?  Вы  читали
когда-нибудь о счастливой любви?  Не  пишут  писатели  о  счастливой  любви:
нельзя, передохнут мухи. Счастливому Отелло господь ниспошлет коварного Яго,
у Арбенина возбудит в душе огонь ни на чем не основанной  ревности,  и  даже
влюбленной королеве Гертруде устелет сладострастное ложе горькими  попреками
сына. Такова литература: ей противопоказано какое бы то ни было благолепие.
   В самом деле, что бы мы делали, если бы Монтекки и  Капулетти  перепились
на радостях, поженив от греха своих  акселератов?  Не  было  бы  бессмертной
трагедии, только и всего, не качались бы мы,  вместе  с  юными  героями,  на
тонюсенькой жердочке над дьявольской бездной.  Как  же  прикажете  писать  о
жизни учителя, который вот сейчас сидит в малогабаритной своей  квартире  за
номером 110 (я уже не живу  со  своими  ребятами,  но  отдельно  от  них,  в
соседнем подъезде) и думает о насущнейшей 30 декабря проблеме: как прикажете
разместить идущих к нему группами и поодиночке ребят. Как  разместить,  если
их опять на  год  больше,  так  называемых  "старых"  да  и  нынешние  вчера
подскуливали на уроке, узнав о сложившейся  традиции:  "А  нам  нельзя,  да?
Порядочки..."
   В общем, с дальнейшим повествованием ничего не получится, это ясно: о чем
писать, если нет конфликтов? Горит  над  столом  большая  лампа  под  желтым
абажуром, очерчивая круг света  над  склоненными  головами,  негромки,  хоть
вовсе не всегда согласны  друг  с  другом  юные  голоса.  Общая  наша  мысль
движется, и каждое движение ее вперед, каждая находка на пути этого движения
- радость.
   Некоторые мои ученики удовлетворяются уроками,  -  запишут  аккуратненько
конспекты, вооружатся для будущих своих  абитуриентских  свершений,  вежливо
подарят репетитору цветы на прощанье... Таких немного. Большинство  накрепко
сдружается между  собой,  группы  с  группами  сдружаются,  возникает  некое
сообщество - в наши глухие, неверные, в наши центробежные времена!..  А  раз
так, то и идиллии нет никакой.  То  хорошую  девочку  изнасилуют  на  горном
курорте, и надо что-то срочно с этим предпринимать,  и  чтоб  мама,  сохрани
бог, не знала; то хорошего парня потянет в наркоманию; то славный человечек,
сбитый  с  толку  сексуальной  революцией,  потянется  в   иссушающий   душу
тройственный союз. А мне иные люди говорят: "Тебе хорошо, у тебя элита..." У
меня  -  элита!..  Помню,  как  бряцающего  на  каждом   шагу   "металлиста"
уговаривала: "Ты хоть на первый урок не надевай всего,  дай  нам  потихоньку
привыкнуть..." Но все это, считайте, игрушки.  Есть  другое.  Больше  всего,
например, боюсь коротких  звонков:  "Можно  зайти?  Я  не  надолго".  Это  -
прощаться, горе мое. Они-то бодрятся -  или  не  поняли,  что  прощание  это
навсегда, или поняли - и все-таки бодрятся. Всегда ли  я  выдерживаю  нужный
тон? Не ручаюсь, не знаю. Кричала же на меня, помнится, Машка Катаева хорошо
поставленным режиссерским голосом: "Любовь Рафаиловна, это нечестно!"  Ладно
- о честности. Словно лист с деревьев осыпается - и не удержишь...
   А мы - остаемся. Нас много. Меньше, чем было когда-то, и все-таки  много.
Мы, оставшиеся, живем, как тушинские батарейцы под Шенграбеном  (помните,  у
Толстого: "Про батарею Тушина было забыто"): нам тоже - и весело, и страшно.
Такое время. Только вот не забыто про нас, ни про одного из нас не забыто!..
   Придет юный мужчина: "Я не к вам, я к вашему  мужу".  Ему  надо  получить
консультацию у горного инженера: как выгребать  людей  из-под  развалин.  "И
нельзя ли достать снаряжение, хоть плохонькое?.." Этот собрался в Армению  -
спасать людей. Другой приезжает из  Азербайджана  -  вдруг!  -  почерневший,
словно обугленный, привозит  магнитофонные  записи,  фотоснимки:  "Все,  что
говорят в газетах о бакинских событиях - это все ложь, вот  она  правда".  Я
обязана - он и не сомневается в том, что я обязана, - помочь ему эту  правду
опубликовать. Во время грандиозных московских митингов в  телефонной  трубке
будут трепетать счастливые юные  голоса,  делясь  и  приобщая:  "Если  б  вы
видели... Сотни тысяч!.."
   Сказать ли про август девяносто первого, про защиту Белого дома?  Конечно
же, они были там. Бесстыдно залгавшись перед своими домашними и  кое-как  их
успокоив: уезжаю за город, не ждите... Я вглядывалась до  боли  в  глазах  в
телевизионный экран и смеялась от счастья и  гордости:  безоружные  юноши  и
девушки, крепко сцепившиеся, движущиеся навстречу  танкам  или  дремлющие  в
ожидании штурма на воздвигнутых ими баррикадах. Мои -  не  мои,  не  все  ли
равно; все, что показывали в эти дни, было их бесстрашием и  веселостью,  их
стремлением взвалить на себя побольше, быть там, где опаснее и труднее.
   А бывает и так. Невнятный мальчишеский голос: "Лева - умер".  "Как  умер?
Что случилось?" Думала - Афганистан, было это во время войны в  Афганистане,
но писал мне солдатик из благополучной Одессы. И писала я ему  -  в  Одессу.
"Убили. Похороны завтра. Здесь, в Москве". Все толком  я  узнала  позже,  из
документов, из материалов дела. Главное знала уже не похоронах: убили "деды"
вшестером. Так и били, - чтоб убить. Нашли нашего Леву с пробитой головой  у
стен казармы.
   Это очень страшно было: тоненькое, еще не сложившееся мальчишеское  тело,
вытянутое  в  гробу,  непримятый,  новенький  берет  прикрывает  темя,  лоб,
спускается на ввалившиеся глаза.  Господи,  письма  писал  веселые,  добрые,
полные жадного любопытства к жизни, птица писала бы так, если бы умела.
   В молчаливой толпе у морга легко нашла своих, двух  девочек  и  мальчика,
единственного из этой группы, которого в армию не призвали. Бледные,  тихие,
отжавшиеся в угол. Все в автобусы садились, когда я к ним подошла: "За углом
- такси. Это меня ждет, садитесь..." Поехали в Востряково. Ребята молчат  на
заднем сиденьи, вздохнуть боятся, держатся за руки. Бедные мои. Мне  хорошо,
я впереди, с шофером. Плачу, и никто не видит, как горько, как  безутешно  я
плачу.
   В  сумеречном  небе  -  как  белесые,  безмолвные  привидения  -  громады
Олимпийской  деревни,  мертвые  окна  пустынных  офисов  отражают  последние
солнечные лучи. Строим - и неизвестно, что строим, для чьей радости?  Зачем,
для кого? Вся эта пустота и помпезность, лишенная живого дыхания  и  голоса,
для кого она? Само государство, глухое к нашему горю,  безучастное  к  тому,
что есть наша жизнь, равнодушно слизывающее надежды и голоса, и улыбки наших
мальчиков, самое существование их. Почему мы  обязаны  отдавать  и  терпеть,
почему никто и ничем не обязан перед нами? Я позже встречусь со следователем
и буду все это говорить ему, зло, агрессивно:  почему  мы  обязаны  отдавать
лучшее, что имеем, а вы - что делаете вы? Развели уголовщину...
   А еще позже, на первом же традиционном сборе, когда дом  мой  ломился  от
жданных и нежданных гостей и кто-то уже примащивался на полу, на  газету,  а
кто-то еще хлопотливо выкладывал на кухне собственного  изделия  пирожные  и
пироги, и все желали первого тоста и красноречиво  поглядывали  на  меня,  я
сказала вроде обычное: "Как же я люблю вас - за вас!" И прибавила необычное:
"Я и сама не знала, что я вас так люблю, только на  днях  узнала..."  И  они
бездумно чокнулись, никакого значения  не  придав  моим  не  совсем  обычным
словам, - дескать, конечно, любит, куда ей от нас деться? Мы  ее,  наверное,
тоже любим... Господи, будто они хоть что-нибудь в нас  понимают!  Так,  вид
делают...
   21.
   В ЧЕМ НАША ВЕРА?
   Прекрасно помню, с чего это началось. Пришли Рената Г. и Коля П. Я в  это
время то ли посуду мыла, то ли картошку  чистила,  а  они  пытались  вежливо
оттолкнуть меня от мойки и все за меня  сделать.  Разговор,  с  которым  они
пришли с улицы, между тем, не прерывался. И я услышала, что Рената говорит о
своих сложных отношениях с богом, о том, что она, в  конце  концов,  в  него
уверовала. Я  могла  бы  и  промолчать,  конечно,  но  откликнулась,  причем
довольно небрежно:
   - Брось! Ни во что ты не веришь, так, модничаешь...
   Затянувшаяся пауза заставила меня оглянуться. Рената смотрела на  меня  с
недоброй прищуркой:
   - Удивительно. Самый сильный человек из всех, кого  я  знаю,  и  вдруг  -
атеист...
   - Это про меня, что ли?  -  усомнилась  я:  утверждение  "самый  сильный"
как-то сбило меня с толку.
   - А про кого же?
   - Зд(рово. Слушай, разве я ни во что не верю?
   - Сами говорите.
   - Но я же верю!
   - Во что?
   Я надолго задумалась: в самом деле, во что?  Лет  пятьдесят,  по  крайней
мере, не задумывалась ни о чем подобном.
   - Подожди, подожди! Так вот сразу и не скажешь. О  черт!  Может  быть,  в
вас?
   - Как это?
   - Не знаю.
   И мы, уже трое, всерьез задумались: а во что мы,  в  самом  деле,  верим?
Подумавши же, решили: собрать всех, кто в ближайшее время прорежется, -  ну,
и захочет, конечно, - сесть всем вместе за  привычный  стол  под  родимейшим
абажуром и написать сочинение - как все они в свое  время  писали,  когда  у
меня учились. Сочинение на неожиданную тему: "Во что я верю". Вот так.
   Сказано - сделано. И в одно из ближайших воскресений сели мы  за  стол  -
человек двенадцать ребят и я. И стали писать о том, во что же каждый из  нас
верит.
   Сочинение было нелегкое, скажу прямо.  Но  многие  ребята,  узнав  задним
числом об этом нашем великом  сидении,  обижались:  "А  я?  Почему  меня  не
позвали?"  Мы  отвечали:  "Всех  не  обзвонишь".  Отвечали:  "Кто  же   тебе
запрещает? Садись и пиши". "А других - дадите прочитать?" "Конечно. Напишешь
- прочтешь".
   Это я отвечала: "Напишешь - прочтешь". И все понимали:  это  справедливо,
откровенность за  откровенность.  Потому  что  когда  мы,  собравшись  в  то
воскресенье, закончили  свою  работенку,  оказалось,  что  кому-то  надо  на
внеурочную работу, у кого-то диплом горит, кого-то семейные дела  поджимают.
И ребята быстро наварили картошки и сели ее есть. А меня, поскольку я никуда
из собственного дома не торопилась, - меня попросили все, что они  написали,
читать вслух. "А все ли согласны на это?" Оказалось, все.
   Бросили жребий, в каком порядке читать, и  я,  помнится,  над  первым  же
сочинением замялась: не могу я  такое  читать  вслух.  Рената,  -  а  первое
сочинение было ее, - кивнула головой:
   - Ничего, читайте.
   Сочинение ее было открытое, беззащитное, - как голый человек на ветру,  -
сочинение, после которого я уже легко, без запинки читала всех. Я  потому  и
отвечала тем, кто просил меня позднее заглянуть в сочинения: "Сам напишешь -
пожалуйста". Я и взрослым людям, своим друзьям, говорила  то  же,  -  многие
изнемогали от любопытства: "Пиши. Я же писала". Им, кажется,  трудней  было,
чем ребятам: с годами все трудней говорить о своем открыто и просто. А когда
это  им  все  же  удавалось,  облегченно  смеялись:  здравствуйте,  дескать,
добрались до самих себя!..
   И, конечно, в сочинении Ренаты, в первом же, которое я читала, и речи  не
было о боге, - она словно вовсе забыла наш разговор. Верила в людей,  верила
в волю их к лучшему, верила, в конечном счете, в слово, которое способно эту
волю к лучшему пробудить. Кончала она свое сочинение постскриптумом: "Любовь
Рафаиловна, не стыдно ли это - ежедневно, ежечасно мечтать о любви?.." И так
как был это постскриптум, я сочла возможным его не читать, а просто ответить
через плечо, потихоньку, чтоб никто на это не обратил внимания:
   - Вовсе не стыдно, вот дурачок! Естественно!..
   Когда она училась - года три назад,  -  она  была  сорванец-мальчишка.  В
группе, кроме нее, было пять мальчиков, и другая девочка на ее месте  изошла
бы кокетством, а у Ренаты и тени кокетства не было, была она для всех добрым
товарищем, всегда готовым на сочувствие и помощь. А однажды  я  видела,  как
все они, уходя с  урока,  затеяли  снежки  у  меня  под  окном,  и  Ренатка,
плечистая, крепенькая,  прицельными,  сильными  ударами  гнала  перед  собой
ослабевших  от  хохота  противников.  И  вот  такое   доверчивое,   глубинно
женственное: "Не стыдно ли... везде, всегда..."
   Если поразмыслить, то, в конечном счете, писали все об одном и том же:  о
хороших людях.  Даже  так:  об  "интернационале  хороших  людей"  -  помните
"Гедали" Бабеля? Вряд ли кто-нибудь из них читал этот  бабелевский  рассказ,
но писали они об этом: об единении хороших людей между собой, а,  значит,  о
счастье. Между прочим, и я - писала о том же. Читая  сочинения,  я,  грешным
делом подумала: может, и не обошлось без квартиры 110, без нашего  братства,
без этого абажура, которому, как  другу,  радуются  пришедшие  после  долгой
разлуки: "Висит! Все тот же!"
   Вот такие великие сидения происходят  в  старом  блочном  доме  застройки
шестидесятых годов!
   Кое-кто из ребят сбился на самоанализ, - достоин ли  он  вообще  подобных
проблем и той веры, о которой мечтает. "Я верю в любовь, но ведь я эгоистка,
я и с другими-то хороша для того, чтоб ко мне относились получше..." "Я пока
во всем сомневаюсь, но надеюсь, что вера  возникнет,  в  конце  концов,  как
какой-то синтез...", "Верую в  человеческое  достоинство",  "В  человеческую
индивидуальность". Ошеломили всех мысли восточного  человека  Равиля:  живу,
чтоб умереть. Ничего себе! Равиль  решительно  отклонил  шуточки:  к  этому,
оказывается, надо долго и трудно готовиться - к тому, чтоб умереть достойно,
и уходит на это иногда вся жизнь.  Впрочем,  оказалось,  что  до  этого,  до
смерти, надо перевидать и перечувствовать  возможно  большее,  а  эта  мысль
грешила  не  столько  восточной  мрачностью,  сколько  избытком   юношеского
авантюризма. Не этот ли благородный юношеский авантюризм и приведет  его,  в
конце концов, в окровавленный  Баку  девяностого  года,  как  позднее  будет
приводить в бесконечные зоны восточных конфликтов.
   Сколько зим, сколько лет
   Я гляжу на этот свет
   И топчу твою землю пятой.
   У тебя, царь небес,
   Закрома полны чудес,
   Я карман подставляю пустой.
   Этот стихийный взрыв радости обычен для нашей  любимицы  Кати  Ч.  Я  это
позднее получила из городка на Волге, где она живет с сынишкой и мужем.
   Денег не было и нет,
   Ни гроша, хоть плачь,
   Если ж плачем согрешу - прости.
   Мне бы только бы погоду,
   Чтобы высох плащ,
   И дорогу, чтоб с тобой по пути...
   22.
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
   Они снова сидят вокруг меня, все за тем же столом, за  тем  же  абажуром.
Уже другие. Я читаю им письмо Герцена "Сыну моему  Александру":  "...Протест
независимой личности против  устарелого,  рабского  и  полного  лжи,  против
нелепых идолов, принадлежащих иному времени и бессмысленно  доживающих  свой
век между нами, мешая одним, пугая других..."
   Читаю. И сразу же нетерпеливо поднимается девичья рука:
   - Можно? Мне кажется, что нам эти предостережения уже  не  нужны.  Может,
лет пять-шесть назад, не знаю...
   Вот так: им это уже не нужно, они уже умные. А, может, именно им и нужно?
Не слишком ли легко все им досталось? Как писал тот же Герцен: "...Просто по
праву наследства?.." Отрицание - с воздуха, сомнение с налета,  ирония  -  с
куста...
   Герцен может говорить о "праве наследства": он на безмыслии не обжигался.
Чего не было, того не было. А мы  это  помним  отчетливо:  безмыслие  нашего
поколения,   оголтелое   заглатывание   самой   неправдоподобной   неправды,
торопящееся заявить о себе самодовольное единомыслие. Я уже говорила в  этой
работе о том, как двадцать с лишним лет своей жизни затратила на то, чтоб  в
меру  своих  заурядных  сил  и  незаурядной,   доставшейся   по   наследству
добросовестности исследовать, как могло сложиться такое противоестественное,
такое страшное, - то, что целое поколение на  несколько  исторических  ходов
вперед знало, что и по какому поводу думать, как и  к  чему  отнестись,  что
восчувствовать со всем молодым пылом и страстью... Нам, бедным, и  в  голову
не приходило, что все это  жутковато  как-то.  На  знаменитого  французского
писателя обиделись, помнится (нам подсказали, что надо бы  обидеться,  и  мы
обиделись очень): он вернулся из России на родину и  написал,  что  все  мы,
советские юноши и девушки, на одно лицо, - думаем одно,  говорим  одно...  А
чего он хотел, империалистический прихвостень, чего от нас ждал, -  идейного
разброда?..
   Так что мы теперь - навсегда пристыженные, мы ученые, нам этого нельзя, -
бездумного и легкого, повторяемого за другими. Пусть даже с обратным  знаком
повторяемого, все равно - нельзя.
   Мы мчимся в нашей взбаламученной современности, словно на  рванувшейся  в
ледоход льдине, - берег разворачивается  перед  нами  в  непрестанной  своей
новизне. Кто там, на берегу? Кто-то кричит, машет руками, -  то  ли  смеется
над нами, то  ли  зовет  на  помощь.  Обязательно  прислушаться,  непременно
услышать, не упустить - ничего.
   Мне хорошо, я при деле: смотрю, как пробиваются вот у этих ребят,  словно
молодая травка по весне, их зелененькие мысли.  Мне  и  самой  странно,  но,
кажется, мы до чего-то договариваемся с ними, хоть я и старомодна,  конечно,
и вряд ли до конца понята ими. Не надо малодушествовать. Это я говорю  своим
сверстникам: малодушествовать - не надо. Как  сказал  все  тот  же  умнейший
Александр Иванович: "Может, и наш опыт чему-то послужит..."
   Сижу на пенушке, на самом солнышке, подставляю ласковым лучам лицо,  жду:
а что будет дальше? Какие, даст бог, будут еще обретения, какие, не дай бог,
потери? Уже и галочкой вроде отметилась, совсем как  в  тех  стихах,  что  в
эпиграфе, - а все еще чего-то жду, жду...
   Получила я позднее, тоже по почте, и другое сочинение, - впрочем, вовсе и
не сочинение, а любительский  снимок.  На  нем  -  очень  красивая  девочка,
умненькая  и  улыбчивая  Даша,  на  солдатском   плацу,   залитом   солнцем,
прижимается к локтю высокого, ломкого  парня  в  матросской  форме,  -  сама
нежность, сама любовь. На обороте - надпись. "Сочинение: во что  я  верю?  Я
верю - в Ваньку". И это "сочинение", вот сейчас, когда я перебираю их,  рвет
мне  сердце,  потому  что  маленький  Петька  у  Даши   есть,   активный   и
предприимчивый, как поколения материнский предков,  а  Ванечки,  в  которого
верят, Ванечки нет и, как говорится, не надо. Потому что Ванечка уже  тогда,
кажется,  задумывался,  несмотря  на  безукоризненную  наружность   Даши   и
темно-русую, медовую ее масть: в его семье эту нацию уважали не очень.
   А вот  случай  обратный,  зеркальный,  так  сказать,  -  сочинение  очень
недоступной на вид и  очень  беззащитной  девочки:  "Сколько  можно  терпеть
колотушки, которыми награждает жизнь!.." Это сочинение не о том, во что  она
верит, а о том, почему верить - перестает.
   Очередной  поклонник  Катьки,  -  так  зовут  девочку,  -  безукоризненно
влюбленный и  безукоризненно,  казалось,  воспитанный,  после  долгих  своих
просьб привел избранницу к своим родителям. Предполагаемый свекор  подступил
к дорогой  гостье  со  скептической  дотошностью  много  повидавшего  иудея,
уклончиво поднимая бровь каждый раз, когда девочке  казалось,  что  разговор
между ними идет на равных. "Врачи! - сказал он сыну,  когда  катькины  следы
уже были занесены снегом. - Это хорошо - врачи! Это  -  деньги.  Но  что  ты
хочешь, Ося, - у нее же мама - русская."
   Бедные мои ребята! Вот так отзывается в моей  душе:  "бедные",  "мои".  Я
очень точно сказала тогда, на кухне, еще не успев додумать до конца: "Верю -
в вас." В них - верю. А ведь тогда не было еще ни землетрясения  в  Армении,
ни всех этих событий на Кавказе, не было защиты Белого дома. Не было,  между
прочим, неожиданного звонка одного из ребят, Виталия В.: "Если  почувствуете
опасность, звоните на ближайший студенческий пост, - через пять минут у  вас
будут люди". Это было тогда, когда по Москве  полозли  слухи  о  готовящихся
еврейских погромах.
   И никто не написал  "Верю  в  коммунизм"  или,  предположим  "не  верю  в
коммунизм", "верю в перестройку". Впрочем, о перестройке тогда только-только
на