оказывается своеобразной платой за сохранение
исторического оптимизма в тех именно случаях, когда с  "земной" точки зрения
этот оптимизм оказывается слишком абстрактным. Но в этом случае за ценой уже
"не стоят". Бумажные ассигнации религии  не спасают оптимизм от  девальвации
на рынке житейской суеты.
     Удивительно ярким примером такого рода прихода  к  религии,  и именно к
католицизму  на  русской  почве,  представляется  жизнь  одного  из  младших
современников Чаадаева, Владимира  Сергеевича  Печерина. В  этой жизни путь,
которым  сам Чаадаев  пришел к католицизму,  психологическая  закономерность
этого пути,  --  в  случае  с Чаадаевым в  значительной  степени  остающиеся
скрытыми во внутренней эволюции его мировоззрения, -- как  бы выходят наружу
и  легко  прослеживаются  в  видимой  логике  жизненных  поступков человека.
Поступки Печерина помогают понять чаадаевские мысли.
     Печеринская  биография  очень  интересно  пересекается   с   биографией
Чаадаева. Пересечение это происходит  как  раз  в момент "звездного  часа" в
жизни каждого из упомянутых людей.
     В  конце  сентября  1836  года  в  России  вышла  в  свет  15-я   книга
"Телескопа",  где  в  отделе  "Науки  и  искусства"  была  наряду с  другими
материалами  опубликована   статья  под  довольно  оригинальным   названием:
"Философические  письма к г-же ***. Письмо 1-ое". Статья  была не подписана.
Вместо подписи значилось: "Некрополис.  1829  г.,  декабря  17".  Публикация
сопровождалась следующим редакционным примечанием: "Письма эти писаны  одним
из  наших  соотечественников.  Ряд их  составляет целое,  проникнутое  одним
духом,  развивающее одну главную  мысль. Возвышенность  предмета,  глубина и
обширность  взглядов,  строгая  последовательность  выводов  и  энергическая
искренность  выражения  дают  им  особенное  право  на   внимание   мыслящих
читателей.  В  подлиннике  они  писаны на  французском  языке.  Предлагаемый
перевод не имеет всех достоинств оригинала относительно наружной отделки. Мы
с удовольствием извещаем читателей, что имеем дозволение украсить наш журнал
и другими из этого ряда писем".
     Так вышло в свет первое из знаменитых  "Философических писем" Чаадаева.
Опубликовать  его  Чаадаев  решился уже  давно  и  прилагал  к  тому  немало
стараний. Пушкин участвовал в поисках возможностей для напечатания "письма".
Перевел  его с французского (на котором Чаадаев писал лучше, чем по-русски),
по  предположению некоторых исследователей, Белинский.  Мемуарные  источники
указывают на друга  Герцена, известного  нам  по "Былому и  думам",  Николая
Христофоровича Кетчера.
     Сам Герцен, за два  года до того познакомившийся  с Чаадаевым у Орлова,
был в это время в вятской ссылке. "Я спокойно сидел, -- вспоминает он, -- за
своим письменным столом в Вятке, когда почтальон принес мне последнюю книжку
"Телескопа". Надобно жить в глуши и ссылке, чтобы оценить, что значит  новая
книга.  Я,  разумеется, бросил  все  и  принялся разрезывать  "Телескоп"  --
"Философические  письма",  писанные  к  даме,  без  подписи.  В  подстрочном
примечании  было сказано, что письма эти писаны русским по-французски, т. е.
что это перевод. Все это скорее  предупредило меня против статьи,  чем  в ее
пользу, и я принялся читать "критику" и "смесь".
     Наконец дошел  черед  и до "Письма".  Со второй, третьей  страницы меня
остановил печально-серьезный тон: от каждого  слова веяло долгим страданием,
уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие,
много думавшие и много испытавшие;  жизнью,  а  не теорией доходят до такого
взгляда...  Читаю   далее  --   "Письмо"  растет,  оно  становится   мрачным
обвинительным  актом  против  России,  протестом  личности,  которая  за все
вынесенное хочет высказать часть накопившегося в душе.
     Я  раза два  останавливался,  чтоб отдохнуть и  дать  улечься  мыслям и
чувствам, и потом снова читал  и читал... Я  боялся,  не сошел ли я с ума...
Весьма вероятно, что то  же самое происходило в разных губернских  и уездных
городах, в столицах и господских домах.  Имя автора я узнал через  несколько
месяцев..."
     Чаадаевское "Письмо" пошло по России.
     В  это  время,  в том  же самом  году, совсем  незадолго  до  появления
чаадаевского  "Письма", из России уехал  -- навсегда --  молодой талантливый
ученый Печерин.
     17 февраля  1848  года российский сенат вынес постановление, в  котором
значилось, что кандидат философии Владимир Печерин признается виновным: 1) в
недозволенном оставлении отечества и неявке в Россию по вызову правительства
и  2)  в отступлении  от православного исповедания  в  римско-католическое и
вследствие этого считается отныне навсегда изгнанным из отечества с лишением
всех прав состояния.
     Этому постановлению предшествовали  долгие уговоры  беглеца, увещевания
его,  официальные и неофициальные. Владимир  остался  непреклонным  в  своем
решении.
     Печерин, конечно,  был  тоже последователем молодого Ордын-Нащокина, но
последователем,  который  оказался  последовательнее   своего  исторического
предшественника.  Схема  была та  же  самая,  но  в случае  с Печериным  она
получила едва ли не классическую завершенность.
     Как и Чаадаев,  Печерин с юности был  мучим тем самым чувством, которое
Чаадаев назвал "истинным честолюбием".
     Одно  время, правда,  Печерину  казалось,  что он сможет  насытить  это
честолюбие скромным подвижничеством ученого-анахорета.
     "Я  воображал себе, -- вспоминал  впоследствии Печерин  этот  момент  в
своей жизни,  -- бедного византийского монаха в черной рясе. С какой любовью
он  рисует каждое  слово, каждую  букву!  А  между  тем  вокруг  него  кипит
бестолковая  жизнь  Византии,  доносчики  и  шпионы  снуют  взад  и  вперед;
разыгрываются всевозможные козни и интриги  придворных  евнухов, генералов и
иерархов; народ,  за неимением лучшего упражнения, тешится на ристалищах;  а
он, труженик, сидит и пишет... "Вот, -- думал я, -- вот единственное убежище
от  деспотизма.  Запереться  в какой-нибудь  келье,  да и  разбирать  старые
рукописи!"
     Немалое  число  русских  молодых и  не  очень молодых  людей  вслед  за
Печериным  (и, как правило, конечно, даже не зная о его  опыте на этот счет)
пытались идти этим  путем -- прожить жизнь  ученой улиткой. Путь этот, как и
каждый, имел  свою логику. Постепенно, продолжает  Печерин,  "я начал  жизнь
петербургского чиновника:  усердно посещал  домашние  балики  у  чиновников,
волочился за барышнями, писал кое-какие стихи и статейки в  "Сыне Отечества"
и  пр. и пр. Но --  что гораздо хуже -- я сделался ужасным любимцем товарища
министра  просвещения  С.  С.  Уварова,  вследствие  каких-то  переводов  из
греческой антологии, напечатанных в каком-то альманахе... Раболепная русская
натура брала свое. Я стоял на краю пропасти..."
     Но тут Печерина в числе лучших молодых ученых того времени послали "для
усовершенствования в науках" и  "приготовления  к профессорскому  званию" на
два года за границу.  Годы заграничных  странствий стали периодом  жестокого
духовного кризиса для Печерина. Дневники и  письма  его тех лет передают нам
характер его раздумий и терзаний. Мысль о родине преследует его.
     "Я родился  в стране отчаяния, -- пишет  Печерин. -- Вопрос один:  Быть
или  не быть? Как! Жить в такой стране,  где  все  твои  силы душевные будут
навеки скованы -- что я говорю скованы! -- нет: безжалостно задушены -- жить
в такой стране не есть ли самоубийство?"
     Образ России -- огромного Некрополиса, города  мертвых, страны  мертвых
душ -- образ николаевской России предстает  перед ним как  видение какого-то
страшного  бреда. Действительно, было отчего  сойти с  ума.  "Эпоха,  -- как
писал  в одной  из своих статей Луначарский,  -- можно сказать,  была усеяна
трупами  и  полутрупами,  из  которых одни  сопротивлялись  и были сломлены,
другие  согнулись,  остались  в живых,  но были искалечены,  приобрели резко
выраженные патологические черты".
     И  вот,  пишет  Печерин,  "я  погрузился  в  отчаяние,  я  замкнулся  в
одиночестве моей  души, я избрал  себе  подругу столь  же мрачную, столь  же
суровую,  как  я  сам... Этою подругою  была  ненависть!  Да,  я  поклялся в
ненависти  вечной, непримиримой  ко  всему меня окружающему!  Я  лелеял  это
чувство, как  любимую  супругу. Я жил один с моею  ненавистью, как  живут  с
обожаемой женщиною.  Ненависть  --  это  был  мой  насущный  хлеб,  это  был
божественный  нектар, коим я  ежеминутно упивался.  Когда я выходил из моего
одиночества, чтобы явиться в этом ненавистном мне свете, я  всегда показывал
ему лицо спокойное и веселое, я даже удостаивал его улыбки... Ах! Я  походил
на того  лакедемонского ребенка, который не изменялся в лице, в то время как
когти зверя, скрытого  под его  одеянием, терзали его внутренности. Я стал в
прямой разрез с  вещественной жизнью,  меня окружавшею; я  начал вести жизнь
аскетическую; я питался хлебом и оливками, а ночью у меня были видения".
     Все это похоже на чаадаевский путь.
     По  истечении назначенного  срока  Печерин вернулся  из  командировки и
вскоре  приступил  к  чтению  лекций  в Московском  университете.  Известный
русский филолог Буслаев, бывший тогда в числе  студентов молодого профессора
Печерина, пишет в своих "Воспоминаниях": "Профессор  греческого языка... был
совсем молодой человек, самый юный из всех прибывших вместе с ним товарищей,
небольшого роста, быстрый и ловкий в движениях, очень красив собою,  во всем
был изящен  и  симпатичен, и  в приветливом взгляде,  и в  мягком задушевном
голосе, когда, объясняя нам  Гомера и Софокла, он мастерски переводил нам их
стихи  прекрасным литературным слогом. Но, к несчастию, мы пользовались  его
высокими дарованиями и сведениями очень не долго, менее года".
     Известны  восторженные отзывы о Печерине-профессоре Ю.  Самарина, И. С.
Аксакова.
     "В короткое время своего профессорства, -- пишет, например, Аксаков, --
он успел внушить и  слушателям и  товарищам  чувства  самой живой  симпатии.
Строгий ученый, он соединял с замечательной эрудицией по части  классической
древней  литературы живое  поэтическое  дарование  и нежную,  хотя постоянно
тревожную  душу,  болезненно-чутко отзывающуюся на  все  общественные задачи
своего  времени,   на  всякую  боль  тогдашней  русской  действительности...
Направление мыслей его было атеистическое, общее почти всем его товарищам".
     Буде   пошло  бы  так  и  дальше,  Печерина  могла  ожидать  будущность
Грановского. Но едва ли кто даже из самых чутких его современников мог тогда
догадываться, какого  рода чувства брали уже верх в его  душе,  какого толка
мысли завладевали тогда уже его сознанием.
     Некрополис  калечил  душу  Печерина.  Вспоминая  о своих записках  того
времени, Печерин говорил потом,  что это было "не литературное произведение,
а  бюллетень о  состоянии моего здоровья".  Идеалы были  утрачены. Их  место
заменилось отчаянием. "Нельзя  ли  остановить жизнь на время? -- писал тогда
Печерин. -- Я не хочу жить, пока мне не скажут, зачем я должен жить".
     Тогда-то  по вечерам стал являться к Печерину его  Серый Карлик. "Вы не
знаете серого  карлика? Да, господа! Он мал, как и все карлики, но иногда он
в  одну секунду  перерастет  меня, -- говорит Печерин, --  и,  стоя за мною,
наклоняется  ко  мне  через голову,  бесстыдно заглядывает  мне  в  лицо  и,
насмешливо   скаля  зубы,   шепчет   мне   на   ухо   свое   позорное   имя:
Посредственность".
     Серый  Карлик --  это гибель  "истинно честолюбивых"  надежд.  И  Серый
Карлик -- это рождение спасительных иллюзий.
     "В одну из... торжественных ночей, -- продолжает Печерин  историю своей
души,  -- я  услышал  голос моего Бога, тот строгий,  грозный голос, который
потряс  все струны  моего  сердца.  Этот голос  прокричал мне:  "Что  ты тут
делаешь? Здесь нет будущности! Встань! Покинь страну твоих отцов! Возьми мое
святое знамя! Возьми мой тяжкий крест и неси его, если нужно, до Голгофы! Ты
падешь, но имя  твое  будет записано в книге живота между именами величайших
мучеников  человечества!"  Я,  -- говорит Печерин, -- услышал этот  голос  и
решился... Вот,  --  заключает  он, --  моя история... Я  отрекся  от всяких
чувств; у меня остались одни правила. Я служу неумолимому божеству. Я на его
алтаре принес в жертву то, что человеку дороже  всего, -- отечество, родных,
друзей!  Я имел  мужество  отказаться  от  общественного  положения,  весьма
выгодного  и  обставленного  всеми  прелестями  вещественного довольства;  я
добровольно  избрал  жизнь  лишений,  жизнь  бродячую, бесприютную,  нередко
грозящую  голодною  смертью...  Юношеское  ли это тщеславие?  Или  безмерное
честолюбие? Или безумие? Не знаю".
     Грянул "звездный час" Владимира Печерина.
     Через четыре года  после выезда из России Печерин принял католичество и
вступил  в проповеднический орден  редемптористов, известный  своим  крайним
аскетизмом и религиозным подвижничеством.
     Затем начинается двадцатилетний период деятельности "отца  Печерина" --
знаменитого религиозного  проповедника. Этот период по-своему тоже, конечно,
любопытен, но уже не имеет  отношения к истории русской  общественной мысли.
Имея общий исток,  пути Чаадаева  и Печерина  тут разошлись.  Каждый  из них
нашел свой "звездный час", каждый из них выбрал свой путь.
     Гершензон пишет, что Чаадаев совершил странную непоследовательность, не
приняв  католичества  и формально не перейдя, так  сказать,  "в католическую
веру", с соблюдением установленного ритуала.
     Непоследовательности,  однако,  тут  не было. Для Печерина католичество
стало новым  духовным  отечеством. "Что  значит отечество,  -- писал Печерин
перед своим  отъездом из России, -- в наш образованный век? Мы вырвались  из
цепей природы! Мы стоим выше ее! Физические путы нас более не связывают и не
должны связывать. Глыбы земли -- какое-то сочувствие крови и мяса -- неужели
это отечество? Нет! Мое отечество там, где живет моя мысль, моя вера!"
     Для Чаадаева  идеи  неокатолицизма оказались в  ту пору  парадоксальным
путем к осознанию своего места в русском обществе и к осознанию места России
в мировой истории. Кто знает, появись "Философическое письмо" годом ранее, и
имя  Печерина,  незаурядного  ученого,  даровитого  поэта  и  блистательного
лектора, может быть, обогатило бы  дальнейшую историю  русской  общественной
мысли? Кто  знает,  сколько имен для этой истории  успело спасти выступление
Чаадаева?
     Но Печерину Чаадаев уже не помог, не успел помочь.
     Прошло много  лет.  Герцен был уже в Англии и  издавал свой  знаменитый
"Колокол", случайно он встретился с Печериным. В "Былом и думах" есть глава,
посвященная этой  встрече. Глава называется не "Владимир Сергеевич Печерин",
она называется "Pater V. Petcherine" (отец В. Печерин, по-латыни).
     Кто-то сообщает Герцену:
     "-- Вчера я видел Печерина.
     Я вздрогнул при этом имени.
     -- Как, -- спросил я, -- того Печерина? Он здесь?"
     ...Его преподобие Печерин!.. "И этот грех лежит на Николае..."
     И  вот --  встреча. Встретились два русских  человека на  чужбине,  два
политических эмигранта. И два пути.
     "...Вышел  небольшого роста, очень пожилой священник в граненой шапке и
во всем одеянии, в  котором священники ходят в монастырях. Он  шел  прямо ко
мне, шурстя своей сутаной, и спросил меня чистейшим французским языком:
     -- Вы желали видеть Печерина?
     ...Я смотрел на него. Лицо его было старо, старше  лет; видно было, что
под этими морщинами много прошло и... умерло, оставив только свои надгробные
следы в чертах. Искусственный клерикальный  покой, которым, особенно монахи,
как сулемой, заморяют целые  стороны сердца и ума, был уже и в  его речи и в
его движениях. Католический священник всегда сбивается на вдову: он так же в
трауре  и  в  одиночестве,  он  так же  верен  чему-то,  чего нет, и утоляет
настоящие страсти раздражением фантазии.
     Когда  я  ему  рассказал   об  общих  знакомых  и  о  кончине   Крюкова
1, при  которой я был,  о том, как его студенты несли через  весь
город на кладбище, потом об успехах Грановского, об его публичных лекциях --
мы оба как-то призадумались. Что происходило в черепе под граненой шапкой --
не  знаю, но Печерин снял ее, как будто она ему тяжела была на эту минуту, и
поставил на стол. Разговор не шел..."
     1  Крюков Дмитрий Львович (1809--1845) -- историк и филолог,
профессор  Московского  университета, член  кружка Герцена  и  Грановского в
сороковых годах.

     Печерин  попросил  Герцена  прислать  ему  некоторые его  статьи. Потом
Печерин и Герцен обменялись несколькими письмами.  Они так и  не поняли друг
друга. Печерин,  по всей  видимости, прочитал  герценовские "Русский народ и
социализм" и знаменитое "О развитии революционных идей в России". Он писал в
этой связи Герцену: "У вас вырвалась  фраза, счастливая или несчастная,  как
хотите:  вы говорите, что  "фаланстер  --  не  что иное, как преобразованная
казарма,   и  коммунизм  может   только   быть  видоизменение  николаевского
самовластия". Я  вообще вижу какой-то  меланхолический отблеск  на  вас и на
ваших московских друзьях. Вы даже сами сознаетесь, что вы все Онегины, т. е.
что вы и ваши -- в отрицании, в сомнении, в отчаянии.  Можно ли  перерождать
общество на таких основаниях?"
     В  своей книге "О  развитии революционных идей  в России" Герцен, между
прочим,  писал:  "Фаланстер --  не что иное,  как  русская  община и рабочая
казарма, военное поселение на гражданский лад, полк фабричных, Замечено, что
у оппозиции, которая открыто борется с правительством, всегда есть что-то от
его  характера, но в обратном смысле.  И я уверен, что  существует известное
основание у страха, который начинает  испытывать русское правительство перед
коммунизмом: коммунизм -- это русское самодержавие наоборот".
     "Говоря так, -- читаем мы в комментариях к последнему изданию сочинений
Герцена,   --   Герцен   имеет   в   виду   тенденции   регламентирования  и
уравнительности, присущие утопическим представлениям о коммунизме".
     Вспомним  в этой же  связи  и  уничтожающую критику уравнительных  идей
вульгарного коммунизма в трудах К. Маркса.
     Печерин   просто  смешал  воедино   представление  о   коммунизме   как
действительном движении  истории  с утопическими теориями  коммунистического
общества,  придав  критике  Герценом  исторической ограниченности  некоторых
коммунистических утопий того времени смысл утверждения этой ограниченности в
качестве исторически неизбежного будущего всего человечества.
     Герцен отвечал Печерину, говоря,  что "тоска современной жизни -- тоска
сумерек,  тоска  перехода,  предчувствия.  Звери,  --  замечал  Герцен,   --
беспокоятся перед землетрясением".
     Но "землетрясений" Печерин уже боялся теперь больше всего.
     "Что будет с нами, -- отвечал  он,  в  свою  очередь, Герцену, -- когда
ваше  образование... одержит победу? Для вас наука -- все, альфа и омега. Не
та обширная  наука,  которая  обнимает все  способности человека, видимое  и
невидимое,  наука  --  так,  как  ее  понимал  мир  до  сих  пор,  но  наука
ограниченная, узкая,  и наука материальная,  которая разбирает  и  рассекает
вещество  и ничего не знает, кроме  него...  Если  эта наука восторжествует,
горе нам! Во времена гонений  римских императоров христиане имели по крайней
мере возможность бегства в степи Египта, меч тиранов останавливался у  этого
непереходимого  для   них   предела.  А  куда  бежать  от  тиранства   вашей
материальной цивилизации? Она сглаживает горы, вырывает каналы, прокладывает
железные  дороги, посылает пароходы, журналы ее проникают до каленых пустынь
Африки,  до  непроходимых лесов  Америки.  Как  некогда  христиан влекли  на
амфитеатры, чтобы их  отдать  на посмеяние  толпы,  жадной  до  зрелищ,  так
повлекут теперь нас,  людей молч