ьство!

   Прошу Вас о счастье предстать перед Вами на несколько мгновений. Я не
буду Вам в тягость, я лишь поцелую Вашу руку и уйду. Зовусь я Г. Гейне,
родом из Рейнской области, с недавних пор проживаю в Гсттингене, а до
этого несколько лет провел в Берлине, где встречался со многими Вашими
старыми знакомыми и почитателями (с покойным Вольфом, Фарнгагенами и др.),
и с каждым днем все крепче любил Вас. Я тоже поэт и три гола назад имел
смелость послать Вам свои "Стихотворения", а полтора года назад-
"Трагедии" вместе с "Лирическим интермеццо". Кроме того, я болен и поэтому
совершаю трехнедельное путешествие но Гарцу, и на Брокене я был охвачен
желанием совершить в честь Г„те паломничество в Веймар. Я явился сюда как
паломник в полном смысле этого слова, пешком и в запыленной одежде.
   В ожидании исполнения моей просьбы, остаюсь с обожанием и преданностью

   Г. Гейне.
   Веймар. 1 октября 1824 г."

   Г„те получал множество таких писем. Со всех сторон осаждали его
просьбами о свидании. Многим приходилось отказывать. Ему уже было
семьдесят пять лет, и после недавней болезни поэт сильно ослабел. Он не
хотел признаться в этом ни себе, ни другим. Все так же брался за работу с
утра, все так же педантично разбирался в обширной корреспонденции, возился
со своими минералогическими коллекциями, увлекался электромагнетизмом и
анатомией. Но он чаще и быстрее уставал и поэтому почти не являлся ко
двору и не выезжал на званые вечера.
   "Жизнь становится тем дороже для нас, чем меньше остается нам жить", -
как-то сказал Г„те своему секретарю, и это было горькое признание великого
жизнелюбца.
   Г„те рассеянно посмотрел в окно, выходившее в сад, и задумался.
   Мысли его текли плавно и спокойно, словно воды широкой, величественной
реки. Он обдумывал вторую часть "Фауста", которая давалась ему очень
тяжело.
   Заложив руки за спину, он медленно прохаживался по маленькому
кабинетнку. Здесь, в полутемной комнатке, куда не долетал уличный шум,
раскрывался перед великим поэтом его богатый внутренний мир...
   "Фауст... В чем его счастье? - думал Г„те. - Я не могу написать
трагедию. Это привело бы меня к безумию.
   Я должен найти путь счастья для Фауста. А что такое счастье? Говорят,
что я счастливый человек. Но если я оглядываюсь назад, то я вижу
бесконечное количество уступок и отречений, бесконечное количество отказов
от того, к чему я стремился. Я вижу непрерывный труд.
   лишь порой мой ПУТЬ освещается лучом, напоминающим счастье. И так от
начала до самого конца... Быть может, люди нового поколения будут
счастливее. Они будут знать, как бороться за это счастье..."
   Зазвенел мелодичный колокольчик. Десять раз пробили часы под стеклянным
колпаком, стоявшие неподалеку, в гостиной. Постучали в дверь.
   Вошел слуга и остановился на пороге. Это означало, что завтрак подан.
   Г„те запахнул полы своего халата. Взгляд его скользнул по столу.
   - Вот что, - сказал он слуге. - Я приму этого молодого человека,
который сегодня передал письмо.
   - Слушаю, ваше превосходительство.
   Уже вечерело, и от берегов реки веяло легкой прохладой. Багровый
солнечный шар медленно опускался, и а,член парка опустели. Гейне сидел на
мшистой скамейке под сенью широколиственного дерева. Он читал маленькую
книжечку, ушжаясь каждой страницей. Это был сборник стихов Гете
"Западно-восточный диван". Гейне любил эти цветущие песни и звонкие
изречения, в которых все было исполнено благоухания и жара. Г„те перелил в
стихи свое восхищение жизнью, и стихи эти были так легки и воздушны, что
Гейне всегда изумлялся, как можно написать нечто подобное на немецком
языке.
   Гейне не чувствовал в себе той внутренней слаженности и гармоничности,
которая лежала в основе гениальности Г„те. Гейне считал его гением и шутил
в кругу друзей, что надо иметь талант к тому. чтобы быть таким поэтическим
гением. Он не видел в себе этого таланта, он чувствовал себя прибитым
жалкой, раздробленной жизнью, на которую был обречен, как и вся Германия.
   "А.х, как я страдаю от тряски почтовых дилижансов, от глупых табачных
рож профессоров-педантов, от римских пандектов, от студентов-филистеров,
от истинно немецких ослов, ненавидящих "французскую заразу",
свободолюбивые мысли французской революции!"
   Не раз говорил это Гейне в кругу немногих товарищей, с которыми он мог
рассуждать о литературе и искусстве и которым мог читать свои стихи.
Пустые и чванливые бурши издевались над отчужденностью Гейне и считали его
неловким, а то и глупым парнем.
   Но Гейне твердо знал, чего он хочет. Юриспруденция мало привлекала его.
Он все же упорно занимался ею, несмотря на то что продолжал страдать
безумными головными болями. Но это все было для так называемой
практической жизни. Главное - поэзия, литература, искусство. Что бы ни
говорили, он добьется признания.
   Гейне опять вернулся к мыслям о Г„те. Да, это счастливый человек! Как
не похож он на жалких филистеров, униженно сгибающихся перед сильными мира
сего!.. Положим, и Г„те должен был также подчиниться немецкой
действительности. Но принижающее христианское смирение все же никогда не
согнуло его тела, его глаза никогда ханжески не поднимались к небесам и не
метались тревожно по сторонам.
   "Неужели меня не примет завтра этот великий язычник? - подумал Гейне. -
Я так много хочу сказать ему..."
   В эту ночь Гарри Гейне плохо спал на тощем матраце постоялого двора. До
полуночи его мучила головная боль - ужасная, сверлившая мозг. Затем он
задремал, и ему привиделись высокие белые колонны античного храма, и на
ступенях появился высокий жрец в белом одеянии, с лавровым венком в руках.
Лицо жреца походило на образ Г„те.
   Гейне проснулся. Кроткий лунный свет проник в неуютную комнату
постоялого двора. Раздавался громкий храп пьяных буршеи.
   Затем Гейне снова заснул. Он увидел загородную виллу дяди Соломона.
Дядя улыбался насмешливо, язвительно, грозил племяннику пальцем, а в ушах
прозвенела когда-то слышанная фраза:
   "Пели бы мальчик чему-нибудь научился, ему по надо было бы писать
стихи..."

   ...Все произошло буднично просто.

   Слуга отворил парадную дверь. Он узнал Гейне и попросил его войти. У
Гарри подкашивались ноги от волнения, слипались веки, он видел бледный,
мерцающий свет, как это происходило всегда перед приступом головной бол и.
   "Как бы не упасть в обморок", - пронеслось в мозгу Гейне.
   Но он овладел собой и вошел в переднюю. Ему пришлось подняться по
широкой лестнице, сразу напоминавшей пышные входы итальянских дворцов. Два
прекрасных гипсовых бюста стояли в нишах передней, а на стене красовался
план Рима. На пороге молодого поэта приветствовала римская надпись: "Vale"
[Здравствуй, привет (лат.)]
   Слуга провел Гейне по блестящему паркету в комнату Юноны, украшенную
огромным бюстом этой богини. Затем Гарри очутился в приемной. Здесь слуга
попросил его подождать.
   Гарри осмотрелся кругом. Комната была похожа на музей. У одной стены
стояли старинные клавикорды. Великие музыканты Гуммель и Мендельсон
прикасались к этим клавишам; здесь пели известные певицы Зоннтаг и
Каталани. Эскизы знаменитых художников, гравюры, мифологические картины
украшали стены. Тут же красовался большой шкаф с эстампами и антиками.
Бронзовые лампы, статуэтки, вазы дополняли убранство приемной.
   Гарри пришлось ждать недолго. Но волнение его не проходили. Ему
казалось, что он ионал в какой-то далекий античный мир, чю сейчас появится
перед ним великий греческий бог.
   Дверь в приемную отворилась. Величавая фигура Г„те медленно двигалась
ему навстречу.
   Гейне застыл перед ним. Он увидел высокий лоб, изрезанный морщинами,
правильные черты греческого профиля, великолепную голову. И вместе с тем
было что-то пугающее в его величии.
   Г„те пригласил гостя сесть и сам опустился в кресло.
   Разговор завязывался медленно.
   Г„те говорил с молодым поэтом с грациозной снисходительностью. Он
припомнил, что покойный его друг Вольф сообщал ему о Гейне, даже упомянул
о том, что это болезненный молодой человек.
   Это несколько растрогало Гейне; он почувствовал человеческое
беспокойство поэта, в котором видел вечного бога Юпитера.
   "Не заговорить ли с ним по-гречески? - подумал Гейне и тут же
саркастически пресек свою мысль: - Г„те, очевидно, понимает и по-немецки".
   И Гейне неожиданно для себя самого сказал, что сливы по дороге между
Йеной и Веймаром очень вкусны.
   Г„те улыбнулся.
   Как часто в бессонные ночи Гейне думал о том, сколько высокого и
глубокомысленного он сказал бы Г„те, если бы ему пришлось встретиться с
ним! А теперь...
   Разговор коснулся поэзии. Г„те не знал стихов Гейне, он не читал их;
книжки, присланные поэтом, очевидно, погибли, затерялись па полках
обширной библиотеки.
   Г„те спросил:
   - Чем вы занимаетесь теперь?
   Я хочу написать "Фауста".
   Г„те раздражил ответ молодого поэта, и неожиданно резко он сказал:
   - Других дел в Веймаре у вас нет, господин Гейне?
   Гейне торопливо ответил:
   - Лишь только я переступлю порог дома вашего превосходительства, все
мои дела в Веймаре окончатся.
   Он быстро откланялся и удалился.
   Тысячи мыслей теснились в голове Гейне, когда он очутился на улице.
   Он с ясностью почувствовал, насколько натура Г„те противоположна его
натуре. Вот он только что видел перед собой этого старца, на которого
время уже наложило разрушительные следы. Но Г„те-по природе легкий,
жизнерадостный-человек, для которого самое высшеенаслаждение жизнью.
   А Гейне? Разве он не любит жизнь и жизненные радости? Ведь его обычный
взгляд на жизнь почти совпадает с г„тевскими воззрениями.
   Да, это так. Но для Г„те жизнь, ее сохранение, ее украшение-все чисто
практическое-является самым важным. А он, студент Гарри из Дюссельдорфа,
очень мало ценит жизнь и мог бы смело отдать ее за идею. Он уже достаточно
жил в мире гамбургских торгашей, для того чтобы ему все "практическое"
опротивело.
   Гарри Гейне медленно шел по улице. Он думал, он старался разобраться в
тех чувствах, которые пробудила в нем встреча с Г„те.
   Прощание вышло несколько резким. Может быть, не надо было говорить о
"Фаусте"? Зачем было злить старика? Пусть живет своей эгоистически удойной
жизнью, среди гипсовых слепков и античных статуй... Гарри на это не
способен. Он энтузиаст, преданный идее до самопожертвования, склонный к
жертвенному подвигу.
   Больше в Веймаре делать нечего... Сегодня же Гарри покинет этот город
муз. Но его долго будет мучить, больше чем головные боли, великий вопрос:
кто живет полнее и счастливее - энтузиаст, одержимый идеей даже в тот миг,
когда он за идею отдает свою жизнь, или его превосходительство господин
фон Г„те за все свое многолетнее существование?
   В этот день Г„те занес в свой дневник, по обычаю, лаконично:

   "2 октября 1821.
   Гейне из Геттингена".


                                ДОКТОР ПРАВ


   Осенью 1824 года, после путешествия по Гарцу, Гейне принялся приводить
в порядок свои впечатления. Молодой студент с рюкзаком за спиной исходил
пешком многие города Северной Германии-Эйслебен, Галле, Иону, Веймар,
Готту, Эйзенах и Кассель. Горный массив Гарца с его вершиной Брокеп,
прославленной в немецких народных сказаниях и в "Фаусте" Г„те, пленил
Гейне своей живописностью. Он полюбил величественную суровую природу гор и
хвойных лесов, он увидел простых людей-дровосеков и рудокопов, живших
естественной трудовой жизнью. Он противопоставил сердечным и
добропорядочным обитателям Гарца вылощенных и бессердечных горожан из
светского общества, кичившихся своей "цивилизацией":

   Фраки черные, чулочки,
   Белоснежные манжеты, -
   Только речи и объятья
   Жарким сердцем не согреты.

   Сердцем, бьющимся блаженно
   В ожиданье высшей пели
   Ваши лживые печали
   Мне до смерти надоели.

   Ухожу от вас я в горы,
   Где живут простые люди,
   Где привольно веет ветер.
   Где дышать свободней будет.

   Ухожу от вас я в горы,
   Где шумит густые ели,
   Где журчат ключи и птицы
   Вьются в облачной купели.

   Вы, прилизанные дамы,
   Вы, лощеные мужчины.
   Как смешны мне будут сверху
   Ваши гладкие долины!

   Этими строками открывалась своеобразная книга "Путешествие по Гарцу",
где содержалась ядовитая сатира на геттингенскую бесплодную ученость и
жалкий педантизм бездарных профессоров, а наряду с этим - лирические
описания природы и привлекательного в своей простоте быта жителей Гарца. В
путевой дневник вошло много мелькнувших перед путешественником образов,
случайных встреч-студентов, бродячих подмастерьев, туристов, горных
мастеров, трактирных хозяев и служанок на постоялом дворе. Бытовые сцены
кутежа пьяных буршей сменяются фантастическими снами, имеющими вполне
определенное философское значение. Гейне рисует то забавную церемонию
геттингснских юристов, справляющих культ богини правосудия Фемиды, то
показывает призрак умершего философа Саула Ашера, утверждающего, что
призраки не существуют. В этом первом большом прозаическом произведении
Гейне столько юмора и сатиры на всю современную ему Германию, что оно
сыграло роль разоблачительного документа. Не в рассуждениях, а в живых
образах поэт осмеял отвратительные стороны феодально-дворянского общества.
Сообщая друзьям о "Путешествии по Гарцу", которое должно было составить
первый том "Путевых картин", Гейне предвидел, что он найдет многих
друзей-читателей, но и столкнется с сопротивлением врагов.
   Гейне написал "Путешествие по Гарцу" необычайно быстро - в каких-нибудь
шесть недель. Он работал с большим подъемом и был захвачен своими мыслями.
   Множество планов еще таилось в его голове: он писал историческую
повесть "Бахарахский раввин"; он принялся за мемуары, где хотел рассказать
не только о событиях из личной жизни, но и о своей многозначительной эпохе.
   Одно тяготило поэта и мешало отдаться литературе до конца: он был
обязан сдать экзамены и получить степень доктора прав. Наконец 3 мая 1825
года студиозус Гарри Гейне из Дюссельдорфа выдержал испытания, а вскоре и
защитил диплом. Это была сложная процедура: Гейне защищал пять тезисов на
латинском языке. Напыщенносерьезные профессора следили за ученым диспутом
студентов-выпускников. Профессор Гуго, несмотря на реакционность взглядов,
симпатизировал живому и находчивому студенту из Дюссельдорфа. Он не был
большим любителем поэзии, но знал, что Гейне пишет стихи. Это дало ему
повод сказать в заключительной речи, что Гейне, подобно Г„те, не только
юрист, но и поэт. Гарри было лестно услышать такое сравнение с великим
Г„те, но еще приятнее чувствовать, что он навсегда расстается с зубрежкой
пандектов и другой юридической премудрости.
   В этот день Гарри написал подробное письмо матери и подписал его:
"Генрих Гейне, доктор прав".
   Все это было хорошо, но что предпринять дальше?
   Где поселиться, чем заниматься? Больше всего хотелось избавиться от
материальной зависимости. Сколько ему приходилось уже слышать поучений от
Соломона Гейне, сколько "благоразумных" людей советовало отказаться от
поэзии! Но Гейне теперь твердо знал, в чем его призвание, и чувствовал в
себе силы пойти своим путем. Когда Гарри задумывался об этом, ему невольно
вспоминалось как-то написанное им ироническое стихотворение:

   Давали советы и наставленья
   И выражали свое восхищенье,
   Говорили, чтоб только я подождал,
   Каждый протекцию мне обещал.

   Но при всей их протекции, однако,
   Сдох бы от голода я, как собака,
   Если б один добряк не спас, -
   Он за меня взялся тотчас.

   Вот добряк! За мною он - в оба.
   Я не забуду его до гроба!
   Жаль, не обнять мне его никак,
   Потому что я сам - этот добряк.

   Все же, что делать? С чего начать? Стать частным адвокатом в Гамбурге?
Защищать нечистоплотных биржевых маклеров и мошенников-купцов? Мысль об
этом приводила Гарри в содрогание.
   Гейне охотнее поступил бы на дипломатическую службу, но отстаивать
интересы немецких князей... нет, на это он тоже не способен. Тогда надо
уехать куда-нибудь... может быть, в Париж, искать страну, где дышится
вольнее... Может быть, попытаться получить кафедру в Берлинском
университете? В каком-нибудь другом университетском городе? А главное,
писать стихи, прозу - все, что служит благородным идеям...
   Пришло время покинуть Геттинген, названный Гейне "проклятым гнездом"
учености. Денег оставалось мало, только на отъезд. Гарри колебался: то ли
ехать в Люнсбург к родителям, то ли отправиться в Гамбург к дяде и
показать долгожданный докторский диплом. Помог случай. Неожиданно дядя
Соломон появился в Геттингенс проездом в Кассель. Свидание с племянником
было очень кратким. Пока отдыхали лошади дорожной кареты, Соломон Гейне
закусывал с Гарри за столом харчевни. Банкир был, по-видимому, в
прекрасном настроении: похлопывал племянника по плечу, рассказывал веселые
гамбургские происшествия. Гарри узнал, что дядя разошелся с бывшим
компаньоном Гумпелем, ставшим его врагом, а Гирш, преданный, казалось,
Соломону до мозга костей, перешел на службу к Гумпелю. Гарри улыбнулся,
вспомнив Гирша и его поучения.
   - Я понимаю, почему ты улыбаешься, - сказал Соломон Гейне. - Все вы в
лес смотрите.
   - Дорогой дядя! - воскликнул Гарри. - Я могу вам дать подписку в том,
что никогда не перейду на службу к Гумпелю и не сделаюсь его племянником.
   Соломон расхохотался:
   - Хорошо сказано, Гарри! Если ты так пишешь, как говоришь, пожалуй, это
можно читать. Но, слава богу, читающих людей становится все меньше, потому
что читать опасно. Можно вычитать такие мысли, за которые тебя загонят в
тюрьму. Подумай теперь о делах, господин доктор, и тогда тебе не придется
писать.
   "Дядя сел на своего конька", - с неудовольствием подумал Гарри, но
сдержался и ничего не ответил. Это было к лучшему: спросив о здоровье
племянника, Соломон Гейне полез в карман и, вынув пятьдесят луидоров,
протянул их Гарри:
   - Возьми это в награду за диплом и прежде всего поезжай на морские
купанья. Надо избавиться от головных болей. У адвоката должна быть ясная
голова.
   ...Так Гарри очутился в августе 1825 года на песчаном острове
Нордерней, омываемом Северным морем. Издавна там жили поколения рыбаков.
Беспросветная нужда, голод, безудержный риск выхода в море на жалких
челноках при бурной погоде - все это знал Нордерней многие десятилетия.
Рыбаки погибали в борьбе с волнами; молодежь обычно отправлялась в
плавание на иностранных купеческих кораблях и нередко находила себе смерть
в открытом море. Часто в жалких лачугах оставалось лишь женское население.
Остров был красив своеобразной, дикой и привольной красотой: белые
песчаные дюны служили естественным заслоном от своеволия морской стихии, и
солнце, песок и вода составляли единую симфонию величественной природы.
Нашлись предприниматели, решившие превратить Нордерней в модный курорт.
Они построили купальни на берегу, казино с красивым рестораном и
танцевальным залом, домики для курортных гостей, заведение для морских
ванн.
   Сюда приезжали на летний сезон прусские дворяне, надменные и внутренне
никчемные, со своими женами, детьми и родственниками. Они валялись целыми
днями на пляже, рассказывали сплетни, смеялись, курили, пили пиво,
закусывали, а по вечерам шумели в казино и танцевали под визгливые звуки
маленького оркестра. Местные жители,далекие от такой "цивилизации", с
удивлением и любопытством смотрели на праздную жизнь приезжих и, наверно,
в глубине души считали их дикарями.
   Когда Гарри приехал на остров Нордерней, там стояли сухие, жаркие дни.
Он проводил утренние часы на песчаном пляже, купался в море, и головные
боли реже беспокоили его. Но Гейне раздражало шумное и суетливое общество,
грубый смех и плоские шутки ганновсрских офицеров, наводнявших пляж. Когда
жара несколько спадала, Гарри шел на ту сторону острова, где ютились
рыбаки. Он охотно беседовал с ними, вслушиваясь в их фризский говор,
садился в лодку и вместе с рыбаком выплывал в открытое море. Хлесткая
волна подбрасывала ло