ях Фридрихсгама, в Роченсальме  или где еще. Она играет в  вас, не
зная о быстротекущем времени, сразу, в  одно мгновение,  видя и вас и вашего
покойного родителя в одной точке бытия, в одном пространстве, на одной и той
же скале. Она как бы накладывает два изображения, одно на другое, сличая, ту
же ли вы приняли позу? руки ваши скрещены подобно ли? правая ладонь лежит ли
на левом предплечье? взгляд  ваш в  ту же  ли  сторону серого  июльского дня
уставлен? А  вы стоите на этой  скале, и мокрый  ветер брызжет в лицо, и как
тут  догадаться:  быть  может,  судьба,  играя  на  своем  холсте   с  вашим
изображением, задумала дуть  вам в  лицо ветром  790-го  года,  а  совсем не
820-го?
     Как бы то ни было, ни Аврам в 790-м, ни  сын его в  820-м не знали, что
один и  тот  же роченсальмский берег  стал свидетелем их несчастий. Ибо  как
уведомиться, что будет через десять  лет после вашей смерти или  что было за
десять лет до вашего рожденья?
     Но Аврам томился недолго. Сражение, в коем он потерпел, стало последним
--  скоро был объявлен мир. В конце августа  начался  размен пленных. Должно
быть,  Аврам успел в  Петербург к концу  сентябрьских празднеств.  Везде шли
торжественные  богослужения; давались балы, машкерады, обеды, ужины; танцы и
смотры войскам чередовались с иллюминациями, фейерверками и парадами. Верно,
братцы  встретили  Аврама  родительской  наливкой  и  под  шум  веселящегося
Петербурга отпраздновали возвращение похудевшего пленника.

1791
     Увы! Жизнь идет, а смерть торопит. 5-го апреля, в Лазареве воскресение,
когда батюшка и матушка отправились к литургии, возле голощаповской мельницы
Авдотье  Матвеевне  сделалось  дурно.  Здесь  когда-то,  едучи  венчаться  с
нежеланным,  она  впала  в  обморок, решивший  ее  участь  в  пользу  Андрея
Васильевича. Здесь, выйдя из экипажа, она умерла.
     -- Итак, свершились  наши  предчувствовать; ах, когда б они нас  всегда
обманывали!..  Несчастный  родитель!.. Злосчастнейшие дети!.. увы...  трепет
объемлет чувства наши; дух, горесгию томимый, едва не  прервет дыхание наше.
Жестокий удар! Уже ты свершился  над  нами. О! ты неумолимая смерть! и ты не
сжалилась над сею жертвою, тобою поверженною?  Ах! ты избираешь мету гораздо
чувствительнейшую.    Твоя    жестокая    коса    пожинает    класы    самые
наичувствительнейшие!.. -- Так роптал Аврам.
     Но на могилу в  Голощапово  он  попадет только  чрез  семь  лет: служба
царская неотложна.
     Лето  братья  пробыли в Кронштадте  на  кораблях, осенью великий  князь
отправил их в Гатчину.
     Гатчина  и  Павловское  были  Петербургом  и   Москвой  несуществующего
государства, великий князь Павел Петрович  -- государем царства своей мечты.
В  782-м году он назначил  барона Штейнвера начальствовать гремя гатчинскими
ротами: "-- Этот будет у меня таков, каков  был Лефорт  у Петра Великого". И
как от Черного моря  до Белого, как от  Финского залива  до  Рифейских гор и
Сибири  разметнулась  великая империя, так  между  Белым  и  Черным  озерами
Гатчины,  от крутого  берега Славянки до мариенбургских  болот  утвердилась,
окрепла и выросла империя гатчинская.
     В Петербурге  смотрели на умственную империю, как на балаган: "Это были
люди грубые, совсем не образованные, сор нашей армии; выгнанные из подков за
дурное  поведение,  пьянство  или трусость,  эти  люди  находили  убежище  в
гатчинских баталионах".
     Павел Петрович был прямым правнуком Петра Великого.  Святой Павел стоял
по правую руку от святого Петра.  Они были звенья одной цепи, отрезки одного
луча. Их связывали кровь и предназначение.
     Он любил острое слово и презирал длинные языки. Он был богопослушен, до
тонкостей  знал  православный  обряд  и  не   терпел  разврата.  В  кабинете
гатчинского дворца,  в  том углу, где он  молился,  паркет  был  протерт его
коленями.
     Ему близилось к  сорока, а  власть  его была игрушечна. Его венценосная
мать -- государыня Екатерина, по чьему наущению  был заколот или задушен (он
не знал, как именно) Петр III, его  отец, --  не  пускала его  к  управлению
страной. Он боялся ее и ненавидел.
     А когда-то и государыне Екатерине близилось к сорока и был в ее  глазах
нестарческий блеск. Она любила, чтобы, ее любили. Среди прочих путей к любви
она  стала  на  шаткую дорогу  рассуждений.  Она  не сразу  поняла,  что для
строгого уклада подначального бытия вольтерьянство хуже хмеля.  Сначала  они
рассуждали, потом стали  поносить ее бранными словами чуть не вслух.  "Знай,
--  сказали они, что от  всеснедающего  времени ничто укрыться не может. Оно
когда-нибудь пожрет и твою слабую политику. Когда твои политические белила и
румяна сойдут, тогда настоящее бытие твоих мыслей всем видным сделается". --
То было  неожиданное  оскорбление. Она сделала  так, чтобы они  рассуждали о
других предметах  -- о  душе, о  боге,  о просвещении.  Она почти  научилась
скрывать  свой  гнев  даже  против  масонов. Она  верила  в  усмиряющую силу
разумного слова. И только когда они преступали границы приличий, приходилось
отправлять их в Сибирь или в Шлиссельбург. Но то были крайние меры. Она была
умной женщиной.
     Сын же ее, Павел -- и в том она уверялась день от дня -- был без ума. В
нем  заключалась особая,  редко случающаяся,  несоразмерность: в  душе  жила
ясная сила добра и  порядка, но сила сия осуществляла себя чрезъестественным
образом. Добро  и  порядок  он разумел особенно. Плохо  прикрепленная сабля,
неосторожно  громкое сморкание  или  сонный взгляд  казались  ему признаками
приуготовлений  к бунту. Он не умел  сам  измерять  ни  свой  гнев,  ни свое
веселие; ему нужно было доверенное лицо -наперсник. Павел твердо помнил, что
величие  государя  связано  с  женщиной. Супруга Мария  Феодоровна была  ему
супругой.  А ему нужна  была  преданная и чистая душою  -- та  единственная,
которая  и умирая  помнила  о нем, и  на небесах бы вечно  за него молилась.
Наследник чувствовал себя Иосифом Прекрасным, брошенным и ненайденным.
     Вышло  само собою, что одна из фрейлин - Катерина Ивановна Нелидова  --
все более обращала на себя взоры  великого князя и постепенно стала для него
тем, о ком  он мечтал.  Она считала,  что хранить  цесаревича  определил  ей
господь. Когда  Мария  Феодоровна  жаловалась государыне на то, что взоры  и
речи  Павла  Петровича  теперь  обращены  только  на  Нелидову  и  только  к
Нелидовой, венценосная  свекровь, обняв за плечи, подвела  ее к зеркалу: "--
Посмотри, какая ты красавица, а соперница твоя -- petit monstre *; перестань
кручиниться и будь уверена в своих прелестях".
     * Маленькое чудовище (фр.).

     Катерина   Ивановна   и   впрямь  не   была   прекрасна   лицом,   имея
картофелеподобный  нос, широкие  губы и  привычку морщить лоб. Она  искупала
недостаток прелестей -- грацией легких движений. Мария Феодоровна ревновала.
Но  Нелидова  владела именно душой  Павла Петровича и, кажется, сохранила до
старости девический  стыд  ("Разве  я искала в Вас для себя мужчину? Клянусь
вам, с тех пор, как я к вам привязана, мне все кажется, что вы моя сестра").
И  чем  более становилась необходима Катерина  Ивановна великому князю,  тем
выше поднимались все  ее протеже. Нелидова  уже не просила  о своей родне --
Павел Петрович сам помнил ее смоленских родственников.
     30-го   августа   он   произвел   Аврама  в   секунд-майоры  и   сделал
главнокомандующим  своей  мечтательной  империи  --  командиром  Гатчинской,
Павловской и Каменноостровской команды.

1792
     В Гатчине  Большой  проспект  упирался  в  коннетабль.  Так  называлась
колонна  на  площади,   где  совершали  развод   караула:  по-гатчински   --
вахт-парад.  Вахт-парадом  командовал  Аврам.  В  двадцать  четыре  года  он
возвысился на немыслимую ступень жизни.
     18-го марта 1792-го года. Каменной остров.
     ...Ах,   батюшка!   Не  могу  вам   описать,  сколько   нас  любит  Его
Императорское  высочество! ибо когда  я  стану  писать все  подробности,  то
многие не поверят, только  скажу: что мы во весь наш век  счастливы бы были,
когда оная будет такова, как теперь...
     19-го апреля 1792-го года. Санкт-Петербург.
     ...Брат Алексашинька у меня  жил всю святую неделю, и Его Императорское
высочество, узнав об  оном, приказал его к  себе представить, и  он  так ему
полюбился, что я  его каждый день во всю неделю возил с собою к нему... и он
гак утешал Его высочество, что несколько раз хохотал, смотря на его проказы,
и он так смел, как будто всегда был при государе.
     10-го июня 1792-го года. Павловское.
     ...О  болезни  ж моей вы не сумневайтесь; она мне к здоровью  послужит.
Вам  известна моя рана  на  ноге... сделали мне  операцию, разрезав  больное
место вдоль. И  теперь мне невозможно никуда выходить...  Чрез шесть недель,
меня  уверяют,  что  я буду здоров... Его Императорское высочество чрез день
сам меня всегда навещает,  и  каждый день два  раза присылает справляться  о
моем здоровье...
     Итак,  свидетельствуя  мое  глубочайшее  высокопочитание  и преданность
пребуду ваш, милостивый государь батюшка! Покорнейший сын
     Аврам Боратынский.

1793
     Когда  великий князь верил кому, то бывал щедр: генваря 4-го  Аврам был
повышен до премьер-майоров, июня 1-го до подполковников. В подчинении у него
было без малого две тысячи человек. Само  присутствие Катерины Ивановны  при
дворе цесаревича возвышало ее родню.
     Натурально, Катерину Ивановну  ненавидели  все,  кто не мог  преступить
магической черты, очерченной ею вкруг души цесаревича, и, разумеется, мечтою
их   было   удаление  Нелидовой.  При  дворах  всегда  складываются  партии.
Первенствуют  достигшие   самых  уязвимых  частей  повелителя;   вокруг  них
собираются  люди,  не  имеющие  прямого доступа,  например,  к  горлу своего
благодетеля,   каковой   возможностью  пользуются   цырюльники.   Цырюлники,
камердинеры,  наложницы -- все они редко  сами берут политическую  ролю. Но,
как суфлеры, не видные миру, они творят  спектакль снизу;  на них устремлены
взоры трагических актеров в минуту отчаяния.
     Еще  после  взятия  Анапы  ко  двору  привезли  среди  прочих   диковин
мальчишку-турчонка.  Он не умер от страха и холодов, а  был именован  Иваном
Кутайсовым и определен  к Павлу  Петровичу камердинером. Великий князь верил
его  усердию,  однако  турок  --  турок и  есть:  для забавы.  Но  вот  люди
дальновидные  начали  выхвалять  цесаревичу  его  камердинера,  и  тот  стал
незаменим, сделавшись ушами и глазами Павла Петровича. -- А слышать и видеть
цесаревичу было что.
     Время было такое. Французская зараза в любое утро готовилась объявиться
в  Гатчину. -- "Дети мои! -- говаривал великий князь сыновьям. -- Вы видите,
как  во Франции обращаются с людьми -- как с собаками!" -- Во Франции лилась
кровь, и придумали страшную машину гильотину для отсечения голов царствующим
особам.  Посему, когда  цесаревич  обнаружил в  собственном  войске  четырех
офицеров в мундирах короче положенного,  всех их подполковнику  Боратынскому
велено было отправить под  арест, как вольнодумцев и, может быть, якобинцев.
Ибо революции начинаются с примерки незаконных мундиров.
     Но  французская  вольность  не  была  страшнейшее   зло.  Поедать  туда
Боратынского с пехотой и Аракчеева  с артиллерией --  шум утишился б  в  два
дни. Страшнее царица-мать -- избавительница народов, российская Минерва. Что
она хочет посадить его старшего сына и своего  внука Александра вместо  него
на трон -- это он предчувствовал. Не знал только наверное: готовое завещание
о наследовании Александром престола уже лежит в ее бюро или  еще в  шкатулке
на рабочем столике.  ("Мой Александр  женится,  а затем  будет  коронован --
церемониально, торжественно, празднично". -- Так мечтала государыня.)

1794
     Когда  цесаревич  волновался,  он  не  начинал первым  есть.  Летом,  в
Павловском и Гатчине,  ему  дышалось  легче.  Зимой, когда  он  переезжал  в
столицу, он чувствовал себя перед входом в ловушку: один неосторожный шаг --
скольжение -- дверца захлопнулась. Преданные люди сосчитывались  на пальцах.
Шпионы рыскали по комнатам. Гатчину окружали гвардейцы.
     Г. подполковнику Боратынскому.
     Прикажите  у себя  поближе  смотреть, нет ли или не будет ли из  городу
подосланных  ково, как  у  вас, так  и  в  Гатчине,  о  чем и напишите как к
Штейнверу, так и Борху.
     П.
1795
     Великий князь терпеть  не мог несообразностей.  Он знал  наперечет всех
своих   офицеров  и  по  зимам,  в  Петербурге,  мысленно  присутствовал  на
вахт-парадах у гатчинского коннетабля на баталионных учениях.  Там  трудился
Аврам. Ежедневно от отсылал цесаревичу рапорты:
     --  Штаб-офицер об отпуске просит на три дни. Швед явился с аттестатами
о принятии в  команду  наследника. Аудитора  надо направить для производства
следствия   над   конной   артиллерии   извозчиком.  Подполковник   Аракчеев
увольняется по собственным нуждам на три месяца и о том просит изволения. На
подполковника  Пузыревского жалоба майора Герценберга. Из  Софийского  полка
уволенный музыкант явился с прошением  о принятии в баталион его высочества.
Гренадер желает жениться на крестьянской девке...
     Павел  Петрович вставал  в  пять по полуночи.  При свечах читал  рапорт
своего главнокомандующего. Не терпел, чтоб было лишнее,  но выходил из себя,
когда узнавал стороной то, о чем не сообщено.
     "... должен вам подтвердить, чтоб были вы осмотрительнее..."
     "... вместо того,  чтобы  становиться вам путче, вы оплошнее исполняете
вашу должность..."
     "... вы же,  г. подполковник Баратынской, дадите мне ответ, почему вы в
силу должности вашей о сем меня не уведомили и не разобрали оное дело..."
     "...   вы,   г.подполковник   Баратынской;   сами   собою   без   моего
дозволения..."
     "... но к  удивлению моему,  г.подполковник  Баратынской, о  том мне не
донесено..."
     Кончилось сие тем, чего следовало ожидать.

1796
     Уши и глаза Павла Петровича --  турок  Иван Кутайсов  сглазил  Катерину
Ивановну в феврале, и Павлу Петровичу  стало ясно, что государыня расставила
с  ее  помощью  вокруг Гатчины  и  Павловского своих шпионов.  Великий князь
переходил к бешенству быстро. Он не  пожелал более видеть Нелидову, а следом
за нею в конце марта  прогнал от себя и своего главнокомандующего. Остальных
братьев опала не успела коснуться: они были далече -- в  плавании у аглицких
берегов.
     Мартовское  солнце  топило черный  снег  на  дорогах.  Аврам уезжал  из
Гатчины  в Петербург. Было ему  нехорошо -- сие  несомненно. Ему  оставалось
жить ровно четырнадцать лет,  которые требовалось заново  наполнять  целью и
отчетливостью. Где то и другое взять -- он вряд ли знал.
     А мы  знаем, что пройдет  семь  с малым месяцев, снова все переменится;
знаем  даже,  что  именно  произойдет с Аврамом  чрез семь  с малым месяцев.
Неизвестно  нам как раз  то,  что  знал сам  Аврам, -- как  именно  ему было
нехорошо, какие привычки  сердца и заблуждения  ума он оставлял  в  Гатчине!
Заполнить  сей   пробел  возможно  лишь   глубокомысленными  предположениями
(что-нибудь   вроде:  будучи   телом,  вероятно,   в  яцынскую   породу   --
ширококостным, тяжелым,  с  виду  неповоротливым,  -- он,  от того, от  чего
другие  люди  хиреют  и  усыхают, должно быть,  только полнел; вся  энергия,
вырывавшаяся из него  на гатчинском плацу, теперь, оставаясь нерастраченной,
видимо, пересыщала  тело;  быть может, рос  живот;  несмотря  на язвительное
напутствие, коим, скорее всего,  Павел Петрович сопроводил  отставку Аврама,
тот,  верно,  скучал  и  по великому  князю,  и  по Гатчине;  очевидно,  ему
вспоминалась  легкая фигурка и бодрый  шаг  наследника,  мерещилось ласковое
слово   рыцарственного  примирения;   наверное,  он   надеялся  быть   снова
призванным,  ибо  рожден был для службы царской; но Аврам не смог бы никогда
броситься на колена и, подобно Аракчееву, обнимая сапоги цесаревича, шептать
в отчаянии: "У меня только и есть, что Бог да Вы!" -- Аракчеев был безроден,
у Аврама были отец, братья,  сестры, Голощапово, Подвойское,  будущая  жена,
будущие  дети,  дом,  сад, поля, деревня  -- ему было что терять и,  хотя он
прослужил в гатчинском войске пять  лет  и по  должности  своей  не  мог  не
совершать зла, исполняя приказы (в том  числе безумные)  великого  князя, он
жил честным человеком и ведал, что такое достоинство).
     Однако  предположений  будет  еще  предостаточно  на  сих страницах,  и
посему, любезный читатель, знакомьтесь пока с былью.

ГРУШЕНЬКА
Быль
     Грушенька вдовела третий год. Муж ее геройски сражался под Очаковым, за
ранами вышел из службы раньше срока и  умер на ее руках. Детей Грушеньке бог
не дал, и она, несмотря на свои двадцать пять лет, была стройна и прекрасна.
     Однажды, незадолго  до Успеньева дня,  она  отправилась,  как и  ранее,
продавать  цветы.  Утро  было  прохладное,  цветы  облиты  росою. Когда  она
поворотила на мост у столпа,  навстречу появился молодой  офицер. Глаза его,
кроткие и насмешливые, смотрели на Грушеньку ласково и лукаво.
     -- Ты продаешь цветы? -- спросил он с улыбкою.
     Продаю, -- отвечала она.
     А что тебе надобно?
     Пять копеек пучок.
     Это  слишком дешево. -- С сими словами он взял ее руку в свою и положил
в нее рубль. -- Такие цветы стоят  дороже, -- сказал офицер, снова  улыбаясь
приятно. -- Не сердись и не пугайся. Как тебя зовут?
     Грушенька, -- отвечала Грушенька.
     -- А меня ***, -- он сказал свое имя. -- Вот видишь,  мы познакомились.
Но нам не дело стоять  на мосту в  виду  всех  прохожих. Нас заметят,  могут
подумать негожее, а потом разнесут везде. Где ты живешь?
     Грушенька  привыкла к  *** и  полюбила. Сегодня она  надела его любимое
вишневое  платье. Колечко, им дареное. Свечи укрепила  справа, как он любит.
Посередине стола поставила пирог.
     Звякнул колокольчик у дверей. *** взошел в  горницу; но  глаза его были
печальны, улыбка грустна.
     -- Что с тобою стало? -- спросила Грушенька,  и голос ее  задрожал. ***
погладил ее по голове и молча улыбнулся.
     --  Что?  что  с  тобою  стало,  ангел  мой?  --  еще  более  испуганно
воскликнула она.
     Я  принес  нерадостное  известие, милая Грушенька.  Да.  Обстоятельства
принуждают меня ехать отсюда.
     Куда? Как!  --  Если бы Грушенька была знакома  с приличиями света, то,
верно, упала бы в обморок. Но она лишь села на лавку и встревоженно смотрела
на  ***. --  Я  ничего не понимаю. Я  ведь пирог  испекла.  Сама. Ты сегодня
странно шутишь.
     -- Я не шучу, любезная Грушенька. Я получил отставку. Мои вещи уложены,
лошади  запряжены.  --  *** подошел  к ней  и  обнял за плечи. Она  зарыдала
горько.  --  Утешься, милая  Грушенька...  Ты  прекраснейшая  женщина в этом
свете... Ты  знаешь,  что я стану горевать о  тебе... Я не могу взять тебя с
собою... Увы! Но я всегда буду хранить в душе твой милый образ... Помни и ты
меня... Возьми мой портрет... Вот он... Видишь?.. Посмотри сюда,  Грушенька,
не плачь... -- Так *** утешал Грушеньку.
     В  сенях  загрохотало.  ***  вздрогнул,   побледнел  и  снял   руки   с
Грушенькиных  плечей. Грушенька вскочила, выбежала в сени, про себя  сказала
сердитое слово, хлопнула входной дверью, вернулась назад. Слезы еще катились
по ее лицу, когда она взглянула на ***.
     -- Котенок проказничает. -- Она остановилась, не зная,  что сказать или
сделать.
     -- Я еду, милая Грушенька. Прощай.
     Она не успела обнять его крепко, как хотела, даже в глаза  не заглянула
вновь: он был уже в сенях.
     -- Да! -- вскрикнула она. -- Да как же! А пирог-то?
     Потом, когда я вернусь, ты испечешь новый. Прощай, милая Грушенька!  --
И дверь захлопнулась. Бесшумно соскользнул  он  со ступеней крыльца, и когда
Грушенька выбежала ему вслед, только услышала за калиткой  быстрые шаги. Она
вернулась  в  горницу,  тяжело  дыша.  Взяла  оставленный  подарок:  то