й, душа,  давно  уже
не трудностей боящаяся и  не  испытаний,  -  на  трудности  и  на  испытания
мужества как раз хватало, - глубинно боящаяся только выломанности  своей  из
доброго, согласного со всем мира, - как бы, повторяю, ни сжималась душа, это
вот спасительное ощущение согласия хотя бы в главном вновь выталкивало ее на
поверхность. Так что я искренно  говорила  в  то  мартовское  утро:  "Любовь
сильнее смерти", - ведь не лучше же я, не умнее, не  прозорливее  других!  Я
была из тех, кто привык подтягивать свою душу, равняя ее в  незримом  строю.
Такие, как я, - имя им легион, - ничего не знали, но и то, что знали, или  о
чем догадывались, еще не умели до конца додумать.
   Впрочем, все это я уже  написала  -  в  другом  месте,  в  другой  книге.
Ровесники Октября, мои сверстники, - их так  долго  убеждали  в  безоглядной
любви, что они, даже не очень уже любя, а, может, в глубинах своей души  уже
не любя вовсе, и в самом деле уверились, что очень по-своему, сдержанно и  с
достоинством, но любят тоже. Это же массовый гипноз был, - все, что  связано
со Сталиным, -  это  ощущение  неразрывной  связанности  с  ним,  -  феномен
личного, да и общего нашего сознания, о котором не здесь, конечно, говорить,
не сейчас, но будут же об этом когда-нибудь написаны книги!..
   А тогда, в тот мартовский день, может, сильнее всего говорила в нас  даже
не любовь, - говорило, повторяю, вот это ощущение  связанности,  потому  что
очень силен был элементарный страх - перед пропастью,  на  краю  которой  мы
вдруг очутились. Потому что - что же с нами будет дальше? Куда мы  теперь?..
Ведь "они" осмелеют теперь, - и  это  думалось  спроста!  -  ведь  "они"  же
двинутся на нас, а мы были сыты войной, она в нас еще кричала!..
   Очень трудно вспомнить, а тем более объяснить другим то, что нами  в  тот
день чувствовалось. Ведь и тот  военный  на  Переяславке  был  не  пешка  и,
наверное, не дурак: шел - и плакал!
   Митинг кончился,  и  мы  разошлись  по  классам,  твердо  зная  основное,
въевшееся в плоть и кровь советского  человека:  что  бы  ни  произошло,  он
обязан, советский человек, стоически стиснув зубы,  пахать  землю  или  лить
металл, или врубаться в угольные пласты. Или -  учить  детей.  Мы  разошлись
учить детей, дети - учиться. Для них это был первый в жизни урок: сначала  -
равнять свои чувства в общей шеренге, мы добросовестно показали им пример  в
этом, - потом - что бы ни случилось - стиснув зубы, продолжать свое дело...
   Но нам - мне и десятому "А" - так и не  довелось  продолжать  свое  дело.
Энергично распахнулась дверь, и в класс вошла руководительница этого класса,
она же завуч, - Лия Исаковна Вайнштейн.
   Лия Исаковна умела многое  брать  на  себя.  Распоряжалась  она  в  школе
авторитетно  и  толково,  успешно  подменяя  Лидию  Васильевну,  занятую,  в
основном, представительством внешним.
   Лия Исаковна извинилась передо  мной  и  задумчиво  остановилась  посреди
класса. Класс молча встал перед нею, молча сел, а она  все  так  же  стояла,
задумчиво разглядывая любимых своих мальчишек и мысленно на что-то решаясь.
   -	Ну, вот что, - сказала она, наконец. - Я вас отпускаю, идите. Вас  -  и
Любовь Рафаиловну. Только скорее...
   Мы и сами понимали, что если уж итти, то надо -  скорее.  Какой  инстинкт
нам, и, главное, Лии Исаковне это все подсказал!  Я  усомнилась,  было,  что
будет с остальными моими уроками, Лия Исаковна нетерпеливо поморщилась:
   -	Я подменю вас, скорее!..
   Господи, как мы неслись, - тридцать мальчишек и я, меняя на ходу трамваи,
как загнанных иноходцев, обгоняя идущих в одном направлении с нами  людей  и
перекликаясь, чтоб не растеряться в крутой и  неожиданной  смене  маршрутов.
Выскочили на Садовое кольцо, потом на Бульварное, минули  котловину  Трубной
площади, которой предстояло через несколько часов превратиться  в  гибельную
воронку,  минули  Петровские  ворота,  свернули  на  Пушкинскую,   пересекли
Столешников, - и уперлись в спины запрудивших Пушкинскую людей.
   Вот теперь - все. Теперь, если бы мы и захотели отсюда выбраться, то вряд
ли сумели бы это сделать. Сзади нас  быстро  росла  толпа,  утрамбовывалась,
становилась все плотнее. Но  мы  и  не  собирались  выбираться  отсюда.  Для
чего-то нас отпустили все-таки, - школа должна была  пройти  через  Колонный
зал и проститься - нами.
   Мы стояли несколько часов: в Дом Союзов, как ни близко  он  был,  еще  не
пускали. Напор сзади становился все сильнее, все ощутимее, и мальчишки, стоя
полукругом и подменяя друг друга, уперли руки в стену, защищая меня  и  тех,
кто уставал, кого подменяли. Где-то  там,  за  грузовиками,  оцепившими  тем
временем центр, уже разыгрывалась трагедия; мы были внутри кольца,  мы  даже
не догадывались об этом.
   Часов с четырех, - кажется, так, - толпа пришла в движение, и  мы  начали
потихоньку продвигаться вперед. Мимо глухих витрин, мимо запертых магазинов.
Покряхтывая от напряжения, отталкиваясь от  стен,  отбиваясь  от  напирающих
сзади.
   Чем ближе к Дому Союзов, тем итти  становилось  легче.  Все  больше  было
военных,  много  милиции,  они  сдерживали,  месили,  упорядочивали   толпу,
превращая ее мало-помалу в ровный поток.
   Порядок был - не было  торжественности:  слишком  долго  стояли.  Слишком
больших усилий требовало это ожидание. Торопливо настраивали  свои  души  на
сколько-нибудь торжественный лад: Сталин умер, и мы идем  с  ним  прощаться.
Ведь уже совсем близко, уже сейчас...
   Удар в глаза. Иначе сказать не могу: именно так - удар.  Говорили  потом,
что  яркие  прожектора,  установленные  при  входе  в  Колонный  зал,   были
специально направлены в толпу, чтоб выбить слезы. Не знаю, прожекторов я  не
видела. Я - о другом.
   Идешь прощаться  с  умершим  человеком,  отдать  ему  долг,  и  вовсе  не
стремишься что-то такое видеть.  "Что  увидишь?  Только  лоб  его  лишь,  да
Надежда Константиновна с слезами за..."  Так  писал  Маяковский  в  двадцать
четвертом году. В самом деле, а что там, собственно, видеть?..
   Сталин был виден весь, - именно это  било  в  глаза.  Весь,  до  кончиков
сапог, - не заваленный, не заслоненный цветами. Впечатление было такое,  что
гроб, словно портрет во весь рост, прислонен к стене,  прямо  против  входа.
Может, просто сильно поднято изголовье?
   В этом было какое-то неуважение к тому, что Лев Толстой называл  "великим
таинством  смерти",  что-то  слишком  кричащее,  откровенно  публичное.   Не
оставляющее места глубинной сосредоточенности, естественной при  прощаньи  с
умершим.  С  каким  умершим,  -  с  эпохой!..  Что-то   от   язычества,   от
идолопоклонства, - вот он весь, любуйтесь своим кумиром, рассматривайте его,
прощайтесь!..
   Это очень страшно было, - свидетельствую. Это  -  запоминалось.  И  когда
стало известно в Москве, чт( именно было в этот вечер, и ночью, и  на  утро,
когда встанет перед глазами весь этот чудовищный день и вся  эта  чудовищная
ночь,  -  все  невольно  смонтируется  воедино:  приподнятый   над   толпой,
выставленный на обозрение идол, - и жертвы, жертвы у его  подножья,  у  этих
противоестественно видных его сапог!..
   Словно все  это  было  нарочно  подстроено,  продумано  заранее  во  всех
деталях, - хотя бы эти грузовики, отрезающие  центр,  грузовики,  к  которым
неумолимо несло неуправляемую, воющую в отчаяньи толпу.  Грузовики,  которые
не были поставлены поперек Бульварного и Садового кольца, разрезая толпу  на
мирно текущие от окраин потоки, - это было бы только  логично,  -  нет,  они
стояли вдоль Бульварного кольца, замкнув его, заранее обрекая  на  увечье  и
гибель тех, кто окажется,  вольно  или  невольно,  в  это  кольцо  втянутым.
Дворы-ловушки,   заваленные    трупами    люки,    забитые    неузнаваемыми,
изуродованными телами больничные и городские морги...
   Какова  жизнь,   такова,   очевидно,   и   смерть.   Феномен   дьявольски
отрежиссированной  жизни,  сменившийся  дьявольской  режиссурой   этих   вот
похорон, этими выставленными напоказ сапогами,  забрызганными  кровью,  этим
воем  ужаса,  расплющенными,  истоптанными  людьми,  спешившими  воздать   и
проститься... Власть, намного превышающая ту, которую имел любой  российский
монарх, величие, навечно запечатлевшее себя пирамидами  московских  высотных
домов, - и день, превзошедший все, что мы знали под словом "Ходынка"...
   Но все это станет ясным позднее. Живешь на свете - и копишь  впечатления,
безотчетно откладывая их на полки памяти. Время само приведет их в порядок и
выстроит, как книги  на  стеллажах.  Никакие  последующие  разоблачения,  не
сделают того, что сделал, - в позднем, в искушенном уже восприятии,  -  один
этот день: пятое марта.
   Но все это будет, повторяю, позднее. А пока - пока мы идем темной  улицей
Грановского, а навстречу нам, от метро, во множестве - молчаливые,  одинокие
фигуры, идущие вперед, выставив плечо,  с  той  ожесточенной  решимостью,  с
какой устремляются  на  приступ.  Мы  невольно  уступаем  им  путь,  кое-как
уворачиваемся, чтоб не смяли и не сбили, и я идиотически спрашиваю: "Ребята,
куда они все?". И ребята отвечают: "Туда же". Отвечают спокойно: мы  же  еще
ничего не знаем! Но я упорствую: "Туда - так?..". И в недобром  предчувствии
сжимается сердце. И опять - впечатление навсегда,  его  не  избыть,  оно  не
забудется: люди, идущие туда. Не проститься - пробиться.
   Мы спускаемся вниз, в метро, - я и двое  ребят,  меня  провожающих.  И  в
метро все так же насуплены и молчаливы, как было  утром,  в  троллейбусе.  И
почему-то весь вагон смотрит на нас. Наверное, на нас есть эта печать: мы  -
были. Мы пробились, нам удалось. Остальные еще равняют  свои  души  в  общем
строю, а мы  -  уже  отработали  свое,  уже  -  готовы.  Только  неимоверная
усталость   сдерживает   наше   беспечальное    оживление    и    горделивую
удовлетворенность. Там, наверху, уже идет трагедия, - но ни люди,  едущие  с
работы и невольно поглядывающие на нас, ни мы сами - мы  же  еще  ничего  не
знаем об этом!..
   Мы придем ко мне и что-то поедим, молчаливо и жадно, - весь этот день  не
было во рту и росинки. И будем отдыхать в моей комнате: я в  кресле,  ребята
на тахте, - отдыхать молчаливо и  расслабленно.  Мы,  наверное,  и  сами  не
понимаем сейчас, какое это счастье  сбросить  сегодняшнее,  как  негнущийся,
сшитый не по мерке служебный мундир, переодеться в домашнее, быть,  наконец,
самими собой!..
   А мои родители так и не выйдут, закроются в  своей  комнате:  не  захотят
показать чужим мальчикам своих не омраченных сегодняшней утратой лиц.  Да  и
мне не захотят показать их, пожалуй, - чтоб ничем не  оскорбить  -  господи,
как стыдно думать сейчас об этом!  -  моей  всенародной,  моей  всепартийной
скорби!..
   Вот так оставим мы за спиной одну эпоху, вступим в  другую.  Но  и  этой,
другой, хватит нам надолго, - пока там мы поумнеем!..
   10.
   ПРАВДЕНКА
   В 1948 году написала я первую свою повесть "Друзья из Левкауц".  Название
села изменила, изменила, конечно, все имена и фамилии, а так - рассказала  о
нашей работе в Бессарабии сорокового года  все,  что  было.  Никакого  этого
чувства вины, о котором упомянула я совсем в другом месте, и гораздо  позже,
в "поумневшие" уже времена, у меня тогда и в помине не было; писала  я  свою
первую  повесть  так,  как  и  полагается  писать  правоверному   "ровеснику
Октября", - в самом  распрекрасном  урапатриотическом  духе.  Кончила  я  ее
событиями зимы 1940-41 года. Собиралась позднее продолжить повесть,  довести
ее до начала войны, может быть и войну прихватить. Пока же - отдала то,  что
написано, в Союз писателей,  в  Комиссию  по  работе  с  молодыми  авторами,
председателю ее Вере Васильевне Смирновой в самые ее белые руки.
   И вот, спустя несколько недель, сижу я  в  громадном  особняке  Правления
писателей СССР и прислушиваюсь к  тому,  как  очень  интеллигентная  женщина
ровным  и  доброжелательным  голосом  говорит  немолодому  уже  автору,  что
сказочка его, которую он представил, решительно  никуда  не  годится  и  что
самую мысль о литературном труде ему необходимо навсегда оставить. Автор же,
словно ему уши залило, ничего этого не  слышит  и  всерьез  озабочен  только
одним: можно ли ему хотя бы имя героя оставить, очень ему имя героя дорого -
"Авоська". И Вера Васильевна, совсем  уже  неправдоподобно  ровным  голосом,
совсем уже интеллигентно внушает автору, что графоман -  он,  между  прочим,
графоман и есть, и не спасет его никакое имя героя. Жутковатый  разговор.  И
я, естественно, готовлю себя к тому, что если мне скажут что-либо  подобное,
ничего не выклянчивать и за стул держаться покрепче, а еще лучше вот сейчас,
загодя подумать о том, куда же мне итти дальше, если я здесь не  понравлюсь.
Писать-то я буду все равно, такое дело, потому  что  графоман  -  он,  между
прочим, графоман и есть.
   Но, оказывается, моя повесть Вере Васильевне понравилась, и она этого  ни
от  меня,  ни  от  кого-либо  иного  скрывать  не  собиралась.  Вот  так,  с
рекомендательным письмом ее, и появилась  я,  наконец,  в  редакции  "Нового
мира".
   Вот когда все началось! Один из работников  отдела  прозы,  которого  все
дружески  именовали  "Юра",   прочел   мою   рукопись   и   написал   эдакую
приплясывающую рецензию, где сообщал, что "автор понимает  плавать"  (это  я
дословно цитирую), что работать с ним поэтому можно и, между прочим,  нужно,
потому что при всей актуальности затронутого  им  материала  Большую  Правду
нашей советской жизни он то и дело подменяет маленькой  Местной  правденкой.
Впрочем, последнего он не утверждал письменно,  это,  очевидно,  не  принято
было, но  с  тем  большей  горячностью  доказывал  устно,  -  в  присутствии
завотделом  прозы  и  редактора  Валентины  Дмитриевны  Раковской,   которой
доверено было эту Большую Правду нашей  советской  жизни  вместе  с  автором
выявлять и отстаивать.
   Ну, а в чем она, Большая Правда нашей советской жизни? Это  автору  тогда
же доскональнейше объяснили: прежде всего - в партийном руководстве. У  меня
этого партийного руководства в повести вовсе не было. Потому что в Левкауцах
у нас была робинзонада, и директор, присланный откуда-то из-под Тамбова, был
дурак и бабник, а партийного руководства со  стороны  мы  не  видели  вовсе,
партийное руководство Варюха осуществляла. Но если так уж позарез нужна  эта
Большая Правда -  пожалуйста!  Мы  же  не  маленькие,  мы  понимаем,  -  без
партийного руководства и не такие дубы  валились,  только  что,  у  всех  на
памяти. Без  партийного  руководства  мы  никуда.  И  приехавших  героинь  в
скромной моей повести сразу  же  принимал  секретарь  райкома  Колесниченко,
предупреждал о трудностях, советовал, как ловчее их одолеть;  ну,  и  потом,
раз уж появился  в  повести,  по  непреложным  законам  жанра,  не  оставлял
Левкауцы своим попечением.
   Вызывает меня для беседы завотделом прозы Дроздов. "Видите, - говорит,  -
как у вас хорошо секретарь райкома вписался! А  что  ж  у  вас  нет  местной
интеллигенции, - той  ее  части,  что  ждала,  дождаться  не  могла  прихода
советских? Была такая интеллигенция?".
   Бог ее знает, может, и  была.  В  Левкауцах  у  нас  были  учителя  более
симпатичные, были менее симпатичные, даже откровенно враждебные были, а  вот
таких, чтоб жить без нас не могли, - таких вроде не было.  Нарушены  законы,
по которым разворачивается Большая Правда! И вписала я фигуру учителя Морея,
это вам не  жалкая  местная  правденка:  ждал  он,  ждал  советскую  власть,
счастлив, что, наконец, дождался... А раз он появился,  надо  и  судьбу  ему
какую-нибудь выстраивать, - живой человек!  Даже  женить  его,  закоренелого
холостяка, пришлось, пусть уж зальется счастьем по самое горлышко!..
   Шутки шутками, а невзыскательная повесть моя все разбухает и разбухает, в
роман превращается, а с романа и спрос другой. Вот, говорят, вы о  техникуме
пишете, и  хорошо  пишете,  свежо,  непосредственно  (о,  господи,  все  еще
непосредственно и свежо!), а где ж у вас перестройка бессарабского  села  на
социалистический лад? Говорите, техникум ваш стоял на отшибе? А  какое  дело
до этого, простите, широкому читателю, - до того, что он  на  отшибе  стоял?
Никакого. У нас другого произведения  о  Бессарабии  нет.  В  третьей  части
напишите об этом, ага, в четвертой даже? Нет, уж третья и четвертая части  -
дело дальнее, нам первые две надо до ума довести.
   Довожу до ума первые две части, что делать!.. Как бы жила я в ту пору без
любимой школы, без дорогих моих ребят!.. Только они и держали. Вернешься  из
редакции, жизни не рада, выплачешься в подушку, - и  снова  к  столу,  снова
писать. Шутка сказать, перестройка бессарабского  села  на  социалистический
лад, на что она мне?.. Это как мачеха  Золушке  наказывала:  крупу  перебери
зернышко к зернышку, да полотна, что ли, натки, да, пожалуй, на досуге еще и
хоромы новые построй. Но у Золушки на подхвате добрая фея работала, а я  все
одна и одна: колхоз организовывай, целину поднимай...
   Современный читатель может и не все понять, современный читатель  скажет:
из чего же ты, бедолага, так мордуешься? Наплюй на журнал, всего и дел, - не
к стенке тебя ставят, не жизни грозят... Ну, а в других редакциях, в  других
издательствах  -  лучше  будет?  Доклад  Жданова  о  журналах   "Звезда"   и
"Ленинград" - это не на  год,  не  на  два  острасточка...  На  дворе  сорок
восьмой, не девяностые годы!..
   Господи, да мало ли с чем в ту пору мирилась душа! Читатель,  который  со
вниманием книгу читает, и так уж все понял: со многим. Понял он, очевидно, и
то, с каким трудом,  в  каких  страданиях,  слезала  с  нас  старая  шкурка,
только-только еще  начинала  слезать,  -  то,  на  чем  мы,  так  называемые
"ровесники Октября", были воспитаны: привычка к доброму  согласию  с  миром,
потребность ощущать себя в общих шеренгах. Нас, наверное, еще не так  трудно
было уговорить:  Большая  Правда,  маленькая  правденка...  Оно  только  еще
нарастало, новое восприятие  жизни,  -  у  каждого  по-своему  нарастало,  у
каждого - в свой час...
   В моем-то случае еще и это играло роль: уже проделанная работа.  Со  мною
однажды так было: приехала я с Мосордой  в  Ленинград,  и  полезли  все  мои
ребята на Исаакий, на самую вышку.  Я  им  так  и  сказала  тогда:  "Лезьте,
ребята, я вас внизу  подожду".  Понятное  дело:  Исаакий  был  мне  с  моими
сомнительными ногами решительно не по силам. Но когда голоса их где-то  там,
наверху, замерли, я подумала -  и  полезла  тоже.  Так  почему  я  добралась
все-таки? Потому что в какой-то момент спускаться  вниз  было  трудней,  чем
продолжать подъем... Вот уже и  свет  вверху  маячит,  и  голоса  слышны,  и
столько усилий сделано, - лезу!..
   Ну, остальное-то все - уже детские  игрушки.  Почему  у  вас  директор  -
дурак? Не может у  нас  директор  быть  дураком.  А  мы  его  -  в  завхозы!
Подождите, подождите, а почему у вас завхоз - дурак? Советский  же  человек!
Мы кого угодно в освобожденные республики не засылали. Не засылали они  кого
угодно! Ну, все они знают! Я там работала, я от тех дураков  натерпелась,  а
они - знают!.. Но не с Исаакия же в одиночку спускаться!.. Будет завхоз  тот
местный, у местного, как известно, пережитки, какой с него спрос!..
   Вот так  и  прошли  два  года  -  в  продуктивной  творческой  работенке,
вспомнить страшно! А когда они прошли,  мой  редактор  Валентина  Дмитриевна
Раковская обратилась  в  редакцию  с  письмом:  дескать,  автор  свой  роман
переделал (роман!), все редакционные замечания учел, но решить вопрос о  его
публикации можно лишь тогда, когда он напишет, как  и  предполагал  вначале,
третью  и  четвертую  части.   Как   это   все   называется   деликатнее   -
издевательство, подлость?..
   Ну, у каждого солиста - своя партия. Я свою чисто веду. Пишу  заместителю
главного редактора Александру Юрьевичу Кривицкому. "Не может быть, - пишу, -
чтоб в ре