а страница во всемирной истории.  Если бы мы  не
раскинулись от  Берингова пролива  до  Одера,  нас не  заметили бы.  Некогда
великий  человек, -- замечает  Чаадаев,  вспоминая  о  Петре  I,  -- захотел
просветить нас, и для того, чтобы приохотить нас к образованию, он кинул нам
плащ цивилизации;  мы  подняли плащ, но  не  дотронулись до  просвещения.  В
другой  раз,  --  говорит   Чаадаев,  обращаясь  к   воспоминаниям  о   днях
"александровской весны", --  другой  великий государь, приобщая нас к своему
славному  предназначению, провел  нас победоносно  с одного  конца Европы на
другой;  вернувшись  из этого триумфального  шествия  через  просвещеннейшие
страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было
громадное несчастье, отбросившее  нас  на полвека назад. В нашей крови есть,
-- говорит Чаадаев,  --  нечто, враждебное всякому  истинному прогрессу. И в
общем,  мы  жили и  продолжаем жить лишь  для того, чтобы послужить каким-то
важным уроком  для отдаленных поколений, которые сумеют его  понять; ныне же
мы, во  всяком случае,  составляем пробел в нравственном миропорядке.  Я  не
могу  вдоволь  надивиться этой необычайной пустоте и  обособленности  нашего
социального существования. Разумеется, в этом  повинен отчасти неисповедимый
рок,  но, как  и во всем, что совершается в нравственном мире,  --  замечает
Чаадаев, -- здесь виноват отчасти и сам человек".
     Как же быть? Собственно говоря, для России, для страны  в целом Чаадаев
никакого выхода  не видит.  Да и не берется его отыскивать --  ведь действие
"неисповедимого рока" предугадать нельзя. Но выход  для отдельного  русского
человека, для частного человека тут, по его мнению, все-таки остается, И вот
здесь Чаадаев переходит к своей религиозной утопии. Если Россия не может уже
"переиграть свою историю",  то отдельный человек может  все-таки в  какой-то
хотя бы мере стать творцом своей собственной частной опять-таки истории. Для
этого же  есть только один путь -- духовное сближение с Западом, с той общей
для всего  Запада  идеей,  которая  полнее  всего,  по  мнению  Чаадаева,  и
выражается именно  в  католицизме.  Таким путем  в конце  концов и отдельный
человек   в  меру  сил  своих  будет   до  известной  степени  содействовать
"исправлению" общего исторического процесса,  столь безжалостно поступившего
с  Россией... "...Теперь, -- говорит Чаадаев,  -- каждому важно знать, какое
место отведено ему в общем призвании христиан, т. е. какие средства он может
найти в самом  себе  и  вокруг  себя, чтобы содействовать  достижению  цели,
поставленной всему человечеству".
     "Царства  божьи  внутри  нас"  составят  в  своей   совокупности  некое
грандиозное здание, некий колоссальный общий духовный  храм всечеловеческого
единства. А  поскольку, как считает Чаадаев, "вся история новейшего общества
совершается  на  почве мнений"  и интересы всегда  следуют  за идеями,  а не
предшествуют им, постольку в итоге -- когда-то,  пусть и в очень  отдаленном
будущем,  --  человечество и  со  стороны  физических, материальных  условий
своего существования придет к  некоей  общности,  превратится в одну  единую
семью.
     Вот  идеал,  который  теперь противопоставляет Чаадаев ненавистной  ему
российской действительности.  "В картине,  открывающейся моим глазам с  этой
высоты,  -- говорит Чаадаев,  --  все мое утешение, и сладкая вера в будущее
счастье  человечества, она  служит мне  убежищем, когда,  удрученный  жалкой
действительностью,  которая меня  окружает, я  чувствую потребность подышать
более чистым воздухом, взглянуть на более ясное небо".
     И  Чаадаев  весьма  последовательно  проводит  свою  религиозную  идею,
обращаясь  с  ней  теперь   уже  к  мировой  истории.  Даже   кровопролития,
совершаемые во имя тех или иных религиозных принципов, представляются ему не
только неизбежными, но и прямо даже благодатными с  точки  зрения прогресса.
"Пусть, -- заявляет он, -- поверхностная философия вопиет, сколько хочет, по
поводу  религиозных  войн  и костров, зажженных  нетерпимостью,  -- мы можем
только завидовать  доле  народов, создавших себе в борьбе мнений, в кровавых
битвах за дело истины, целый мир идей, которого мы даже  представить себе не
можем..."
     В   последующих   письмах   Чаадаев   весьма    радикально   и   вполне
последовательно   с  точки  зрения  принятого  им  принципа   расправляется,
обращаясь уже к истории человеческой культуры, и с языческой античностью и с
Возрождением. "Поверьте мне, -- говорит он,  -- наступит время, когда своего
рода возврат к язычеству, происшедший в пятнадцатом веке и очень неправильно
названный  возрождением наук, будет возбуждать в  новых  народах лишь  такое
воспоминание,   какое  сохраняет  человек,  вернувшийся  на  путь  добра,  о
каком-нибудь сумасбродном и преступном увлечении своей юности".
     Только   средневековью  Чаадаев  поет   гимны   как  эпохе   почти  уже
безраздельного  владычества  христианской  доктрины  в  Европе, как  некоему
прообразу грядущею духовного единства всего человечества.
     Так  меркнет,  выцветает,  сереет весь духовный облик человечества,  на
которое  Чаадаев   теперь  глядит  сквозь   "магический   кристалл"   своего
религиозного идеала.
     Внешняя  парадоксальность,  и внутренняя  последовательность,  и полная
неизбежность подобной метаморфозы заключаются как раз  в  том, что  никакого
обогащения духовного мира этот идеал Чаадаеву  в данном случае принести и не
мог,   это   была  не  хрустальная  призма,  с  причудливой  произвольностью
расцвечивающая   тягостное  однообразие   видимого   мира,   а  серые  шоры,
безжалостно  суживающие  кругозор  и  искажающие  картину   многоцветного  и
многомерного бытия.
     Не  столь  задолго  до появления "Философического  письма", в двадцатых
годах прошлого века, в России распространилось сочинение  уже упоминавшегося
выше  философа-мистика Штиллинга. Автор дал ему название "Der graue Mann" --
"Серый человек".  От  имени этого мистического  героя автор сочинения поучал
своих читателей  и  обращал их "на путь  истинный", пугал смертью и страшным
загробным возмездием за грехи земные.
     Вполне  возможно,  что молодой Печерин, уже тянувшийся к мистицизму, но
еще  отшатывающийся  от  него, как от какой-то сладкой  отравы, имел в  виду
штиллинговский  образ,  говоря  о "Сером Карлике", который тогда  уже  начал
захаживать к нему, и о том, что серый цвет -- это "цвет мистицизма".
     Чаадаевский религиозный идеал также аскетизировал его взгляды на жизнь,
оскопляя его представление о реальном бытии, уводя живой мятеж естественного
протеста  на  путь  своеобразного  отшельнического   высокомерия  утонченной
духовной аскезы.
     Таков, подводя итоги,  был основной  смысл  и  главное содержание  того
самого  первого  "Философического  письма",  по  поводу  которого  тогдашние
русские  власти  обрушили  на  Чаадаева столь дикие кары.  Да и значительная
часть того самого "общества", которая еще совсем недавно смотрела Чаадаеву в
рот,  с  благоговением  ловя  каждое  его  слово,  всячески  заискивала  его
внимания,  теперь с  презрительным негодованием отвернулась от него. Правда,
не столь уже надолго.
     В чем же все-таки тут было дело?
     Ведь  никаких   революционных  идеалов,  никаких  радикальных  программ
"письмо" чаадаевское,  как видим,  не содержало. Это  была критика тогдашней
русской  действительности  с  позиций некоего  религиозно-этического идеала,
достаточно   притом  абстрактного.  Это  была   проповедь  отказа   от  форм
политической борьбы, всегда наиболее опасной  для власть имущих и вызывающей
вследствие этого наиболее решительную реакцию с их стороны.
     Более  того,   в  условиях  николаевской  реакции,  этого,  по  меткому
выражению А. В.  Луначарского, "длящегося преступления", когда  значительная
часть русского образованного общества и без  того уже была склонна отойти от
всяких    "житейских   треволнений"   в    какую-нибудь    мистическую   или
полумистическую  аркадию,  была  склонна  "утешиться"  в религии, едва ли не
любого образца  и  в  итоге  таким идейно  "элегантным"  образом  смириться,
наконец, с гнусностью  существующего  режима,  когда  именно религия  все  в
большей  и в большей  мере  многим  и  многим  начинала казаться  достаточно
респектабельной формой  идейного  ренегатства,  "Письмо"  Чаадаева  могло бы
сыграть и вполне отрицательную с точки зрения общественного прогресса роль.
     Ведь  даже и  солнечный Пушкин  тогда  уже  изнемогал,  скорыми  шагами
приближаясь  к  своей  гибели,  которая,  по  словам  все  того  же  чуткого
Луначарского, была своеобразным "полусамоубийством".
     Общественное  настроение  политической  "усталости"   захватывало   все
большие  и все  более  и  более социально ценные  слои  и  группы тогдашнего
русского   мыслящего   общества.   Общественный  индифферентизм   становился
социальной  эпидемией  среди  наиболее передовой и  наиболее мыслящей  части
русских людей.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружилась голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспаривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа --
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права...
     Это стихотворение было написано  Пушкиным в том же году, когда в печати
появилось "Философическое письмо" Чаадаева,
     Конечно, в этих стихах есть и уже традиционное, как помним, для Пушкина
отталкивание от всяческого политического  репетиловства, с  его "журнальными
замыслами"  и  морочаньем олухов, с его "радикальной" "словесностью" и т. д.
Тут есть отказ  от всякого рода  политического обывательства.  Но есть  тут,
несомненно,  и  отшатывание от  всякой  вообще  политики, уравнивание  любой
политической активности  с некоей жизненной суетой. Есть тут и "уход в себя"
--  то  есть  в  утопию  "внутренней  свободы"  собственного  "я".  В  такой
негативной  форме теперь суммировалось и пушкинское прощание с декабризмом и
пушкинский  отказ от  иллюзий "просвещения"  Николая  I  до  уровня великого
Петра.
     Так  писал  тогда  Пушкин.  И  конечно, на  почву такого  общественного
"настроения"  искренний,  энергический  призыв  Чаадаева  мог пасть семенем,
обещающим достаточно пышные всходы.
     Сам Пушкин был тогда беспредельно одинок. Власти его боялись, не верили
ему и держали "при себе", боясь  отпустить на  "волю". Только еще начинавшая
поднимать  голову молодая  Россия  не  могла  забыть ему  царистских стихов,
подозревала в  политическом  и  идейном  отступничестве.  Белинский  открыто
говорил,  что  пушкинский  гений  мертв.  "Великим  гением"   казался  тогда
Кукольник и даже кое-кому Булгарин. "Уход в себя" был тяжко скомпрометирован
очевидной,  во  всяком  случае  для  Пушкина,  внутренней изменой его земной
"мадонны". "Обратитесь с воплем к небу, -- спешил  посоветовать ему Чаадаев,
-- оно ответит вам!"
     Пример великого Мицкевича, в последний период своей драматической жизни
"поднявшегося"  к  самому экзальтированному  католическому  мистицизму,  был
перед глазами.
     Какое-то   невероятно  точное  чувство  социального,   нравственного  и
эстетического  такта удержало тогда  Пушкина от страшной для  каждого  гения
встречи   с  "серым  карликом".   Пушкин   простился  с  жизнью   знаменитым
"Памятником",  в  котором,  утверждая  единство  своего творчества  и  своей
личности с воистину потрясающей ум и душу силой, навсегда утвердил  себя как
певца "вольности"  и, отмахнувшись от мнений суетных  современников, заявил,
что его  стихи столь же  бессмертны, сколь бессмертна может быть лишь поэзия
вообще.
     "Памятник"  Пушкина  --  уникальный  пример   идейного  и  гражданского
героизма великого человека, вставшего в последнем своем смертном  уже усилии
во весь свой гигантский  рост, срывая  с  себя  чугунные лохмотья и позорные
вериги гнилого безвременья, и поднявшего  в этом титаническом жесте вместе с
собой и свою эпоху на высоту, которую даже и представить тогда себе не могли
ни недалекие  почитатели общепризнанных  авторитетов,  ни,  кстати  сказать,
гордые одиночки, утешавшие себя во Христе.
     Но это был Пушкин.
     А  вообще-то в том  безвременье, которое засасывало и оглупляло тогда и
самых даже передовых  людей, в период, когда  былые идеалы рухнули,  а новым
неоткуда    было   пока   еще   и   взяться,   за   хрустальную    соломинку
интеллектуальнейшего чаадаевского мистицизма могли бы ухватиться многие.
     Так  почему же все-таки царизм с такой яростью обрушился на Чаадаева за
его "Письмо"?
     Конечно, какую-то роль  в  столь  суровой оценке властями  чаадаевского
выступления сыграло обращение Чаадаева к католической религии.
     "Православие,   --  писал  Луначарский,  --  при  всей  грубости  своих
догматических  форм, если  сравнить  их с  утонченной  прочной  католической
теорией и  острым  духом рационалистической  критики протестантизма,  тем не
менее сумело  сыграть некоторую положительную  роль в  пользу господствующих
классов России  не только  в качестве  основной формы идеологического обмана
некультурных  масс,  но  даже   в  смысле  своеобразного  "ослиного   моста"
1 для потребности самого  изощренного  оппортунизма людей высокой
культуры, желающих найти примирение с действительностью...
     1  В  данном случае  --  своего рода  "среднего  логического
звена", промежуточной стадии.

     Самым приятным для господствующих классов должно  было явиться  то, что
оно, в сущности, не требовало никаких реальных реформ, вовсе не желало найти
какого бы то ни было подлинного отражения в действительности, за исключением
таких  пустяков, как милостыня, пожертвования, монастыри и т. д. Все в жизни
могло и должно было  оставаться по-прежнему: православный царь, православные
жандармы, православные помещики..."
     Как бы то ни было, заключает свою мысль Луначарский,  "...но это хитрое
в  своей  наивности  построение  правды  небесной,  которое оправдывает  все
неправды  земные и даже слегка реально смягчает их (больше на словах, а иной
раз   "делами    милосердия"),   могло   служить    формой   примирения    с
действительностью  для  проснувшихся  к  острой  критике умов,  для  сердец,
начавших содрогаться при виде социального зла, которым, однако, впоследствии
понадобилось парализовать  это  содрогание или  так или  иначе  умерить его,
чтобы оно не привело к фатальному столкновению с господствующей силой.
     Если, -- добавляет Луначарский, --  мы возьмем, к  примеру, три  стадии
подобного использования религии в русской  литературе  и  выберем  для этого
Гоголя, Достоевского и Толстого, то мы получим такую градацию".
     Но  что  касается Чаадаева, то можно, пожалуй, даже сказать,  что  сама
религия занимала в его идее  духовного пересоздания мира подчиненное  место.
До известной степени ему было все равно, с какой именно религией он в данном
случае  имеет   дело,   и  этот  странный  на   первый  взгляд   религиозный
индифферентизм  у  религиозного  философа  был   очень   характерной  чертой
чаадаевского  миропонимания в последний период  его деятельности.  Во  время
написания   своих   "Философических   писем"   Чаадаев   следующим   образом
высказывается на этот счет, обращаясь к тому же Пушкину и уговаривая Пушкина
примкнуть к его,  Чаадаева, взглядам на  мир:  "...Смутное сознание  говорит
мне,  -- пишет  Чаадаев, -- что  скоро придет человек, имеющий  принести нам
истину времени. Быть может, на первых  порах  это будет нечто,  подобное той
политической религии,  которую в  настоящее  время  проповедует  С.-Симон  в
Париже,   или  тому   католицизму  нового  рода,  который  несколько  смелых
священников  пытаются поставить на  место  прежнего,  освященного  временем.
Почему бы и  не так? Не все  ли равно, -- заявляет Чаадаев с совершенной уже
откровенностью, --  так  или  иначе  будет  пущено в  ход движение,  имеющее
завершить судьбы рода человеческого?"
     С    точки   зрения    ортодоксально-религиозного   мышления   подобное
высказывание отзывается и некоторым даже цинизмом.
     Во всяком случае, как  видим,  царизму был прямой резон защищать "свое"
православие и обороняться от того западнического чаадаевского католицизма, с
которым  тот  выступил в "Философическом письме".  Следует  вспомнить в этом
случае  и  то,  что  как раз  в тот момент  русское  самодержавие  пришло  к
идеологическому отождествлению  своего  собственного  принципа  с  принципом
православной  религиозности  в  известном  триединстве уваровского  лозунга:
"Православие, самодержавие и народность".
     Но главное, конечно, заключалось все-таки не в инаковерии Чаадаева.
     Что же  прежде  всего  возмутило в  этом  "Письме" и двор  и  тогдашнее
русское "околодворье"?  Что  прежде  всего  инкриминировалось современниками
Чаадаеву как автору "Письма"?
     Обратимся к свидетельствам самих современников.
     Известный  тогдашний охранитель и  "патриот" немец Вигель писал, донося
по начальству, что в означенном  "Письме" "многочисленнейший народ в мире, в
течение веков существовавший, препрославленной, к коему,  по уверению автора
статьи,   он   сам   принадлежит,  поруган  им,  унижен  до  невероятности".
Единомышленник  Вигеля,   некто  Татищев,   негодовал  по  поводу   "Письма"
вследствие того, что "под прикрытием  проповеди в пользу папизма автор излил
на свое собственное отечество  такую ужасную  ненависть, что она могла  быть
внушаема ему только адскими силами".
     Позднее друзья H. M. Языкова,  успевшего к тому времени докатиться  уже
до  вполне  мракобесного охранительства, скрыли  от  широкой  общественности
такого рода стихотворный пасквиль его на Чаадаева:
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святые
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрекся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю Пап, --
Почтенных предков сын ослушной,
Всего чужого гордый раб!
Свое ты все презрел и выдал.
Но ты еще не сокрушен;
Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жен!
     И т. д.
     А в  послании к  К. С.  Аксакову  тот  же  Языков изъяснялся по  поводу
аксаковской симпатии к Чаадаеву и по поводу самого Чаадаева таким образом:
Дай руку мне. Но ту же руку
Ты дружелюбно подаешь
Тому, кто гордую науку
И торжествующую ложь
Глубокомысленно становит
Превыше истины святой,
Тому, кто нашу Русь злословит
И ненавидит всей душой.
И кто неметчине лукавой
Передался. -- И вслед за ней,
За госпожою величавой
Идет -- блистательный лакей...
И православную царицу
И матерь русских городов
Сменять на пышную блудницу.
На вавилонскую готов!
     Так встретила чаадаевское письмо и так оценила его охранительная, но не
официальная Россия того времени.
     К  этому  хору  присоединил свой  голос  и  Денис  Давыдов,  патриотизм
которого   к  тому   времени  также   успел   претерпеть  эволюцию  немалого
исторического  значения:  бравый герой  1812 года  теперь  похвалялся уже  в
великосветских  салонах  своим  участием в  подавлении  польского восстания.
Чаадаев теперь вызывал в Давыдове какое-то разлитие желчи:
     ...и вот
В кипет совещанья,
Утопист, идеолог,
Президент собранья,
Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик.
Все кричат ему привет
С оханьем и писком,
А он важно им в ответ:
"Dominis vobiscum".
     А вот как откликнула