- Кто? - спросил Ванька белобрысого громилу Эдика - одного из  ночных
санитаров.
   - Доходяга из пятьдесят шестого, - ответил тот. - Давай, приступай! А
я пошел домой...
   Всю глубину этой утраты Ванька осознал только тогда,  когда  поднялся
на второй этаж, в двадцать первый номер.
   - Я все знаю, - сказал Дик. И Ванька впервые прекрасно понял слова на
чужом языке. - Ночью у него остановилось сердце... Такое сердце...
   Дик плакал беззвучно. Слезы текли по его смуглым щекам  и  капали  на
рубашку. Его лицо не выражало ни горя, ни печали. Оно было хмурым.
   - У меня к тебе две просьбы, - сказал Дик тихим голосом. - Съезди  на
похороны, и когда все уйдут, положи на его могилу вот это... - он повер-
нул свою коляску и указал правой рукой на раковину, лежащую на столе.  -
А вторую просьбу я выскажу, когда ты вернешься.
   Ванька спустился вниз, напросился сопровождать тело старика Гидеона в
"Хеврат кадиша", пока тело обмывали и готовили к  погребению,  он  успел
сходить в магазин и купить все, что считал необходимым. Затем он  поехал
на кладбище, где оказался единственным "родственником усопшего". Дождав-
шись, пока два  бородатых  черношляпых  могильщика  закопают  покойника,
Ванька вручил им обоим по двадцать шекелей и отправил восвояси. Затем он
устроился возле свежего глиняного холмика среди  густого  столпотворения
старых гранитных и мраморных плит, напоминавших прогнившие зубы  кашало-
та, достал из целлофанового пакета раковину, бутылку  водки,  полбуханки
темного хлеба и бумажный стакан, разместил все это у своих ног...
   Выйдя из ворот кладбища, Ванька повернул на  Красноармейскую,  прошел
два квартала в сторону железнодорожного депо, пересек  узкоколейку  и  у
деревянного пивного ларька, стоящего под виадуком,  столкнулся  лицом  к
лицу со своим братом Семеном.
   - Я сегодня сбегу с математики, - сказал хулиганистый Семка и  протя-
нул Ваньке свой портфель. - Скажи училке, что у меня пузо подвело...
   Он подобрал с земли сломанную ветку и стал сдирать густую маслянистую
грязь с подошвы своего видавшего виды ботинка. На улице было буднично  и
серо. Массивная черная туча надвигалась на Фрязино со стороны  Москвы  и
грозила превратить город в сплошной селевой поток.  Туча  не  напоминала
Ваньке ни большую черную птицу, ни большую черную рыбу, ни большой  чер-
ный корабль. Она была просто тучей - мутным скоплением больших и  черных
климатических перспектив. И ни одно человеческое лицо не привиделось ему
в этом кошмаре, ни одной знакомой черты не  обнаружил  он  в  окружающем
пейзаже...
   Ванька уходил. На могильном холмике - прямо под деревянной дощечкой с
именем, фамилией и номером участка, где теперь вечно  предстояло  "заба-
виться" старику Гидеону, - лежала морская раковина. Рядом  с  ней  стоял
белый бумажный стаканчик, до краев наполненный водкой и прикрытый сверху
неровно обрезанной темно-коричневой горбушкой.
 
   О второй просьбе Дика Ванька догадался еще на кладбище. И  когда  она
прозвучала, он не выразил ни удивления, ни протеста. На следующий  день,
испросив официальное разрешение у начальства, он водрузил на голову  ин-
валида соломенную кепку и повез его на море.
   Им потребовалось всего полчаса, чтобы добраться  до  берега.  За  все
время пути они не произнесли ни слова. Ванька поставил  каталку  Дика  в
тени спасательной будки, взял пластмассовый стул и сел рядом.
   Море было спокойным и равнодушным. Необъятное жидкое пространство ко-
лыхалось перед глазами двух великовозрастных сирот - инвалида и  санита-
ра, - как огромная неодушевленная тряпка.
   - Достаточно, - сказал Дик по прошествии, может быть, получаса. - По-
ехали обратно...
   Через неделю Дик исчез из дома инвалидов. Ваньке объяснили,  что  его
забрали какие-то дальние родственники из Америки и увезли к себе то ли в
Вайоминг, то ли в Айову.
   - Они хотели везти его на теплоходе, - сказал вахтер, - но он устроил
скандал. Заявил, что ненавидит море, и потребовал отправить его  самоле-
том. В общем, они его забрали.  Там  ему,  наверное,  будет  лучше,  чем
здесь... Там все-таки Америка...
 
   Что же касается Ибана Зохова, то он,  как  рассказывают  его  местные
знакомые, уволился из дома инвалидов, около двух месяцев проваландался в
Тель-Авиве, а затем бросил семью и уехал на родину. Во Фрязино.
 
 
   Горе (Greif) - эмоция, сопутствующая скорби.
   Чарльз Райкрофт.
   Критический словарь психоанализа
 
   Эта история в свое время была хорошо известна.
   О ней много писали, ее обсуждали в закусочных и на рынках,
   за обеденными столами и на пляжах.
   Еще бы! Ни за что ни про что отрезать женщине голову!
   Авицур Бар-Нигун.
   Правдивые эпизоды из жизни тель-авивского рынка
 
   Пожилой человек по имени Франц Перкат вернулся домой  из  заграничной
командировки и обнаружил в квартире собственную жену.  Согласитесь,  что
даже на обыкновенного человека такое обстоятельство может произвести не-
изгладимое впечатление. А Перкат был человеком необыкновенным. Он  зани-
мался парапсихологией, являлся членом-корреспондентом  трех  иностранных
академий, профессором, почетным  гражданином  Харбурга  и  председателем
международного комитета по присуждению  премий  имени  Раймонда  Луллия.
Кроме того, он был чуть ли не единственным евреем  от  Любека  до  Севе-
ро-Фризских  островов,  что,  безусловно,  добавляло  ситуации  исключи-
тельности.
   Итак, профессор Франц Перкат был поражен. Открыв дверь своего дома  и
пройдя в салон, он обнаружил,  что  его  жена  Мария  сидит  в  глубоком
вольтеровском кресле возле журнального столика и просматривает  двадцать
шестой выпуск научного ежегодника "Психосоматика" за 17 марта 1974 года.
Прелесть ситуации заключалась в том, что,  во-первых,  профессор  Перкат
был заместителем главного редактора этого журнала, а во-вторых, он  при-
вез с собою из Лозанны только что вышедший в свет двадцать четвертый вы-
пуск ежегодника.
   Профессор взглянул на календарь,  висящий  на  стене,  затем  щелкнул
крышкой своих механических часов (подарок коллеги Ольбрехта  Голлена  из
Берна) и удостоверился в том, что на дворе проистекает апрель 1972 года.
Ни больше, ни меньше. Весьма интересная деталь: с обложки журнала, кото-
рый листала Мария, на профессора Франца Перката смотрел грустно  улыбаю-
щийся профессор Франц Перкат в парадной черной  мантии  и  академической
конфедератке, при всех регалиях и, что особенно впечатляло,  в  траурной
рамке. "Невосполнимая утрата", - гласила подпись.
   На журнальном столике стоял высокий хрустальный бокал, очевидно с во-
дой. Рядом с бокалом на полированной поверхности  стола  лежала  большая
желтая таблетка - одна из тех, которые жена профессора принимала во вре-
мя своих частых гипертонических приступов. Седые волосы Марии были акку-
ратно уложены в большой тяжелый узел. Ее лицо выглядело достаточно  здо-
ровым. Во всяком случае, сквозь природную бледность явно  проступал  от-
нюдь не болезненный румянец. Глаза женщины были чисты. Ни один лопнувший
сосудик не нарушал ясности этих белков. Неизменное вязаное  платье  тем-
но-малинового цвета, большая перламутровая брошь  в  серебряной  оправе,
серая пуховая шаль на плечах, золотое рифленое обручальное кольцо на бе-
зымянном пальце правой руки - в общем, никаких сомнений: это была именно
Мария, жена профессора Франца Перката.
   Профессор отсутствовал всего две недели. Любому уважающему себя  муж-
чине, который хотя бы раз в жизни возвращался из командировки и заставал
дома собственную жену, будут понятны чувства, охватившие бедного  учено-
го. В особенности если учесть то  обстоятельство,  что  жена  профессора
Перката Мария умерла 7 декабря 1968 года в  результате  гипертонического
криза. Она была похоронена на еврейском кладбище в Харбурге, и профессор
раз в три месяца педантично навещал ее могилу.
   Утром 14 апреля 1972 года Франц Перкат пришел в единственное в городе
отделение полиции с повинной. Он принес составленное  по  всем  правилам
заявление, в котором с откровенностью отчаявшегося  человека  утверждал,
что убил свою жену.
   Харбург, надо сказать, был тогда глубокой провинцией, коей, в сущнос-
ти, остается и по сей день. Расположенный на северо-западе  земли  Шлез-
виг-Гольштейн, между Фленсбургом и Кильским каналом, городок  этот  счи-
тался и считается настолько незначительным, что слово "харбуржец"  восп-
ринимается порою как намек на дремучую провинциальность. И  если  бы  не
средневековый beguinage (поселок наподобие монастыря с кельями для  оди-
ноких вдов и сирот), основанный, как свидетельствует предание, в XII ве-
ке самим Ламбертом Ла Бегом, если бы не маленький, но весьма известный в
определенных кругах университет (XVII в.), да не эпизодические  упомина-
ния в романах Зигфрида Ленца, то Харбург, пожалуй, никогда бы не удосто-
ился чести появиться (в виде едва различимой точки)  на  карте  Германии
(учебник географии для 5-го класса, Мюнхен, Федеральное управление обра-
зования, 1969).
   Начальник отделения полиции Харбурга Герхард Ритц отнесся к заявлению
Перката, можно сказать, с пониманием. Он перечитал  этот  примечательный
документ три раза подряд, усадил профессора в кресло, напоил его крепким
кофе с коньяком и задал ряд существенных вопросов.
   Диалог, состоявшийся между Ритцем и Перкатом, можно представить таким
образом:
   Ритц. Итак, уважаемый профессор, вы утверждаете, что повинны в смерти
вашей жены Марии?
   Перкат. Совершенно правильно, Рихард.
   Ритц. Расскажите об этом подробнее, пожалуйста.
   Перкат. Я ее зарезал. Приехал из командировки, а она сидит в  кресле.
Живая и здоровая. Мы долго беседовали, она пыталась убедить меня в  том,
что я... Впрочем, это все детали, не имеющие к делу ни малейшего отноше-
ния... Я взял на кухне большой хлебный тесак и вонзил ей  в  горло.  Она
тут же умерла...
   Ритц. Когда это случилось, не припомните?
   Перкат. Вчера вечером...
   Ритц. Ай-яй-яй...
   Перкат. В этом нет ничего постыдного... Я убил ее, потому что не  мог
поступить иначе... И я готов ответить за свой поступок по всей строгости
закона.
   Ритц. Дорогой мой профессор, с вами, похоже, не все в  порядке.  Ваша
жена Мария, да пребудет душа ее вечно на небесах, умерла три с половиной
года назад. Я был распорядителем на похоронах и прекрасно все  помню.  Я
даже знаю, что умерла она от болезни сосудов.  В  муниципальном  архиве,
если уж на то пошло, имеются результаты вскрытия. Вы переутомились, гос-
подин Перкат. Вам необходим длительный отдых...
   Перкат. Ожидаемая реакция... Как вы не понимаете, Рихард, что  я  ни-
когда бы не обратился в полицию с таким заявлением? Я же не  сумасшедший
и вовсе не хочу прослыть таковым. Но речь идет об исключительном случае.
Впрочем, зачем тратить слова?! Вот ключи. Сходите ко мне домой и удосто-
верьтесь сами: труп лежит в салоне, на ковре, возле журнального столика.
   Стоит ли говорить о том, что никакого трупа в доме Перката обнаружено
не было. Более того, выяснилось, что в кухонном  арсенале  вдовствующего
профессора отсутствует и большой хлебный тесак.  Не  произвела  никакого
впечатления и желтая таблетка, лежавшая на столе рядом с хрустальным бо-
калом.
   Рихарду Ритцу удалось сделать так, чтобы о визите Перката  в  полицию
никто не узнал. Так что первая попытка парапсихолога доказать  свою  ви-
новность в смерти жены потерпела полный провал.
   На следующий день после этого  происшествия  профессор  Франц  Перкат
взял в университете бессрочный отпуск и уехал в Израиль, куда был  давно
и настойчиво приглашаем своим другом Раном Эльстадтом. А через два меся-
ца на балконе роскошной виллы в пригороде Тель-Авива  Перкат  вступил  в
единоборство со своей женой Марией и отрезал ей голову.
   Стоит сказать несколько слов о прошлом профессора. С Раном Эльстадтом
он познакомился в концлагере, куда оба попали по доносу, так и не преус-
пев в многолетней мимикрии под арийцев. О неизбежном поражении  Германии
они узнали буквально на небесном пороге,  когда  солдат,  сопровождавший
очередную группу смертников к очередной яме, неожиданно  крикнул:  "Сто-
ять!", швырнул автомат на землю и убежал. Явился начальник лагеря,  при-
казал всем вернуться в бараки, вышел на центральный плац и с облегчением
застрелился. А через месяц тридцатишестилетний  Франц  и  тридцатилетний
Ран уже оформляли временные документы в американской комендатуре.
   В последующие пять лет они были неразлучны. Франц привез Рана в  Хар-
бург, устроил его ассистентом в университет (Ран был юристом), поселил у
себя дома. В 1951 году Ран репатриировался. Он утверждал, что движим не-
оборимой тягой к Святой земле, что настоящий еврей должен жить в  Палес-
тине, каких бы страданий это ему ни стоило.
   - Рано или поздно ты поймешь меня, Франц, - говорил Ран.  -  Это  зов
крови, культурно-историческая необходимость...
   Но какие бы доводы ни приводил Ран, было совершенно ясно, что  причи-
ной его скоропостижного отъезда послужила женитьба Франца на Марии.
   Семейные отношения супругов складывались прекрасно. Мария принадлежа-
ла (по ее словам) к добропорядочной,  хотя  и  весьма  бедной  еврейской
семье, была прекрасно воспитана и образованна. Она работала  медицинской
сестрой в харбургской больнице, ассистировала хирургу, а однажды (случай
из ряда вон) сама удалила пациенту миндалины - мальчик нуждался в  сроч-
ной операции, а вызванный хирург влип в аварию.
   21 июня 1972 года, вернувшись с работы домой,  адвокат  Ран  Эльстадт
обнаружил в своей квартире полный разгром. На полу в ужасном  беспорядке
валялись газеты и журналы, кухонный стол был перевернут, поперек большо-
го зеркала в прихожей бежала кривая трещина, мраморный  пол  на  балконе
был усыпан розами и осколками большой фарфоровой вазы.  Спинка  широкого
плетеного кресла, в котором любил сидеть Франц,  была  разодрана,  будто
кто-то в бешенстве исполосовал ее топором. Перила балкона, стены и  даже
клеенчатый навес были забрызганы густой красной жидкостью. Анализ на ре-
акцию гемагглютинации не оставил никаких сомнений в том,  что  эта  жид-
кость является человеческой кровью IV группы.
   На следующий день Ран получил письмо, отправленное из почтового отде-
ления аэропорта им. Бен-Гуриона.
   "Милый мой Ран! - писал Франц. - Прости меня за скоропостижный отъезд
и ущерб, причиненный обстановке твоей  квартиры.  М.  оказалась  слишком
сильной, а я уже не в тех летах, чтобы валить быка с ног  одним  ударом.
Но все-таки я ее одолел. Если бы не большой хлебный  тесак,  так  кстати
оказавшийся в твоей кухне, я бы наверняка погиб.
   Она мертва, Ран. Мертва окончательно и бесповоротно. Я знаю, что ско-
ро меня арестуют и приговорят. Собственно, поэтому я и удрал  обратно  в
Харбург, удрал не от страха, а из педантичности: мне необходимо до арес-
та привести свои дела в надлежащий порядок.
   Не суди меня строго, Ран. Ты ведь помнишь, сколько  страданий  выпало
на нашу долю..."
   24 июня Рихард Ритц получил запрос из Бонна. А 26 июня  Франц  Перкат
предстал перед израильским следователем Z., прибывшим в Германию  вместе
с главным свидетелем случившегося Раном Эльстадтом.
   Следователь предпочел поговорить с подозреваемым с глазу на  глаз.  В
израильском посольстве в Бонне между ними состоялся следующий разговор.
   Z. Господин Перкат, чем вы объясните такую поспешность вашего отъезда
из Израиля?
   Перкат. Мне необходимо было оформить завещание у нотариуса и  продать
дом.
   Z. Зачем?
   Перкат. А зачем оформляются завещания? Что же касается дома,  то  он,
как я понимаю, мне больше не понадобится. Для меня, по  всей  видимости,
уже приготовлены другие апартаменты...
   Z. Скажите, господин Перкат, вы проводили свой отпуск у вашего  друга
господина Эльстадта?
   Перкат. Да. У Рана Эльстадта, если позволите.
   Z. Вы приехали один?
   Перкат. Один-одинешенек.
   Z. Чем вы занимались в течение двух месяцев вашего пребывания в  доме
господина Рана Эльстадта?
   Перкат. Я писал книгу...
   Z. Появились ли у вас за это время новые знакомства?
   Перкат. Новых - нет... А вот старые... Послушайте, господин  следова-
тель. Давайте перестанем  морочить  друг  друга...  Все  ведь  ясно  как
день... Я официально заявляю вам, что виновен, я заранее  согласен  и  с
обвинениями, которые прозвучат в мой адрес, и с приговором, который  вы-
несет мне суд... Чего еще? Вы ведь нашли труп! Так зачем же  нам  ходить
вокруг да около?!
   Z. О каком трупе вы говорите?
   Перкат. Боже мой! Неужели снова?!. (Перкат схватился за голову и  не-
которое время стонал.) Я говорю о трупе моей жены Марии Перкат, о трупе,
который я оставил на балконе виллы моего друга  Рана  Эльстадта.  Это  я
убил Марию...
   Z. В доме вашего друга, господин Перкат, были обнаружены только  пол-
ный разгром и много крови. Никакого трупа там не было.
   Перкат. Был... Я отрезал ей голову... И она тут же умерла...  Я  убил
ее! Убил!!! Я...
   Z. Успокойтесь, пожалуйста... Взгляните сюда. Это письмо писали вы?
   Перкат. Да. Это мое письмо. Я отправил его из аэропорта за  несколько
минут до вылета в Германию. Неужели оно ничего вам не объясняет?
   Z. Увы... У вашего друга было десятка два ваших писем. Экспертиза по-
казала, что все они написаны действительно вами. Все, кроме  этого.  Это
письмо писал совсем другой человек... Человек, который, как мы полагаем,
и устроил в квартире Рана Эльстадта весь этот балаган.
   Перкат. Вы хотите сказать, что это - не мой почерк? Постойте, где мои
очки!
   Дальнейшее, по словам следователя, только подтвердило его  подозрения
о том, что профессор Франц Перкат тяжело  болен.  Взглянув  на  неровные
строчки письма, Перкат вскрикнул, отбросил  от  себя  треклятый  листок,
обхватил голову руками с такой силой, что обе дужки  его  роговых  очков
одновременно треснули, и со стоном повалился на пол.
   Перекрестный допрос  состоялся  через  четыре  дня.  Перкат,  по  его
собственным заверениям, уже пришел в себя и готов был держать ответ.  Он
даже поклялся следователю, что будет  взвешивать  каждое  свое  слово  и
сдерживать эмоции.
   Z. Как давно вы знаете господина профессора?
   Эльстадт. С ноября 1944 года. Мы познакомились в нацистском лагере.
   Z. Господин Перкат, какие отношения складывались у вас с вашей покой-
ной женой?
   Перкат. Мы любили друг друга. Жили в мире и  согласии  вплоть  до  ее
безвременной кончины - именно безвременной (здесь Перкат  горько  усмех-
нулся) - в декабре 1968 года.
   Z. Господин Эльстадт, вы были знакомы с Марией Перкат?
   Эльстадт. Я видел ее несколько раз до их свадьбы, а затем мы общались
в течение трех или четырех недель, поскольку я жил в доме Франца.  Потом
я уехал и больше Марию не видел.
   Перкат. Хочу обратить ваше внимание на один весьма  существенный  мо-
мент. Ран уехал из-за Марии. Он уже тогда подозревал, что  она...  Впро-
чем, может быть, я и ошибаюсь...
   Z. По какой причине вы покинули Харбург, господин Эльстадт?
   Эльстадт. По той же причине, по которой большинство евреев  репатрии-
руются в Израиль. Никакой связи с моим отношением к Марии мой отъезд  не
имел.
   Z. А какое, собственно, отношение было у вас к жене господина  Перка-
та?
   Эльстадт. Да... никакое... Прости, Франц...
   Z. И все-таки?
   Эльстадт. Ну хорошо. Не буду скрывать, что я не был сторонником этого
брака и даже пытался уговорить Франца не связывать  свою  жизнь  с  этой
женщиной, но он меня не послушался. В ее облике мне все  время  чудилась
какая-то угроза... Я не могу точно сформулировать, но мне казалось,  что
в самой глубине ее глаз, в самой темноте ее души таится весь ужас нашего
с Францем прошлого... Когда я оставался с Марией один на один (а это бы-
ло всего три или четыре раза), у меня возникало  чувство,  что  я  снова
стою на краю ямы и что на этот раз солдат уже не бросит свой  автомат  и
никуда не убежит...
   Перкат. Раньше ты не говорил мне этого, Ран...
   Эльстадт. Я жалел тебя, Фр