ует на втором этаже, где мятежная толпа шумит уже
около начальника вокзала.  При  моем  приближении  голоса  вновь  сходят  на
почтительный шепот: "Товарищ из "Известий". Меня  разворачивают  фронтально,
как хоругвь, и  придвигают  пред  начальственные  очи.  Меняется  в  лице  и
начальник вокзала тоже.
   Короче говоря, через полчаса мы  были  в  воздухе.  Не  было  горючего  -
появилось горючее. Почему? Да потому, что  я  вспомнила,  что  среди  прочих
бумаг лежит у меня  в  сумочке  и  командировка  от  "Известий".  А  главным
редактором "Известий" был в ту пору любимый зять лидера, Алексей Аджубей,  и
считалась тогда газета "Известия" наипрестижнейшей в нашей прессе.
   Так что, дорогие, сохранился ли у вас  ну  хоть  самый  маленький,  самый
завалященький культ личности, - такой, чтоб  можно  было  поднять  в  воздух
переполненный лайнер? Если не сохранился, - вам в  причудах  нашего  времени
ничего не понять.
   И еще - дела журналистские.
   Сижу на бревнах посреди удмуртского села Карашур. Длинная улица,  залитая
солнцем, оконца заставлены геранью, чисто выскоблены ступени крутых  крылец.
Изредка шевельнется над геранями кружевная занавеска, и опять -  безлюдие  и
безмолвие. Двери глухи - стучи не стучи. Затаилось село.
   Все равно - я никуда не уйду. У меня в  сумке  лежит  письмо,  написанное
двумя детьми: "Дорогая редакция,  помогите,  пожалуйста!  Нашу  маму  избили
супруги Егоровы - за то, что она колдунья. У нас папа задавился в 1957 году,
мама болеет туберкулезом. Мама старается нас в люди  вывести,  учит,  а  они
избили ее так, что у  нее  изо  рта  кровь  идет,  лицо  исцарапано,  волосы
повыдерганы. Егоров, вместо того, чтоб зайти и поговорить по-хорошему, подал
в товарищеский суд, чтоб нас из села выселить. Он бухгалтер  на  ферме,  его
все боятся и слушаются. Если нас выселят, куда нам деваться?.."
   Вот и сижу я на этих бревнах посреди села Карашур. А  мне  со  всем  этим
куда деваться? Из записей товарищеского суда, которые мне дали в  районе,  я
уже знаю, что Егоровы ждали ребенка, мечтали о мальчике, а  мальчик  родился
мертвенький. Горе, конечно. А кто виноват?  Конечно,  Медведева,  она  давно
грозилась за что-то отомстить, вот и  отомстила,  сглазила.  Егоров  бил  ее
страшным боем, - это одни говорят. Другие говорят: да ну, страшным боем,  он
ее едва тронул... Третьи: господи, он и с крыльца не спускался...  "Вы  меня
познакомьте, - попросила я, когда меня привезли в  Карашур,  -  с  женщиной,
чтоб была поумнее и посердечней, и по-русски бы понимала..."
   Вот мой провожатый и привел меня к уборщице сельсовета. Еще бы не  умная,
к ней вся сельская почта идет. Познакомил - и скрылся.
   Устинья Прокофьевна с неохотой впустила меня - не в дом, нет,  в  дом  не
впускал никто, в летнюю кухоньку. С достоинством согласилась: да,  грамотна,
поразумней других-то. Потом узнала, о чем пойдет  речь,  приблизила  ко  мне
лицо, живые глаза ее испуганно округлились: "Милая  моя,  ты  и  не  знаешь,
какая она колдунья. Я уж своему говорю: не трожь, не связывайся ты с нею..."
Муж согласно кивает головой: "Я и сам не подхожу, страсть какая, -  напустит
порчу..."
   Между тем, уже смеркается, а я как опустилась на эти бревна посреди села,
так и сижу. Подходит девушка, местная фельдшерица: "Что - не пускают?  Такие
здесь люди..." Повела к себе. Купила по моей просьбе у соседей яиц,  молока,
что-то поели  вместе.  Спать  уложила  на  своей  постели,  сама  с  местной
самодеятельностью уехала куда-то на всю ночь.
   Рано утром пошла я, как и  собиралась,  на  колхозный  развод.  Медведеву
узнала сразу: мрачные глаза под низко надвинутым платком, темное по-цыгански
лицо, узкие ступни под сборчатой юбкой.  Повела  меня  к  себе  с  некоторым
вызовом: вы, дескать, как хотите, а я нынче не работница, - ко мне,  видите,
женщина из Москвы...
   Бедная колдунья, она и сама  верила,  что  может  все:  напустить  порчу,
сглазить, причинить любое зло. Никому она ничего не прощает, никогда, ни  за
что. Прошу рассказать о себе - с трудом успокаивается. Все обычно.  Ребенком
пастушествовала, а как иначе? Нужда. Замуж вышла в чужое село  ("У  Егоровых
здесь все свои, а у меня  единственного  брата  мотоциклом  стоптали..."...)
"Как - стоптали?" "А так. Он только из армии пришел..."
   Опять глаза загораются. Пытаюсь успокоить,  спрашиваю  о  муже.  "Хороший
был, совестливый. Выходит она, темно уже, во двор, а  он  в  воротах  медлит
вроде, в дом не идет. Она окликает его: "Вань, да ты что,  уснул?  Заждались
мы!.." Подходит к нему, а он уже холодный, - в воротах повесился.
   Трудно поверить: почему - повесился? Коня колхозного он сгубил,  покормил
чем-то. Теперь от председателя не отвяжешься, - устроит судилище...
   Так ведь эдак, действительно, - с ума сдвинешься: человек детей  сиротит,
с жизнью прощается, - во имя чего? Председателя испугался?..
   Мне вот сказали: "Ты и не знаешь,  какая  она  колдунья!.."  Председатель
товарищеского  суда,  молодой  парень,  от  души  смеялся:  "Чушь  какая-то.
Колдовство, порча, бредятина!" А за всем  этим  -  за  равнодушием  одних  и
глуповатой веселостью других, за искренним  непониманием  третьих,  мечется,
бьется потрясенная до самых основ несчастная женская душа. "Я их добью, я  и
не так еще..." "Бедная вы моя! - говорю ей. - Вам же с этими людьми жить, вы
бы поласковей с ними, подобрее..." Плачет.  Не  от  слов  моих  плачет,  чт(
слова, - от самого звука голоса, от участливости его.
   Ну, и что, далеко ушли  те  самые  удмурты,  описанные  Короленко  в  его
"мултанском деле", - точнее, далеко ли ушли от них жители села Карашур,  тот
запуганный  крестьянин,  что  повесился  на  собственных  воротах,   запоров
колхозную животину, - чтоб не ругали, не вязались больше. И все это  -  тоже
наша Россия?..
   Ни одна газета, кстати, этой моей статьи не взяла.
   19.
   "РОВЕСНИКИ ОКТЯБРЯ"
   Всегда я знала, для чего родилась на свет и  что  буду  рано  или  поздно
делать: писать книгу о собственном поколении ("Главную книгу",  как  назвала
нечто подобное Ольга Берггольц, "Ровесники Октября", как сама я мысленно  ее
назвала). Мне всегда писалось о себе очень просто, -  прежде  всего  потому,
что я постоянно ощущала: имя мне - легион.  Вот  я  и  писала  о  поколении,
воспитанном советской властью, то есть доверчивом и патологически бездумном,
о поколении, которое и войну вынесет на своих плечах, теряя лучшее и лучших,
но и любое преступление сделает возможным, - и тоже теряя лучших, -  сделает
возможным, в силу своего неумения думать, любую  демагогию,  любое  насилие,
любую ложь... Естественно, что при этом я и не мечтала о том, что кто-нибудь
будет нечто подобное  печатать,  -  писала  откровенно  "в  стол",  то  есть
раскованно и свободно.
   Ах, как я тогда работала, - годы подряд,  -  не  зная  выходных,  страдая
всерьез, если что-нибудь хоть на час отвлекало,  вновь  и  вновь  выверяя  и
выписывая каждую строку,  -  словно  ей  не  в  письменном  столе  предстоит
вылеживаться, а вот сейчас, немедленно идти в печать.
   - Не понимаю я вас, - с избыточной  прямотой  и  резкостью  говорил  мне,
помнится, один мой собрат по перу, существовавший в литературе гораздо более
крупно и значительно, чем я. - Писать на-ура, в стол!.. В конце концов, надо
же знать размеры своего дарования...
   Он лежал в постели с переломанными в автомобильной катастрофе  ногами,  я
пришла навестить его, и по одному этому могла бы рассчитывать на  б(льшую  с
его стороны любезность. Размеры дарования, шутка! Но, как мне кажется,  я  в
ту минуту сразу и все поняла: он же не обо мне, он - о себе говорит! О  себе
думает, о себе и говорит. О том, что сам он никогда не взялся бы  за  работу
безденежную, безнадежную и, что самое главное, надолго выкидывающую человека
из так называемого литературного процесса. Наши  недостатки,  как  известно,
есть продолжение наших достоинств: лишиться - и надолго! - активного участия
в "литературном процессе" моему собеседнику не хотелось особенно.
   - А почему я должна об этом думать, - осторожно возразила я. -  Получится
что-нибудь путное, я счастлива буду, а не получится - останется, по  крайней
мере, честный человеческий документ будущему  Льву  Толстому.  За  честность
будущего человеческого документа я, что называется, головой ручаюсь.
   - А знаете ли вы, - говорил мне другой человек (я бы даже сказала: совсем
другой), известный писатель Александр Бек, - а знаете ли вы,  что  "в  стол"
надо писать особенно хорошо?
   Говорил как бы между прочим, как чаще всего говорил с людьми, словно бы к
собеседнику обращаясь и словно бы не к нему, а так, словно бы глядя на  него
и вроде бы вовсе на него не глядя, ничем и никак никого, таким  образом,  не
обязывая, - можно слушать его, а можно вовсе и не слушать и с  тем,  что  он
говорит, не считаться, - но говорил, между тем,  думанное-передуманное.  Вот
уж кто писал в стол  упрямо  и  бесстрашно  -  Бек!  Помню,  как-то  в  Доме
Творчества он читал мне и А. Г. Письменному куски из своего романа,  романа,
который теперь знают все, а тогда и речи быть не могло, чтоб его печатать, и
мы с Сашей  невольно  переглядывались,  потому  что  подчеркнутое  уважение,
которое выказывал Бек к своему высокономенклатурному герою, ощутимо отдавало
иронией, а во взрывах восхищения, на которые автор не  скупился,  звучала  с
трудом скрываемая издевка. Итак, надо писать особенно  хорошо?  Постараемся.
Что я  могла  ответить  со  скромного  своего  суденышка  раздувающему  пары
флагману? Только весело и понятливо отсалютовать ручкой.
   Но - каждый понимает, конечно, что недурную эту идейку, - писать в стол -
надо еще и кормить. А где взять на это силы и время? Школа и  на  то,  и  на
другое - великая охотница! И тогда я, не долго думая, написала в город,  где
за одни и те же усилия платят вдвое, - чтоб усилий этих хватало и  на  книгу
тоже. В город  за  Полярным  кругом.  Написала:  ищу  работу  -  член  Союза
писателей   и   журналист,   имею   опыт   клубной   работы,    педагог    с
двадцатипятилетним стажем, - все это было чистой правдой.
   Ответ я получила не скоро. Это был казенный  бланк  с  проставленной  там
фамилией, извещавший некую Л. Р. Кабо, что в городе  Норильске  мест  по  ее
специальности  нет.   Оставалось   догадываться:   по   какой,   собственно,
специальности, - не нужны клубные работники  или  журналисты,  не  требуются
учителя? Я огорчалась, как Наташа Ростова на первом балу: если б они  знали,
эти, танцующие мимо, как хорошо и весело было бы им танцевать со мною!  Всем
показывала клочок зряшной канцелярской бумаги: вот почем пошел нынче штучный
товар, писатели! Если бы мне в ту пору сказали, что за уборку  общественного
туалета мне будут  платить  необходимые  для  прожиточного  минимума  двести
рублей, я и думать бы не стала, а пошла бы убирать туалет.
   Но до туалета дело не дошло. Пригласили меня в одну из  престижных  газет
спецкорром, и я надолго запомнила фарфоровые глаза замредактора,  с  которым
преимущественно имела дело, и  то,  как  по-снайперски  точно,  несмотря  на
кукольный этот взгляд, как прицельно вычеркивал он из  моих  корреспонденций
куски, ради которых я их,  собственно,  и  писала.  Я  упрямо  вписывала  их
обратно, маскируя, как могла, он холодно  их  вычеркивал,  я  вписывала,  он
вычеркивал; сказка про белого бычка, тянувшаяся - и то сказать! - чуть более
года.
   Потом была одна из киностудий столицы, где я и  продержалась  в  качестве
редактора несколько лет, - прежде всего потому, очевидно,  что  ни  одно  из
высказываний редакторов, даже выслушанное  с  уважительным  вниманием,  даже
застенографированное, не оказывало на работу студии  ни  малейшего  влияния.
Мне еще повезло однажды - не оказать воздействия на работу  студии,  помилуй
бог, но хотя бы в минимальной степени сотрясти монотонность будней:  сделать
некий доклад, после которого работники студии обцеловывали  мне  в  глубоких
кулуарах (подчеркиваю: в очень глубоких кулуарах!) "глазки и лапки, лапки  и
глазки"; начальство же ни этого  потаенного  народного  ликования,  ни  меня
лично в упор не видело. Чем все  это  кончилось?  Тем,  чем  и  должно  было
кончиться: заявлением "по собственному желанию".
   Потом представился и еще один приют - в школьно-семейном журнале, который
возглавлял милый мне человек Любовь Михайловна Иванова; да не от нее, не  от
милого мне  человека  зависело,  как  выяснилось  довольно  скоро,  конечная
ситуация. И это именно она, страдая и конфузясь,  попросила  меня,  в  конце
концов, пойти в Союз писателей и  установить  общественное  свое  реноме,  -
иначе я так и работала бы, не получая за честные свои усилия ни копейки. Ну,
об этом эпизоде я, помнится, уже рассказывала.
   Что сказать еще? Я в  этой  самой  главе  написала  было  и  подробно,  и
образно, и даже с эмоциональными пируэтами об этих своих хождениях в поисках
заработка, а потом взяла и все  это  вычеркнула:  скучно  стало.  Подумаешь,
побарахталась в социуме, всего и делов-то!  Кто  не  барахтался!..  Так  что
осталось здесь, на этих страницах, минимальное, - то, что осталось.
   И писать я сейчас буду совсем о другом. О том, как в один прекрасный день
я, словно общий наш знакомый Чичиков, хлопнула себя по  многодумному  лбу  и
даже простонала немножечко. "Эх я, простота, - сказала я себе то же,  что  и
он в свое время сказал. - Ищу рукавицы, а они - у меня за  поясом..."  Я  же
счастливый человек - вот что я вспомнила. Мне море по колено,такое ремесло в
руках, - а я все сомневаюсь, все думаю...
   20.
   СКАЗКА О ДВУХ ГЕНЕРАЛАХ
   Началось все - с генерала. С начальника  погранвойск  СССР,  генерала  М.
Впрочем,  когда  мы  с  ним  познакомились,  он  еще  не   был   начальником
погранвойск, ему еще предстояло им стать. Был он чрезвычайно демократичен  и
больше всего - в разговоре со мной во всяком случае,  -  был  озабочен  тем,
чтоб дочь его, проведшая детство из-за разъездов  родителей  с  бабушкой,  -
чтоб теперь она поступила в один из престижнейших московских вузов. Помочь в
этом  -  по  свидетельству  тех,  к  кому  ему  случилось  по  этому  поводу
обратиться, могла только ваша покорная слуга.
   Честно говоря, я считала, что никаких родительских  усилий  и  тем  более
моих для того, чтоб Маринка поступила в институт,  не  требовалось.  Думала,
что генералу для этого достаточно трубку снять. Но генерал говорил о  судьбе
дочери с истинной тревогой, трубок снимать не торопился,  хоть  времени  для
поступления оставалось всего ничего, и просил меня об одном:  дачу  на  лето
снять невдалеке от его дачи, чтоб дочери было проще до  меня  добираться.  И
для этого выдал мне свою личную машину и шофера, чтоб мне было  полегче  эту
дачу искать.
   И  вот  в  одно  из  воскресений  я  спускаюсь  к  машине,  знакомлюсь  с
генеральской женой, генерал любезно  усаживает  меня  на  переднее  сиденье,
садится сзади, - мы с шофером должны попутно закинуть супругов на  Успенское
шоссе. Едем. Сзади негромкий  разговор:  "Микоян  проехал".  "Что  это  он?"
"Сегодня в Кремле совещание". Вот так я узнаю промеж прочим, что  сегодня  в
Кремле  -  совещание.  Меня  настоятельно  приглашают  зайти  на   дачу,   я
отказываюсь - взыгрывает воинствующее плебейство.
   В общем, Маринка в институт поступила. Думаю, что без звонка  все  же  не
обошлось, девочка, и впрямь, была туповата. Но ни тогда, ни потом, -  а  мне
случалось еще с этим генералом встречаться, я никогда не  видела  его  ни  в
орденах, ни в форме, - это  для  дальнейшего  рассказа  важно,  -  только  в
штатском, только с уважительными беседами на интеллектуальном уровне.  И  на
каждую красную дату я получала от этой приятной семьи  приятные  открытки  с
пожеланием здоровья, дальнейших успехов в труде и,  конечно  же,  счастья  в
личной жизни.
   А потом оказалось, что подросла еще одна дочь, отцовская любимица  Ленка.
Лена  оказалась  девочкой  улыбчивой,  умненькой,  очень  контактной,  и   я
согласилась заниматься с ней отдельно, хотя к тому времени крепко встала  на
репетиторские ножки, предпочитала группы, столкновение мнений, спор. Леночка
понравилась мне с первого взгляда, и я  согласилась  не  то,  на  что,  надо
сказать, соглашалась редко. Вот так и двинулись мы с ней, в  руке  рука,  по
литературным тропам. "Леночка, а тебе не трудно?  -  спросила  я  как-то  по
весне, мы с ней уже добрались  до  советской  литературы.  -  Все-таки  дома
говорят одно, я - другое..." Лена от души засмеялась: "А у нас  дома  то  же
самое говорят..." Такие, значит, пошли у нас начальники погранвойск! Ура - и
да здравствует!..
   Ну, Лена, конечно,  поступила.  Эта  могла  поступить  и  без  протекции.
Поступила - и молчит. Звоню сама: "Ну, как?" В ответ девичий  писк:  "Любовь
Рафаиловна, это вы? Как же я по вам соскучилась!.." "Соскучилась - приходи".
"А можно?" "Можно".
   Домашних попросила, как и всегда в таких случаях, купить к чаю что-нибудь
повкусней, принять дорогую гостью. Пришла Лена. С цветами. И сели мы  с  ней
разговаривать.  Только-только  сели.  Еще  и  щеколду  в  проходную  комнату
приперли, чтоб не мешать моему сыну  заниматься,  -  иначе  дверь  отходила.
Только-только с чувством улыбнулись друг другу.
   Вдруг - грохот, чей-то раздраженный голос, кто-то дверь  с  петель  рвет.
Сергей кричит: "Мать, открой..." Что такое - горим? Бросаюсь к двери.
   Генерал. Во всем  генеральском  блеске.  Все  при  нем:  погоны,  ордена,
пуговицы. В жизни его таким не видела. На меня не смотрит, сразу  к  дочери:
"Собирайся!" Девочка краснеет до корней волос:  "Папа,  но  мы..."  "Ничего,
ничего, в другой раз встретитесь. Раз уже я мимо еду..." Мимо  он  едет!  Мы
молчим, ошеломленные. Генерал предпочитает это  молчание  понять  по-своему:
"Прощайтесь скорее,  я  тебя  на  улице  подожду..."  Девочка  одевается  со
слезами. "Леночка, - успеваю  я  сказать,  -  ты,  между  прочим,  не  такая
маленькая..." Леночка еле слышно: "Я знаю..." В общем, больше я о  семье  М.
ничего не слышала. Ни звонков, ни открыток к празднику. Дочерей  у  генерала
М. больше не было, внуки когда еще родятся и подрастут.
   Был и еще один генерал, П.  Он  на  следующий  год  пришел,  после  моего
первого знакомства с М., еще в идиллические времена. Он за генералом М.  шел
по служебной лестнице, как по горному склону, след в след. Его  старший  сын
Костя твердо знал, чего хочет: быть журналистом-международником, и двигались
мы с ним от одного урока к  другому  быстро  и  празднично.  Прекрасный  был
парень! И первые свои журналистские опыты он мне же  и  показывал.  Потом  -
перестал  показывать.  Отношения  как  отношения,  все   нормально.   Прошло
несколько лет. И вдруг, уже после того, как мне дверь с  петель  рвали  и  я
твердо решила всех и всяческих генералов в полуслова  посылать  подальше,  -
опять  я  опростоволосилась:  позвонил  генерал  П.  и  не  просил  даже,  а
коленопреклоненно умолял - взять на выучку младшего своего сынка: "Не Костя,
нет, совсем другой... Только вы, с вашим опытом..." На все  условия  шел:  в
группу? Пусть в группу. Дешево? Пусть дешево!.. Пришел мальчик,  бедненький,
серенький, мы ему все были, как воздух, нужны.
   Опять звонок - едва неделя прошла: тысяча извинений!  Что  такое?  Сережа
идет в технический вуз, не нужна ему литература... Ничего не понимаю: стоило
так умолять, настаивать!..
   И вдруг я вспомнила: на последнем уроке  мальчик  рассказывал  содержание
комедии "Недоросль", и так по-большевистски бескомпромиссно это  все  делал,
так р-революционно, что я не выдержала: "Сереженька, а  не  подать  ли  тебе
броневичок к вокзалу?" Шутка, конечно, не лучшего вкуса, но  ребята  поняли,
посмеялись, кое-как вернулись в восемнадцатый век. Вот и все, вся сказка  "О
том,  как  мужик  двух  генералов  прокормил..."  Опять  мне  на  мое  место
указали!..
   Вот пишу, а сама  думаю:  что  ж  я  дальше-то  делать  буду