Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Лирика
      Сельц Евгений. Новеллы -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  -
Евгений Сельц Новеллы Содержание От автора Микки Вульф Профессиональный заложник в стране дилетантов История одного привидения Когда вернется маленький божок Вердиевские голоса Преображение сноба Жизнь прозрачного человека Яффо в сумерках Ребро мизантропа Белоснежная корова Ио Парад маньяков Вавилонская башня Compelle intrare Сюита для двух инвалидов и санитара История болезни профессора Перката Немой пророк на склоне горы В лучшие времена - а в прошлом каждого человека есть лучшие времена - я сочинял стихи. Это занятие приносило мне определенное удовлетворение, сравнимое с тем, какое получает атлет, в присутствии представителей кни- ги рекордов Гиннесса приподнимающий за бампер самосвал. Книга новелл "Compelle intrare" родилась, можно сказать, по необходи- мости. Как Инквизиция. Идея заключалась в том, чтобы в очередной раз до- казать себе (и не только себе), что мысль изреченная есть ложь. В этой книге я намеренно отказался от поисков языка (а что может быть интерес- ней для прозаика?!). Движимый единственным желанием "изречь мысль", я намеренно обеднил эту прозу, заключив дорогое мне содержание в банальную оболочку повседневных обстоятельств, обыденного стиля и вчерашнего сло- ва. Эта книга скучна, если ее читать. Ее надо думать, что довольно точно подметил Микки Вульф в предисловии. Этот эксперимент доставил мне много литературных забот и творческой печали. Но я надеюсь, что в следующей книге будут совсем другие рассказы и от "Compelle intrare" там не останется ни следа. Разве только голый опыт. Евгений Сельц Предисловие писать - это вам не лаяться. Это не о себе, непреклонном, и своих более или менее толстых чувствах, а о другом человеке, отразив- шемся в результатах своей работы. Дело осложняется тем, что я был относительно близким ее свидетелем, разумеется, косвенным. Речь шла о еженедельных материалах Евгения Сельца в номер нашей историко-литературной газетки, и все выглядело столь буд- нично и деловито (компьютер, дискета, компьютер, корректура, мимолетный обмен впечатлениями, поиск иллюстраций, компьютер, верстка), что у меня теперь язык едва поворачивается делать сами собой напрашивающиеся заме- чания о мистическо-романтическом характере этой книги и ее довольно быстром, где-то за полгода, рождении. А сказать все же надо и попробовать разобраться тоже, хотя элементар- ные, Ватсон, загадки Сфинкса по сравнению с секретами творчества - все равно что, говоря по Чехову, плотник супротив столяра. При этом все вре- мя - страх разочарования, чувство, что лучше б они все (мы все) мычали. Не знаю, как другие, а мне случилось недавно по казенной надобности пе- речитать "Конармию" Бабеля, и где-то на третьем-четвертом витке одолела тоска: рассказы его хороши там, где они хороши как рассказы из жизни лю- дей, и великая заслуга и отвага Исаака Эммануиловича состоят в приятии и употреблении в эстетических целях этого грубого вонючего мужицкого мате- риала ("все удовольствия, кроме переднего"), как будто лоскутков нащипал из карты своей страны, но сама эстетика и даже язык его никакой почти тайны уже не представляют; их нетрудно сымитировать; очарование жизни автора, ужас смерти автора и сладость его "запретности" - все обветшало, как сырая, в повилике, беседка в ЦПКО им. Магомаева, а дальше и толко- вать нечего - не место и негде здесь. У Сельца же - возвращаюсь к теме, никого не равняя макушками, - мате- риал подручный, люди - соседние, культурная среда - всем обрыдлый инсти- тут культуры, язык почти вовсе без закидонов, чуть-чуть с юморком, с до- зой иронии, местами даже нарочито сероватый, вызывающе неброский, чисто протертый сухой фланелью до серебристой, скажу ему комплимент, матовос- ти; истории он рассказывает непритязательно-полудетективные и, как вчи- таешься, полунепритязательные. То есть претензия наличествует, но тоже на вид скромная: человек старается писать так, чтобы его тексты как ми- нимум пробежали без скуки - завязка, кульминация, развязка, занавес. Притом, развращенный плохими детективами, я не всегда хочу знать имя убийцы, и новый для меня автор Сельц, словно чувствуя это, не считает себя обязанным размотать клубок шерсти до мятой внутри бумажки с отгад- кой. Сюжеты каждой новеллы, при всех фантастических примесях, выстроены так точно, что ни одна пуля, которая может показаться шальной, не прохо- дит мимо обнаруживающейся в назначенное время цели - ей просто некуда свернуть в сжатом воздухе замысла. А тайна все-таки есть, она создает стойкий, но с трудом уловимый шарм. Так тянет нас к женщине, умело, в точную меру, пользующейся хорошими духами: уже и двери закрылись, и вол- ны за ней сомкнулись в кильватере, и паскудные чайки заколачивают в слух истошно сияющие сваи воплей, а ты все стоишь на корме, как мудак из Гей- не, и вглядываешься в бесцветное, с беглыми бликами, море, и ждешь, бе- зумец, ответа - что это было да сплыло, ушло-миновало? Хочу! Революционный романтик Бабель тут, надо полагать, вспомнился не слу- чайно: Сельц тоже романтик, только жутко реакционный. Эти птицы родственных двух пород довольно-таки редки в ближневосточном ареале, ес- ли, конечно, говорить о настоящем романтизме, а не о комсомольско-сио- нистской демонологии, процветающей в нашей стране дилетантов, как с ми- моходной точностью на первой же странице ее определил автор. Я имею в виду, что несколько приподнятый взгляд на мир - чем, собственно, любой романтизм и держится - не может быть следствием залезания на табуретку (так мы и висельников припишем в романтики), а является свойством, при- рожденным художнику, то есть несущим обоснование и оправдание в самом себе. Когда от роду знаешь, что жить больно и трудно, а умирать еще га- же, но при этом не бьешься ежеминутно головой об стенку, а любишь женщин и книги или там женщин и собирать марки, или еще, по примеру того же Ба- беля, некстати навязшего в зубах, женщин и коней и так далее, - тогда ты и есть трагический романтик, то бишь человек, вполне представимый в по- рядочном обществе, но вечно его лишенный. Что касается реакционности Сельцевой книжки, то она заключается, по-моему, в тотальном и абсолютно естественном равнодушии автора к прог- рессу, регрессу и, для рифмы, к социальному и национальному вопросам. Имеет право - мы, слава Богу, живем в демократическом государстве. Больше того: избранный Сельцем повествовательный тон призван как будто продемонстрировать его безучастное отношение к собственным персонажам, на которых он глядит не то чтобы совсем без симпатии, но все-таки отчуж- денно, почти протокольно, как и положено одному из них, следователю Z., через аналитическую, можно так выразиться, лупу. Так вот, я все о тайнах, добираться до которых примерно так же увле- кательно, как искать кощееву смерть: мир, труд, май, июнь, июль, август, ларец, утка, яйцо, игла... Стройно выстроенный сборник "Compelle intrare", состоящий из четырнадцати мелодично звучащих новелл и сам представляющий собой, в послевкусии, некий законченный музыкальный опус, заставляет нас пройти разом по двум расходящимся коридорам: в одном экс- понируются типичные типы, в другом - оригинальные оригиналы. Это замеча- ешь не сразу, во-первых, благодаря ровному роковому освещению борхесовс- кими люминесцентными лампами всех углов этого гулкого дома (роковому - ибо неотъемлемы от каждой новеллы любовь либо смерть, а то и обе разом, в равноправном анахроничном беспорядке); во-вторых - коридоры несколько раз непонятным и прихотливым образом пересекаются и не всякую минуту знаешь, в котором из них находишься. Все буднично, реалистично и сюрреа- листично, но момент перехода не ухватить за бороду - он, как говаривал милейший из московских шарлатанов Костя Кедров, "выворачивается" оборот- нем прямо в руках, и, скажем, "Жизнь прозрачного человека", где типовая безликость становится неповторимой судьбой, - естественно продолжается в "Вавилонской башне", где оригинальнейшая бесхарактерность убивает слу- чайно, уже без участия провидения. Только совсем уж не помня английской школьной фонетики, можно не уз- нать автоматического убийцу по прозвищу Мэкки-нож в аристократической шлюшке по имени Мэгги Найф, о коей персонаж-комментатор меланхолически замечает, что "в ее характере не было недостатков, поскольку это слишком нежное слово". Так вот, эта стервоза, в которой, за исключением имени, нет и грана метафизики, запросто, голыми руками и всем остальным, убива- ет художника, воображающего, будто он понимает, что такое зло ("Яффо в сумерках"). Вообще живые люди (типичные типы) без затруднений выигрывают в этой книжке повседневную войну у оригинальных оригиналов, а то, что и те и другие выдуманы, отнюдь не сглаживает острой нашей печали. Пересказ упрощает все, даже канарейку на жердочке, - вот почему я хо- жу вокруг да около рукописи, опасливо подступаясь к опорным ее столпам. Читайте сами - я уже не читаю, а думаю. В той же новелле "про художника" герой говорит: "В этом мире все шиворот-навыворот... Утром - завтрак, днем - обед, вечером - ужин. Разве это не трагедия для мыслящего челове- ка?" Безусловно, и еще какая! В том-то и беда, что, как всякая трагедия, она неизлечима ничем, кроме бесплодных слез: ужин поутру так же мало способен сделать его счастливым, как обед после полуночи или пятница по средам. В том-то и беда, что трагедия в конце концов - все, чего ни кос- нешься проницательной кистью. И если бы профессионал Сельц, покончив с этой книжкой, сменил манеру и веру и написал что-нибудь совсем в другом образе, скажем, приплясывая или выделываясь, насколько позволит ему вкус, я ни на минуту не сомневаюсь, что и это другое будет трагедией: она ведь не только вне нас, она внутри, как шампур по отношению к шашлы- ку, сказала бы грубая наша коллега Аманда Бат-Ола, а Сельц, как существо более эстетичное, наверно, сравнил бы условия человеческого существова- ния с бытием жемчужины на нити. "Басар ва-дам", говорят сабры (бук- вальный перевод "плоть и кровь" не имеет той выразительности и выглядит салонно облагороженным). "Басар ва-дам" - вот что такое наша жизнь со всей ее метафизикой, вот суть вечного заложничества, которое составляет основную профессию человечества, и особенно его сознающей части. Чего только не вытворяют Сельцевы оригиналы, пытаясь приблизиться уже не к пониманию, что - трагедия, а к осознанию ее механизмов: один строит по всему миру китайские домики из тростника и соломы ("Когда вернется маленький божок"), другой, сноб до мозга костей, делает своим духовным наследником манекен с проваленным носом ("Преображение сноба"), третий - просто глядит, постигая, но, как выясняется, постижение убивает то или тех, кто постигнуты ("Compelle intrare"). Это даже не ново: когда мы го- ворим, что кого-то постигло несчастье, это значит, что оно его познало, в том числе и в жестком библейском смысле. Не случайно в "Сюите для двух инвалидов и санитара" - невыразимо трогательной и мастерски написанной истории - один из героев, полупарализованный Дик Нир, много лет отказы- вается увидеть море, ибо слишком любит его. И тут долгожданный познающий взгляд оказывается убийственным: "необъятное жидкое пространство колыха- лось перед глазами... как огромная неодушевленная тряпка". А что, ребята, вы не знали? Так оно всегда и бывает. Сельц увлекает меня не только мыслью, но и словом, когда чуть-чуть приотпускает уздечку. Таких мест мало, и тем они дороже. Описание разде- вающейся натурщицы в "Белоснежной корове Ио" - медовая золотая волна, медленно обваливающаяся на мужскую душу, а над ней - радужным парусом парящий лоскут цветастого платья, "какие, в общем, давно уже не носят, разве что в отдаленных польских деревеньках". Ах, как сладострастно об- жигают здесь "польские деревеньки"! Совсем не заурядна кровавая эта история с крахом и трахом - история слишком большой для одного человека любви: не обнять, не осилить. Но, кажется, нам обоим (Сельцу и мне, читателю) куда интереснее между двумя придуманными интригами разобраться в феномене "секретарской литературы" - не в советском смысле этого термина, уже похороненном под обломками прошлой жизни, а в том грозном, буднично-страшном облике, который встает из новеллы "Парад маньяков" в проницательнейшем mot Альберто Савинио: "Хорошо бы... запретить, чтобы темные люди смешивались с людьми-светоча- ми и прибирали к рукам их "непостижимые слова". Секретари, вечно вторые, намного сильнее первых хотят быть первыми. По словам Гертруды Стайн, Пи- кассо как-то заметил: "Приходишь и делаешь что-то. Потом приходят другие и делают это красиво". То есть, скажу не сверху, а снизу: вторичность не виновата в том, что она вторичность, но ее так много и она так претенци- озна, что - тошнит. "Парад маньяков" - один из самых сложных рассказов в сборнике, но и один из самых вознаграждающих за труд чтения. Кончается же книга "Немым пророком на склоне горы" - наиеврейской (хотя один из героев Сельца где-то роняет на голубом глазу: "Честное слово, я не могу дать определенного ответа на вопрос, кем лучше ро- диться: евреем или пингвином") по стилистике, парадоксальности и трагиз- му новеллой в "Compelle intrare". Толковать ее будут по-разному, как угодно, но для меня она прямо вытекает из упомянутого "Парада" и углуб- ляет его. В частности, я начинаю задумываться, был ли в истории хоть один пророк, в прорицаниях которого торжествовали бы счастье и радость. Персонаж новеллы молчит, ибо умеет предсказывать только горе, а оно не- выразимо словами. Надо же было придумать немого пророка, лишенного представления о милости! Надо же было иметь в душе столько милости, что- бы заметить и услышать немого пророка! Микки Вульф Я надеюсь, что после моей кончины к трудам моим отнесутся с большим почетом и доверием, чем отнеслись тогда, когда я был жив. Нострадамус. Послание Генриху II Быть однофамильцем великого человека нелегко. Как ни крути, а такой факт ко многому обязывает. Впрочем, все зависит от времени и места. Лиор Григ родился в стране дилетантов, и его замечательная фамилия никак не отягощала ему общение с окружающим миром. Разве что мать, кото- рая мечтала, чтобы сын стал музыкантом, постоянно напоминала ему о вели- ком норвежском композиторе. В детстве Лиор засыпал исключительно под песню Сольвейг. Эта песня запала ему в душу одновременно с первыми впечатлениями от мира, с первыми чувствами к матери, отцу, старшему брату и старому рот- вейлеру Джакобу. Впоследствии при любом воспоминании о детстве, о родном доме в Нетании, которого давно уже не существует, память Лиора независи- мо от его желания воскрешала в сердце этот трагический напев слепой сос- тарившейся девушки. "Спи, мой милый! - пела Сольвейг голосом матери. - Я буду охранять твой сон. Я так долго тебя ждала, и ты пришел ко мне..." В своем предпоследнем (уже звуковом) письме к брату Лиор Григ сказал об этой песне следующие слова: "Она преследовала меня всю жизнь. С этой пронзительной мелодией я просыпался по утрам, с нею же засыпал. Даже в мучительные часы бессонни- цы, которая, как ватой, обложила меня с юных лет, в моем мозгу звучала эта песня. Те слова Сольвейг, которые выпевала мать у моей колыбели, на иврите звучали пародийно. Это я понял, будучи уже взрослым человеком. Музыка Грига не требует слов Ибсена. Этот перевод, очевидно, сделал один из наших многочисленных полупрофессионалов-поденщиков, которые, всю жизнь просидев под своими пальмами, тоннами перерабатывают айсберги Гам- суна и Сведенборга в пресную воду. Но из этой песни я уже не могу выки- нуть ни слова. Что записано детством, стирается только смертью..." Старший брат Лиора Эди Григ был архитектором. Он, в отличие от млад- шего брата, довольно органично вписался в израильскую действительность шестидесятых годов. Закончив архитектурный факультет в Сорбонне, Эди по- началу занимался индивидуальными проектами - строил виллы и бассейны, ротонды и террасы. Но со временем пришел к выводу, что массовое строи- тельство предпочтительней, поскольку не так обязывает. Он перешел на го- сударственную службу и стал строить целые районы и даже города. Благо, в этой стране городом мог считаться небольшой квартал из десятка-другого домов. Города Эди были похожи друг на друга одним непременным качеством: все они были одинаково безлики. В общем, старший брат стал архитектором-графоманом. Проекты выходили из-под его руки с курьерской скоростью. Эди был относительно богат и счастлив. Лиор представлял собой полную противоположность старшему брату. Он также учился в Сорбонне на архитектурном факультете, но затем перешел на историко-филологический. Если старшего брата интересовало будущее, то младшего - прошлое. Если старший всегда думал о прагматической перспек- тиве, то младший все время искал перспективу духовную. Если старший жил благополучной, сытой, оседлой жизнью, то младший все время скитался. Ес- ли старший испытывал полное удовлетворение от своего существования, то младший был глубоко разочарован жизнью, что, правда, не мешало ему испы- тывать иногда мгновения самого высокого просветления. Лиор не вписывался ни в какую среду, кроме интерьера китайского доми- ка. Он был небольшого роста, худощав, черноволос. Его смуглое лицо (ро- дители - выходцы из Марокко) носило какой-то желтоватый оттенок. Глаза были расставлены широко и почти всегда полуприкрыты. Нос у Лиора был ма- ленький, приплюснутый. Большинство приятелей по университету относились к нему с усмешкой или пренебрежением. Его идеи поднимались на смех, его увлечение китайс- ким языком считалось глупостью. Его называли чудаком и придурком (чуда- ком реже). Такое отношение к себе он встречал везде, где бы ни появлял- ся. Может быть, именно потому, что везде он появлялся с одними и теми же навязчивыми речами о строительстве китайского домика. Уезжая в Париж, 21-летний Лиор уже знал, что больше домой не вернет- ся. Он уже знал, что больше не увидит ни мать, ни отца. Поэтому прощание было тяжелым. Мать чувствовала, что "маленького Грига" - так она называла сына в довольно частые минуты просветленной нежности - что-то гнетет. Но не могла понять, что именно. А Лиор уже ощущал в себе смутные силы, он уже понимал, что эти силы уведут его в иной мир, в котором ни матери, ни отцу не будет места. Из университета Лиор вышел основательно образованным человеком - спе- циалистом по восточной филологии и древнекитайской архитектуре. Отказав- шись от предложения брата приехать в Израиль и создать совместную про- ектную компанию, Лиор ринулся в Юго-Восточную Азию. Семь лет провел он в отдаленных китайских провинциях и построил там два китайских домика. Один из них был разрушен селевым потоком, другой сожгли местные крестьяне, возмущенные наглым вторжением иностранца на их территорию. Затем два с половиной года Лиор бродил по Японии и Южной Корее. Потом перебрался в Колумбию, где снова построил китайский домик, был аресто- ван, попал в тюрьму и ослеп. И, наконец, он оказался в Восточной Африке, где и закончил свой странный жизненный путь, достигнув, как считает его брат Эди, поставленной цели. Эди регулярно снабжал Лиора деньгами, где бы тот ни находился. Стар- шему брату доставляло удовольствие заботиться о младшем. Он беспрестанно звал его в Израиль, но в глубине души считал, что любить брата на расс- тоянии гораздо удобнее. Он не ощущал в себе особенной привязанности к Лиору, но думать о том, что где-то по свету странствует родственная ду- ша, было прия

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору