том, как сын революции, свергавший власть аристократов
и попов. Юношеское увлечение Наполеоном отразилось, как в зеркале, в
"Книге Ле Гран", и хвала свергнутому императору звучала как хвала свободе,
равенству и братству, принципам, которые были начертаны на знаменах
французской революции, потрясшей всю Европу. Нужно было гражданское
мужество, чтобы во время европейской реакции поднимать на щит славные идеи
свободы, равенства и братства. Гейне обладал этим мужеством и со страстью
политического бойца и подлинного художника воспел эпоху революционных
подвигов.
   Какими мелкими и жалкими казались ему мрачные видения современности -
тупые и жестокие прусские офицеры и дворяне, робкие и бескрылые метане,
немецкие цензоры, которых он без стеснения обозвал болванами и посвятил им
главу, вместо текста состоявшую почти сплошь из цензорских многоточий...
   Физически слабый, болезненный, поэт чувствовал в себе гигантские
творческие силы. Он пел гимны неиссякаемой человеческой энергии,
направленной не на убийство и уничтожение, а на добрые, благородные дела
мира.
   "Мне незачем ждать от священников обещаний другой жизни, - писал Гейне,
- раз я и в этой могу пережить довольно, живя прошлым, жизнью предков, и
завоевывая себе вечность в царстве былого.
   И я живу! Великий ритм природы пульсирует и в моей груди, и, когда я
издаю крик радости, мне отвечает тысячекратное эхо. Я слышу тысячи
соловьев. Весна выслала их пробудить землю от ее утренней дремы, и земля
содрогается от восторга. Ее цветы - это гимны, которые она вдохновенно
поет навстречу солнцу! А солнце движется слишком медленно, - мне хотелось
бы подхлестнуть его огненных коней и заставить их скакать быстрее. Но
когда оно, шипя, опускается в море и огромная ночь открывает свое огромное
тоскующее око, - о, тогда, только тогда пронизывает меня настоящая
радость! Мою взволнованную грудь нежат дуновения вечернего воздуха, звезды
кивают мне, и я поднимаюсь ввысь и парю над маленькой землей и над
маленькими мыслями людей".
   Так Гейне поэтически воспринимал мир со всеми его явлениями и
событиями. Он придавал большое значение своей новой книге, которая должна
была зародить в сердцах читателей свободолюбивые мысли и священную жажду
освобождения от тирании.
   На Нордернее Гейне много беседовал с русским дипломатом Козловским,
образованным человеком, обладавшим широким кругозором. От него Гейне узнал
о декабрьских событиях 1825 года в России. В немецких газетах об этом
почти не писали, и восстание декабристов было темой запрещенной. Но
Козловский так образно рассказал о благородных порывах Бестужева, Рылеева
и других молодых дворян, поднявшихся против нового самодержца - Николая I,
что поэт живо представил себе картину петербургского восстания. Козловский
был в затруднительном положении и не решался вернуться в Россию, где на
троне сидел деспот, расправившийся с декабристами, а ведь в числе друзей
Козловского были участники восстания.
   Гейне радовался каждому успеху освободительного движения, где бы оно ни
происходило - на юге Европы или в северной столице. Он хотел, чтобы его
"Книга Ле Гран" была призывом и сигналом. И, хотя поэт хорошо понимал, что
трудно будет издать его новое произведение, он надеялся, что Камне,
ободренный успехом "Путешествия по Гарцу", согласится издать и этот
"опасный товар".
   В середине сентября Нордерней опустел. Гейне чуть ли не последним из
курортных гостей покинул остров. Он уединился в Люиебург, где усиленно
работал над новой книгой. И, когда зимой 1826 года Гейне приехал в
Гамбург, он положил на стол Кампс совершенно готовую рукопись. Это был
второй том "Путевых картин". Основное место занимала "Книга Лс Гран", но
там были прозаические очерки о Северном море, "Письма из Берлина",
стихотворения о Северном море.
   - Вот, - сказал Гейне, - здесь, господин Кампе, Наполеон и французская
революция представлены во весь рост. Вас это не пугает?
   Лицо Кампс сделалось строгим, но лишь на мгновение.
   Издатель хитро сощурил глаз, лицо осветилось лукавой улыбкой, и он
ответил:
   - Нам, господин Гейне, надо привыкать ко всяким неожиданностям. До сих
пор мы умели ладить с однофамильцем моего компаньона, цензором Гоффманом.
Это безобидный и недалекий старичок. - Кампе поднял рукопись Гейне, словно
взвесил ее. - Самое главное, дорогой поэт, чтобы здесь был должный объем:
надо избежать предварительной цензуры.
   - Я уже немного знаком с вашими хитростями, - сказал Гейне. - Думаю,
что объем правильный. Но почитайте, прошу вас, "Книгу Ле Гран"! Можете
думать о ней что хотите, но она написана кровью моего сердца...


                        "Я ХОЧУ ВИДЕТЬ СТРАНУ МОЕГО
                              "PATКЛИФА"..."


   Близилось время выхода второго тома "Путевых картин". Как приятно было
читать свежие, пахнущие жирной типографской краской листы корректуры!
Гейне правил их с неутомимым усердием, часто менял целые фразы и
выражения, добиваясь наибольшей ясности мысли и изящества стиля.
   Наконец, когда до выхода книги осталось не больше недели, Генрих явился
в банкирскую контору дяди Соломона и положил на его конторку изящно
переплетенный в красный сафьян том своих сочинений. Он переплел
печатавшиеся листы и объяснил дяде, что тот может стать его первым
читателем. Это польстило банкиру, который был неравнодушен не только к
своей славе, но и к славе племянника.
   - Хорошо, хорошо, - проворчал Соломон Гейне. - Читать мне некогда,
книги не мое дело-разумеется, кроме бухгалтерских. Но я рад, что ты
становишься известным писателем. Известным можно быть в любой области. Но
все-таки скажи мне, что ты думаешь предпринять дальше?
   - Я хочу поехать в Англию, я хочу видеть страну моего "Ратклифа", -
твердо сказал Генрих.
   - Что ж, поезжай, - был ответ дяди.
   - Но в Англии жизнь очень дорога.
   Дядя Соломон удивленно взглянул на Гарри:
   - Ты ведь недавно получил от меня деньги.
   - Да, это на хлеб насущный, а для жизни мне нужен хороший аккредитив на
банк Ротшильда в Лондоне.
   Генрих получил кредитное письмо на четыреста фунтов стерлингов вместе с
рекомендацией, адресованной Джеймсу Ротшильду.
   На прощание дядя сказал:
   - Кредитное письмо дается только для формального подкрепления
рекомендации, а ты изворачивайся со своими наличными деньгами. До
свиданья!..
   Тотчас по приезде в Лондон Генрих явился в контору Ротшильда,
представил свое кредитное письмо главе банкирского дома, получил всю сумму
сполна и приглашение на званый обед в придачу.
   Трудно представить себе ярость старого Соломона, который дал аккредитив
племяннику только для того, чтобы продемонстрировать перед Ротшильдом свою
щедрость. Генрих предвидел гнев дяди и внутренне посмеивался над
хвастуном, которого он хорошо проучил.
   Впечатления от огромного и шумного Лондона, затянутого туманами и
фабричной копотью, были разнообразны и значительны. Гейне казалось, что он
попал не только в другую страну, но и в какой-то другой мир, где жизнь
текла совсем иначе, чем у его соотечественников.
   Сперва Гейне отпугивало "машинообразное движение" уличной толпы, и в
суете лондонской столицы он чувствовал себя маленьким и затерянным.
Парламент. Вестминстерское аббатство, английский театр-вот круг интересов
Гейне. В парламенте он слушает речи Каннинга.
   Джордж Каннинг, ставший у власти в 1822 году, премьер Англии, министр
короля Георга IV, глава либералов и защитник интересов британской торговой
буржуазии, был действительно яркой фигурой на тусклом государственном фоне
Европы его времени.
   Франция и Англия вели борьбу не на жизнь, а на смерть за господство на
море. Испанские колонии в Южной Америке восстали против Испании и после
Венского конгресса с оружием в руках отстаивали свою независимость,
образовав ряд самостоятельных республик. Политические деятели держав
"Священного союза" отказались признать государственные новообразования в
Южной Америке и выискивали способы вновь подчинить их испанской короне. В
противовес этой политике "Священного союза" английское правительство,
возглавляемое Каннингом, поспешило признать независимость южноамериканских
республик, прикрываясь либеральной фразой и выбрасывая лозунг:
"Гражданская свобода и свобода религии во всем мире!"
   На самом деле этот шаг, предпринятый британским правительством, был
только маневром, предназначенным открыть для английской торговли новые
рынки сбыта в Южной Америке.
   Либеральные фразы английского премьера, перелетая на материк, окрыляли
далекими надеждами бесправную и угнетенную германскую буржуазию, за
отсутствием своей политической жизни живо интересовавшуюся политикой
зарубежных стран. Германское бюргерство с большим вниманием следило за
дебатами в английском парламенте, в котором состязались между собой тори и
виги, за прениями во французский палате депутатов, за освободительным
движением греков.
   Гейне был удивлен той оживленной общественной жизнью, той свободой
печати и собраний, которые являлись неслыханной вещью для немецких
современников.
   Слушая выступления "богоравного Каннинга", Гейне сравнивает дебаты в
английском парламенте, их логичность, независимость и остроумие с тупыми,
трусливыми и ничтожными прениями южногерманских сеймиков.
   Англия являлась в ту пору классической страной промышленного
капитализма. За два десятилетия XIX века она быстро перестраивалась в
капиталистическую страну, утверждавшую машинное производство. Гейне почти
враждебно воспринимал вторжение машины в человеческую жизнь: "Эти искусные
сочетания колес, стержней, цилиндров и тысяч маленьких крючков, винтиков и
зубчиков, которые движутся почти одушевленно, наполняют меня ужасом.
Определенность, точность, размеренность и аккуратность в жизни англичан
пугали меня не меньше, точно так же, как машины, точны и люди, и люди
показались мне машинами". Своим наблюдательным взором поэт сумел увидеть
за нарядной роскошью аристократических кварталов Лондона нищету рабочих
окраин города. Эти контрасты болезненно воспринимались Гейне и вызывали в
нем резкую смену настроений.
   По-настоящему увлекали Гейне литература, искусство, театр Англии. С
детства владея английским языком, он всегда зачитывался творениями
Шекспира и Байрона, Вальтера Скотта и английских романтиков; его
привлекала старинная архитектура британской столицы, и, гуляя вдоль
набережной Темзы или осматривая Тауэр, Гейне вслушивался в голоса далеких
эпох, когда правили короли, уже давно погребенные под плитами
Вестминстерского аббатства. Часто Гейне думал о героических событиях
английской революции XVII века, приведшей на эшафот Карла I Стюарта.
   Старинные театры Дрюри-Лейн и Ковент-Гарден, несмотря на XIX век,
казалось, еще дышали ароматом шекспировского времени. Великий наследник
традиций шекспировского театра "Глобус", трагик Эдмунд Кип зажигал сердца
зрителей игрой в классических трагедиях. Эдмунду Кину было в это время
около сорока лет. Сын театрального плотника и актрисы, он с четырехлетнего
возраста вступил на театральные подмостки и танцевал в балете.
   Отданный в школу, Эдмунд сбежал и, став юнгой на корабле, узнал всю
тяжесть морской службы. Природное чувство театральности спасло его от этих
тягот: юноша неожиданно прикинулся хромым и глухим и за негодностью был
освобожден. Теперь он решил себя посвятить театру, но этот некрасивый и
низкорослый актер долгое время терпел неудачи в провинциальных театрах. В
1814 году ему удалось сыграть роль Шейлока в трагедии Шекспира
"Венецианский купец". Это был триумф, который укрепил за Кином первое
место трагедийного актера.
   Кин добился мировой славы, а его безумные поступки и романтические
похождения создали ему репутацию "гения беспутства".
   Гейне посчастливилось увидеть Эдмунда Кина в его главной роли -
Шейлоке. Этот вечер навсегда остался в памяти немецкого поэта. Его
поразило все: и внешний облик жадного и жестокого ростовщика Шейлока, и
своеобразное истолкование роли, отличное от того, которое давал Людвиг
Девриснт. Гейне тщательно записывал все, что ему приходилось увидеть и
узнать в Англии. Он записал и свои впечатления от игры Кина в этот
памятный вечер: вот появился Шейлок-Кин, "одетый в черный шелковый
полусюртук без рукавов, доходящий только до колен, так что красное, как
кровь, исподнее платье, спускающееся до самых пят, выделяется тем резче.
Черная, широкополая, по с обеих сторон приплюснутая шляпа с высокой
тульей, обвязанной кроваво-красной лентой, покрывает голову, волосы
которой, так же как и волосы бороды, длинные и черные, будто смоль,
свисают, как бы служа мрачной рамой этому румяному, здоровому лицу, с
которого смотрят, вселяя боязнь и трепет, два белых жадных глазных яблока.
Правой рукой он держит палку, которая для него не столько опора, сколько
оружие. Он опирается на нее только локтем левой руки, и левой же рукой он
подпирает коварно задумчивую черную голову, полную мыслей еще более
черных, объясняя в это время Бассанио, что следует понимать под
употребительным и до сих пор выражением "добрый человек". Не отрываясь
смотрел Гейне на сцену, следя за каждым движением великого актера. Шейлок,
чувствующий унижения, которым он подвергается в обществе венецианской
знати, внутренне горд, и под видимым смирением в нем таится злоба. "В
голосе его еле слышен сдержанный гнев, - записывает Гейне, - на
приветливых губах извиваются резвые змейки, только глаза не в силах
притворяться.
   Они неустанно пускают свои отравленные стрелы, и этот разлад между
наружным смирением и внутренней злобой завершается при последнем слове
жутким смехом, обрывающимся внезапно резко, между тем как лицо, судорожно
искаженное выражением покорности, некоторое время хранит неподвижность
маски, и только глаз, злой глаз, поблескивает на нем, грозящий и
смертоносный".
   Обилие лондонских впечатлений не могло отвлечь Гейне от мыслей о том,
что делается там, на родине. Он не видел немецких газет и журналов, не
знал, как приняли его "Книгу Лс Гран". Душевной тревогой полны письма
поэта к друзьям. Он спрашивал Фарнгагена (}юн Энзе о судьбе своей новой
книги, не запретили ли ее, и тут же признавался: "Все равно написать ее
было необходимо.
   В наше мелкое, раболепное время должно было чтонибудь произойти. Я
сделал свое и посрамил тех жестокосердных друзей, которые когда-то
собирались сделать так много, а теперь молчат..."
   Гейне и тосковал по родине, и со страхом думал о своем возвращении. Не
ждут ли его преследования и аресты, не заткнут ли ему рот немецкие власти?
С неприязнью вспоминал он о Гамбурге, не привлекал теперь поэта и Берлин,
"с его пустой жизнью, хитреньким эгоизмом, мелкой пылью".
   Гейне провел две недели на английском морском курорте Ремсгстс, затем
отправился в любимый Нордерней и в последних числах сентября очутился в
Гамбурге.


                               "КНИГА ПЕСЕН"


   Юлиус Камнc с нетерпением ожидал приезда Гейне.
   "Книга Лс Гран" имела огромный успех в Германии.
   В разных газетах появились восторженные отзывы. В одном из них
говорилось: "Здесь автор как по содержанию, так и по форме поднимается до
такого совершенства, которое позволяет ему занять место в первом ряду
немецких юмористических писателей". Автор этой статьи старался изобразить
новое произведение Гейне, как "юмористику", для того чтобы оградить его от
нападок со стороны властей. Но реакционеры подняли вой, обвиняя Ге.йне во
вредных политических идеях. Правительства Пруссии, Австрии, Ганновера,
Мекленбурга и некоторых мелких княжеств запретили распространение второго
тома "Путевых картин". Все это только содействовало огромной популярности
книги. Ее тайно перевозили через таможни, продавали из-под полы,
передавали из рук в руки. Молодое поколение Германии увлекалось книгой,
где была рассказана правда о прошлом и настоящем родины.
   Кампс получил немалый доход от второго тома "Путевых картин". Кроме
того, его фирма "Гоффман и Кампе"
   становилась все популярнее благодаря произведениям Гейне. Он тепло
встретил своего молодого автора и поздравил его с такой большой удачей.
   - Многим не понравилось, - весело сказал Гейне, - что моя книга - это
военный корабль с десятками пушек на борту. Уверяю вас, господин Кампе,
что снаряжение третьего тома "Путевых картин" будет еще более грозным. Я
изобрел для него совершенно новый порох!
   Гейне передал Кампе объемистую рукопись.
   Издатель удивился:
   - Как, уже готов третий том? Вы превосходно работаете.
   - Не радуйтесь преждевременно, - улыбаясь, сказал Гейне, - я вам принес
стихи.
   - Стихи?.. - протянул Кампе. - Но это совсем не ходкий товар.
   - Ничего не поделаешь. Здесь десять лет моей поэтической работы, и я
хочу, чтобы вы издали эту книгу.
   Иначе мне придется обратиться к другому издателю.
   Кампе сощурил глаз. Он это делал всегда, когда хотел выразить сомнение
или недоверие.
   - Предположим, господин доктор, что вы к комунибудь и обратитесь. Никто
в Германии, кроме Юлиуса Кампе, не станет издавать ваших стихов, да и
стихов вообще. Не возражайте мне, прошу вас.
   Кампе раскрыл рукопись, переданную Гейне, и сказал:
   - Читайте вслух.
   Гейне покорно взял листок и прочел тихим, немного глухим голосом:

   Они меня истерзали
   И сделали смерти бледней, -
   Одни - своею любовью,
   Другие - враждою своей.

   Они мне мой хлеб отравили,
   Давали мне яда с водой, -
   Одни - своею любовью,
   Другие - своею враждой.

   Но та, от которой всех больше
   Душа и доселе больна,
   Мне зла никогда не желала,
   И меня не любила она!

   Кампс ничего не сказал. Он взял из рук Гейне листок, вложил его в
рукопись и снова раскрыл ее в другом месте.
   - Прочитайте это, - отрывисто сказал он.
   Гейне улыбнулся: издатель устроил ему лотерею. Ну что ж, вытянем еще
билетик!.. И он прочитал:

   Когда твоим переулком
   Пройти случается мне,
   Я радуюсь, дорогая,
   Тебя увидев в окне.
   За мной ты большими глазами
   С немым удивленьем следить:
   "Что нужно тебе, незнакомец,
   И кто ты, о чем ты грустишь?"
   "Дитя, я - поэт немецкий,
   Известный всей стране,
   И высшая слава, быть может,
   Досталась на долю и мне.

   А нужно, дитя, мне того же,
   Что многим в нашей стране.
   Быть может, злейшая мука
   Досталась на долю и мне...

   Открылась дверь, и в кабинет Кампе вошел его секретарь. Чтение было
прервано. Поэтическое настроение рассеялось. Кампе просил Гейне оставить
рукопись. Чувствовалось, что стихи взволновали его и он хочет подумать об
издании этой книги. Действительно, при следующей встрече с Гейне Камне
деловито спросил:
   - Как назовем вашу книгу?
   Гейне задумался:
   - Не знаю... Там главным образом песни. Может быть, назвать... "Книга
песен"?
   Поэт не спрашивал у издателя, на каких условиях он выпускает его
сборник, а Кампе делал вид, что только горячая любовь к стихам заставляет
его решиться на такое невыгодное дело. В конце концов он выплатил поэту
пятьдесят луидоров и взял с него расписку, что тот пожизненно отказывается
в его пользу от гонорара за последующие издания "Книги песен". И только
впоследствии Гейне горько раскаивался в этой сделке: еще при жизни поэта
"Книга песен" выдержала тринадцать издании и обогатила Камне.
   Стихотворения Гейне завоевали всеобщую любовь.
   И это неудивительно! В них было столько непосредственности и свежести;
они дышали простотой народной песни и вместе с тем выражали тонкие и
глубокие чувства современного человека.
   И "Юношеские страдания", что составляли его первую книгу
"Стихотворения", и "Лирическое интермеццо", и "Возвращение на родину", и
два цикла "Северного моря", ц стихотворения из "Путешествия по Гарцу" -
все это богатство поэтического чувства, сверкающих образов и острой иронии
было пополнено новыми, еще не входившими в сборники стихотворениями. Гейне
приложил немало стараний, чтобы каждое, даже самое маленькое,
стихотворение было связано в цикле с соседними. Получалась своеобразная
симф