внутреннему взору,  и  особенно  -- последний,
застывший в душе лик.
     Поверьте, она не  замедлит  явиться.  Едва начнет таять снег. Это будет
старшая дочка  полковника  в отставке Льва Николаевича  Энгельгардта. Мы  не
успеем сейчас с ней познакомиться: идет февраль 826-го  года, сюжет истинной
повести приближается  к последнему своему рубежу -- 19-го февраля исполнится
10 лет со дня катастрофы, --  дальше надо менять жанр и название, как-нибудь
так:  "Домашняя жизнь и  литературные мнения Евгения  Боратынского,  поэта".
Истинная  повесть  не  может съежиться до размеров домашнего очага  и  не  в
состоянии  распылиться   на  десятки   писателей   и   сотни   книг,   столь
распространившихся у нас в 30-е годы.  Да и Настасья Львовна Боратынская  (в
девичестве  Энгельгардт)  --   это  героиня   только  жизни  и  мнений,  ибо
устойчивость  ее  образа в  душе  Боратынского  не  может  быть  сравнима  с
отражениями ни одной из тех, кого он любил.

     * * *
     Итак, на дворе февраль 826-го.
     Снег.
     Боратынский ждет решения об отставке.
     1-го февраля известий нет.
     2-го нет.
     3-го -- тело Александра увозят из Москвы в Петербург; известий нет.
     Медленно идет время. Москва, несмотря ни на Вяземского, ни на Давыдова,
одуряюще мертва для бытия. Дельвиг прав. С отставкой неясно и тревожно. И не
лучше ли сейчас быть  в Финляндии? Скоро весна, ветер будет теплеть с каждым
днем,  сойдет  снег, хлынут  ручьи,  защебечут птицы,  рассеются  облака, на
бледно-голубом  финском   небе   вспыхнет  солнце.   Родные  звуки:  Кюмень,
Роченсальм,  Гельзингфорс... Кашель Лутковского за  стеной. "Евгений!  Идите
пить чай". Смех Анеты. Звяканье ложек. -- Идиллия. Тоска... Тоска...

     * * *
     В Москве, вероятно, всегда стоит зима. 4-е февраля, 5-е, 6-е, 7-е...

     * * *
     Около 10-го числа в  Петербурге,  наконец,  были  отпечатаны  "Пиры"  и
"Эда". Еще, кажется, Смирдин и Сленин  не получили экземпляров для  продажи,
кажется, Боратынский не получал  от  Дельвига и Плетнева известия о книге, а
Булгарин уже  торопился  отпраздновать в "Северной пчеле" встречу, достойную
новой книги:
     "Эда. Финляндская повесть,  и  Пиры, описательная  Поэма, соч.  Евгения
Баратынского. СПб. 1826. Продается в книжных магазинах И. В. Сленина и А. Ф.
Смирдина по 5 рублей, с пересылкою по 6 рублей.
     Пиры  --  приятная  литературная игрушка,  в  которой Автор  иронически
прославляет  гастрономию и приглашает любимцев Комуса наслаждаться невинными
удовольствиями  жизни. Острот и хороших стихов множество... Описание Москвы,
в гастрономическом  отношении, также весьма забавно. В повести Эда  описания
зимы, весны, гор и лесов Финляндии  прекрасны. Но в целом  повествовании нет
той пиитической, возвышенной, пленительной простоты, которой мы удивляемся в
"Кавказском  пленнике", "Цыганах"  и "Бахчисарайском  фонтане"  А.С.Пушкина.
Окончательный смысл  большей  части  стихов переносится в  другую строку; от
этого  рассказ делается  прозаическим и  вялым. Чувство  любви, представлено
также не в возвышенном  виде, и  предмет  Поэмы вовсе не Пиитический.  Гусар
обманул несчастную девушку, и она  умерла  с отчаяния, без  всяких особенных
приключений.  Нет  ни   одной  сцены  занимательной,   ни  одного  положения
поразительного.   Даже  в  Прозе  Повесть   сия   не   увлекла  бы  читателя
заманчивостию,  а  нам  кажется,   что  Поэзия   должна  избирать   предметы
возвышенные, выходящие из обыкновенного  круга  повседневных  приключений  и
случаев; иначе она  превратится в рифмоплетство.  Неужели Природа, История и
человечество не имеют предметов возвышенных  для  воспаления  юных талантов?
Скудость предмета  имела действие  и  на образе изложения: стихи, язык --  в
этой Поэме не отличные".

     * * *
     Такие  отзывы и от таких людей лестны  вдвойне:  они  возвышают  нас  в
собственных глазах, и мы с тайным наслаждением понимаем, что не зря живем.
     Числа 14-15-го  февраля  Боратынский  получил  то, что ждал: приказ  об
отставке был подписан всемилостивейшей рукой 31-м числом генваря.

     * * *
     По  Указу   Его   Величества  Государя  Императора   Николая  Павловича
Самодержца  Всероссийского и  прочая, и прочая, и прочая. Предъявитель сего,
Прапорщик Евгений Абрамов сын Баратынский... сего  1826-го года Генваря в 31
день по Высочайшему Его Императорского Величества Приказу,  уволен от службы
за  болезнию.  -- В свидетельство  чего, по Высочайше  предоставленному  мне
полномочию, сей  Указ дан Прапорщику Баратынскому за  моим подписанием  и  с
приложением герба моего печати, в г. Санктпетербурге.
     1826 года. Февраля 9-го дня.
     Его   Императорского   Величества   Всемилостивейшего  Государя   моего
Генерал-Лейтенант,    Генерал-Адъютант,   Финляндский    Генерал-Губернатор,
Командир Отдельного Финляндского Корпуса...
     Закревский.

     * * *
     На радостях не утаим и последней проказы его досемейной жизни.
     В Москве, на Собачьей площадке, жил Соболевский. Он учился в свое время
в Петербургском университетском пансионе вместе с Левушкой Пушкиным; хаживал
в   мезонин  к   Кюхельбекеру;  там  сошелся  приятельски  с  Дельвигом,   с
Боратынским, с Пушкиным. Тогда ему  было 16 лет, Боратынскому -- 19. Разница
в нравах была еще большей. Но Соболевский, легкий и от природы нецеремонный,
в  дружеском  обществе был незаменим. Он никогда не был поэтом, а  эпиграммы
его гуляли под чужими именами по обеим столицам.
     В эту зиму  в Москве он  снова сошелся с  Боратынским,  и  они  оживили
петроградские  пиры  своей юности, прощаясь с нею. Такие  встречи  старинных
приятелей обычно оставляют по себе  следы только в обоюдообращающейся памяти
двоих,  ибо воспоминания  о былом, стихи,  читанные друг другу, разговоры  о
тех, кого  нет или  кто бедствует далече, анекдоты последних  лет, невольная
откровенность разгоряченного языка, выбалтывающего иногда такое, что и другу
не следовало  бы знать, смех до колик -- все это  так и  остается там, в том
времени и  месте, где  совершалось и куда память переносит нас впоследствии.
От  таких встреч если и остается  что на бумаге -- лишь незначущие безделки,
имеющие  смысл   не  своим  прямым  предметом,  которому  посвящены,  а  тем
состояньем,  в  котором  находится  душа, пирующая  с другом. Для  того и не
отказываем  себе  в  удовольствии выписать  ту  единственную  безделку,  что
осталась от встреч Боратынского с Соболевским в ту зиму.
БЫЛЬ *
Встарь жил-был петух Индейский **
Цапле руку предложил ***,
При Дворе взял чин лакейский ****
И в супружество вступил.
Он детей молил, как дара, --
И услышал бог богов:
Родилася цаплей пара,
Не родилось путехов *****
Цапли выросли, отстали
От младенческих годов,
Длинны, очень длинны стали
И глядят на куликов.
Вот пришла отцу забота
Цаплей замуж выдавать;
Он за каждой два болота
Мог в приданое отдать.
Кулики к нему летали
Из соседних, дальних мест;
Но лишь корм они клевали --
Не глядели на невест.
Цапли вяли, цапли сохли,
Наконец, скажу вздохнув,
На болоте передохли,
Носик в перья завернув.
     Куплеты  оказались  пророческими: ни  Екатерина, ни Ольга Сонцовы замуж
так и не вышли.
     *  Этому  точное  стихотворение написано  с  Москве,  в 1825-м  году  и
распущено  под  именем  Пушкина.  (Это  и следующие  примечания  принадлежат
Соболевскому.)
     ** Матвей Михайлович Сонцов.
     *** Елизавета Львовна Сонцова, урожденная Пушкина, родная тетка поэта.
     **** М.М.Сонцов был камергер. Человек он был милый и любезный, но очень
чванливый; он надевал придворный мундир даже в деревне по праздникам.
     ***** У Сонцовых не было сыновей, а были только две дочери.

     * * *
     Бьет  в окно снег, постукивая  ставнями.  Февраль. Метель.  Ночь. Мысли
прыгают. Чтобы  заснуть, надо вообразить  что-то утешительное: небо, солнце,
степь...  Бьют часы... Чьи это строки  --  Державина? кого-то из  московской
молодежи? -- "Часов  однообразный  бой, металла голос погребальный..."  Снег
кружится,  смертью  заволакивая  жизнь...  Однажды  у  Дмитриева  кто-то  из
стариков  рассказывал, как,  уезжая  из Петербурга,  он  зашел  на  кладбище
Невской  Лавры: "Иду между камнями, читаю надписи, что же? Нахожу всех своих
знакомых,  с  тем  я то-то делал, с  тем тогда-то жил вместе.... Отправляюсь
домой  на другую сторону  Петербурга,  и  что  же?  Я  не встретил ни одного
знакомого  лица, -- а  между  тем мне нет еще  50  лет!"  Под  снегом старый
Жьячинто,  под  снегом  далекий и  неизвестный  Аврам Андреевич, под  снегом
своенравная София... Снегом засыпан Гельзингфорс, снегом скрыт залив. Спите,
Бог  не спит за вас...  С точки зрения Бога,  смерть, верно,  -- светозарная
краса, и в руке ее олива мира... Сон медленно и  тягуче смешивает мысли... С
миром, не с тревогой, бьет снег в ставни. Мир несет на землю холодное  небо,
спустившееся метелью на московские улицы: как бы прах поколений, шурша, воя,
стуча  ставнями, мчится,  взывая  слиться  с  ним  каждого...  В  такие ночи
кажется,  что  путь  пройден,  новых земель  нет  впереди:  челн уткнулся  в
прибрежный песок того берега Леты.
     "Во-он ваш гроб", -- указывает перевозчик рукой на роченсальмский маяк,
высящийся одиноко над плоским  берегом. Странно... Вы  ощупываете себя. Тело