ж-
нику Мартину Лессу в его мастерской.
   В конце концов Рон понял, что уже не любит свою жену. Он  понял,  что
такая она ему не нужна. От белоснежной коровы Ио не осталось  ни  рожек,
ни ножек. Богиня канула в небытие, уступив место своему  неудобоваримому
образу и подобию.
   В один прекрасный день Рон объяснился с Шошаной. Объяснился холодно и
откровенно, как привык объясняться с ней раньше.
   - Я не люблю тебя, - сказал он. - Ты мне неприятна. Я ухожу.  Ты  мо-
жешь оставаться здесь. И, прошу тебя, давай расстанемся мирно. Тебе  все
равно меня не удержать...
   Шошана выслушала эти слова молча, с каким-то зловещим холодом в  гла-
зах. На мгновение Рону показалось, что перед ним сидит  молодая  Шошана,
девушка, богиня, корова Ио. Но пять слов, произнесенных "богиней",  вер-
нули его на землю.
   - Я не хочу больше жить, - мстительно сказала она. Затем тяжело  под-
нялась с кресла и шаркающей походкой пошла на кухню. На ее оплывших  но-
гах были плюшевые тапочки с помпончиками в виде совершенно идиотских бе-
лых ежиков.
 
   Стало быть, они расстались. Рон оставил Шошане квартиру, а сам переб-
рался к любовнице, на которой вскоре женился. А через три месяца вышла в
свет прелестная повесть писателя Рона Мора "Белоснежная корова Ио".
   "Р. забыл ее гораздо быстрее, чем предполагал, - писал Рон в этой по-
вести. - Ему так хорошо жилось нормальной жизнью,  обыденными  заботами,
так хорошо спалось с нормальной женщиной, которая, кстати, души в нем не
чаяла, что образ его бывшей жены умалился в памяти до случайного  эпизо-
да.
   Но Ио напомнила о себе самым трагическим образом.
   Как-то ранней весной Р. гулял  по  тель-авивской  набережной.  Погода
стояла на редкость чудесная. Южное солнце еще только набирало силу.  Мир
был полон запахов и света.
   Неожиданно внимание Р. привлекло маленькое радужное пятно  в  дальнем
конце пляжа. Сначала ему показалось, что это обрывок  какого-то  плаката
или брошенное покрывало. Но подойдя поближе, Р.  понял,  что  принял  за
пятно девушку в цветастом платье. Она сидела прямо на песке  и  смотрела
на море.
   Р. почувствовал, что какая-то теплая волна поднимается с низа  живота
и обдает сердце. На мгновение он ощутил сладкое удушье... Это  продолжа-
лось, наверное, несколько секунд. Очнувшись, Р. провел рукою по  глазам,
сплюнул и поспешил домой.
   Через несколько дней он снова увидел эту девушку. Она сидела на преж-
нем месте в прежнем платье. Сейчас Р. знал уже  совершенно  определенно,
что именно такое платье было на Ио во время того самого сеанса у  Худож-
ника.
 
   Р. подошел поближе. У девушки были светлые волосы и  довольно  полные
белые руки. Она не загорала. Она просто сидела и дышала воздухом.
   - Ио?.. - окликнул Р. Она обернулась, и он понял, что пропал. Да, это
была Ио. Та же богиня Ио, только чуть постарше,  слегка  похудевшая,  но
такая же крепкая, такая же полная жизненных сил.
   - Здрасьте!.. - произнесла она тягуче, одними губами (или  Р.  только
показалось, что она это произнесла?). Выражение ее лица  было  такое  же
отстраненное, как и в прежние, счастливые для нее времена.
   - Ио, это ты? - не унимался Р.
   Она встала, плавным движением Киприды стряхнула с платья песок и пош-
ла в сторону одного из роскошных  отелей.  Очарованный  Р.  двинулся  за
ней...
   Она обогнула отель, вышла на улицу Аяркон и пропала из виду. Р.  бро-
сился в одну сторону, в другую - ее нигде не было. Он побежал обратно  к
морю, но и там никого не обнаружил. Р. сел на гранитный парапет и достал
сигарету. Прикуривая, он вновь увидел ее. Она стояла у распахнутого окна
отеля на третьем этаже и призывно махала ему рукой. Он ринулся в  отель,
чудом не попав под колеса пронесшегося мимо автобуса. Перебежав  дорогу,
он увидел, что Ио выходит из дверей маленького  кафе,  расположенного  в
соседнем здании. Вернее, сквозь двери: табличка "Closed" даже не  шелох-
нулась.
   Эта была самая настоящая гонка. Гонка за лидером. Р. бежал  изо  всех
сил, он задыхался, спотыкался, один раз даже упал, разбив колено  и  ра-
зорвав брюки, но бежал, бежал без остановки. Мозг сверлила  единственная
мысль: "Только бы не упустить ее! Только  бы  не  упустить!.."  Названия
улиц сменяли друг друга со скоростью титров в старых  кинолентах:  Фриш-
ман, Дизенгоф, Давид Бен-Гурион, Адаса, Ибн-Гвироль, Арлозоров...
   Внезапно его окатила ледяная волна  разреженного  кондиционированного
воздуха: Р. бежал по стерильным коридорам  больницы.  Он  поднимался  по
ступенькам, заглядывал в разные двери, вновь спускался, наталкивался  на
людей, извинялся на ходу, и бежал, бежал, бежал... Цветастое платье, как
призрак, время от времени возникало в дали коридоров, указывая ему доро-
гу. Силы Р. были на исходе. Он чувствовал, что его бедное сердце вот-вот
выскочит из горла. На одной из многочисленных лестниц Р. споткнулся.  Он
попытался ухватиться за перила, но ослабевшие пальцы сорвались с никели-
рованной стойки. Р. потерял равновесие, покатился по ступеням вниз и по-
терял сознание...
   Он стоял посреди просторной больничной палаты  и  ежился  от  холода.
Прямо перед ним, у маленького зарешеченного окна, на казенной больничной
тележке лежал труп, с головой накрытый радужной простыней.
   Р. сделал три механических шага вперед и  резким  движением  заводной
игрушки сорвал покрывало.
   Перед ним лежала Ио. Совершенно голая и безумно прекрасная. Она  была
мертва. Смерть вернула ей все утраченное в последние месяцы. Она  лежала
нагая, умиротворенная, сердечно-равнодушная, как прежде. Она уже не ощу-
щала целостности окружающего мира - она стала его  неотъемлемой  частью.
Ее тело уже не дышало, но всем своим  естеством  -  естеством  смерти  -
страстно хотело дышать. Каждая линия, каждый изгиб были продуманы и  вы-
верены Высшим Существом, Абсолютным Мастером, Демиургом.  И  только  не-
большой глянцево-бледный шрам вокруг левого соска немного  портил  общее
впечатление..."
 
   На самом же деле Шошана вовсе не умерла. Через год  после  развода  с
Роном она обратилась к религии, вернулась к ответу, так  сказать,  вышла
замуж за пожилого ешиботника, нарожала ему целую армию детей и, кажется,
была счастлива.
   Так что в этом смысле писатель Рон Мор что-то напутал.
 
 
   Маньяк (франц. maniaque, от греч. mania - безумие,
   восторженность, страсть) - умственно необразованный человек,
   имеющий болезненно высокую потребность действовать.
   Клод Буайе. Словарь для моих друзей
 
   Ехали медведи
   на велосипеде.
   В ямку бух!..
   Раздавили сорок мух!
   Из детских присказок
 
   Грянула увертюра. Первая скрипка сразу же сфальшивила, и Альберто Са-
винио*, стоявший за дирижерским пультом, швырнул в скрипача партитурой.
   На фоне закрытого бархатного занавеса, на котором льежскими умелицами
был вышит огромный синий козел, появился Жан Поль Сартр  в  обтягивающем
трико телесного цвета и огромном напудренном парике. Он сделал несколько
безумных танцевальных па, громко взвизгнул и прыгнул в оркестровую  яму.
Грохот падения заглушили ударные инструменты, вступившие на три с  поло-
виной такта раньше времени. Первая скрипка снова дала маху, взяв  вместо
фа диез соль. Савинио запустил в скрипача кочергой, которую  использовал
в качестве дирижерской палочки.
   Вдоль по авансцене пронеслись взвихренным пассажем Хайдеггер,  Берен-
бойм, Буссеман и Гуссерль. Они держали друг друга за короткие  поролоно-
вые хвостики, торчавшие из-под складок их пестрых юбочек. Веселая стайка
промчалась и сгинула в кулисе, откуда  незамедлительно  послышался  звук
массового столкновения с декорацией, подобный грохоту горного обвала.
   Занавес медленно пополз вверх, сопровождая свое движение диким  меха-
ническим скрипом старых  театральных  лебедок  и  какими-то  нечленораз-
дельными ритмическими звуками, напоминающими русское "Эй, ухнем!".
   На сцене, в свете красных и желтых софитов, высился огромный беломра-
морный эшафот, сработанный в виде изящного унитаза. На его крышке,  воз-
дев голову к колосникам, стоял напудренный до мертвенной бледности  Меир
Хаберман. Он стоял, распираемый изнутри какой-то торжественной силой: то
ли сознанием исполненного долга, то ли послеобеденными ветрами.  Он  был
совершенно наг и держал перед собою связанные шелковым шнурком  руки,  в
данном случае прекрасно заменяющие фиговый листок. На  его  голой  груди
висела небольшая табличка, на которой неоновым светом пульсировала  над-
пись: "Это есть партызан!"
   Увертюра достигла апогея. Савинио отобрал у скрипача инструмент и пе-
реломил его о колено. Музыкант не растерялся, достал из  под  стула  ма-
ленький детский барабан и, подобно игрушечному кролику с батарейкой "ду-
раселл" в энном месте, врезал такую дробь, что со щек стоявшего на сцене
Хабермана посыпалась пудра.
   Вновь ураганом пронеслись по сцене хвостатые девицы. И тут же появил-
ся толстый палач в белом фраке и замшевой перчатке  на  правой  руке.  В
этой фигуре даже с галерки сразу же узнавался Клод (Франсуа  Люсиль  де)
Буайе.
   Крутанувшись несколько раз на босой ноге, палач совершил  три  легких
прыжка и пухлой замшевой рукою ухватился за серый ворсистый канат,  сви-
савший из монументального ржавого бачка, расположенного над эшафотом.
   Скрипач врубил последнюю скорость. Дирижер трясся в  такт  барабанной
дроби, мертвой хваткой вцепившись в деревянный пульт. Девицы снова  выс-
кочили на сцену, но, увидев палача, тут же с визгом удрали обратно в ку-
лису.
   Приговоренный продолжал стоять с  видом  мученика,  каждое  случайное
движение которого может окончиться конфузом. Палач  привстал  на  носки,
затем, кряхтя, присел, потом опять привстал, махнул  свободной  рукою  и
неожиданно повис на канате всей тяжестью своего большого тела.
   Оркестр взорвался какофонией, тубы полезли на верхи, флейты засвирис-
тели, как безумные, валторны, гобои, кларнеты, тромбоны закашляли и  за-
чихали, пустил громоподобного петуха геликон, и все потонуло  в  урагане
нескончаемой овации...
 
   Известный бельгийский теолог, мистик и парадоксалист Клод  Буайе  был
человеком выдающимся по трем причинам: будучи теологом, он  не  верил  в
Бога, занимаясь мистикой, утверждал, что Дьявола не существует, а в пре-
дисловии к своей последней книге "Парадоксы от Буайе" заявил, что прожил
совершенно банальную жизнь обычного льежского обывателя.
   Скончался Буайе весной 1956 года в столице Бельгии от сахарного  диа-
бета. Итоговую черту под своей "банальной  жизнью  льежского  обывателя"
Буайе подвел таким образом. Перед тем как впасть в предсмертную кому, он
заявил своему секретарю Рихарду Беренбойму:
   - Жил грешно, а умер смешно.
   Беренбойм, образованный по всем статьям выпускник Сорбонны,  филолог,
лингвист и полиглот, снабдил эти последние слова мэтра следующим коммен-
тарием:
   "Зная привычку Буайе в критических случаях  цитировать  малоизвестные
источники, я записал его последние слова и бросился на поиски. Через два
с лишним месяца мне удалось отыскать источник цитаты. Последовательность
моих изысканий была таковой. Первым делом я перевел его слова, сказанные
по-французски,  на  семь  языков  -  английский,  немецкий,   испанский,
итальянский, русский, греческий и иврит. Других  языков  мэтр  не  знал.
Фраза рифмовалась только в  двух  случаях:  на  итальянском  и  русском.
Итальянский я отмел сразу, поскольку в нем что ни фраза, то  обязательно
стих. (Мэтр считал этот язык - язык "си", как говаривал великий Данте  -
слишком легким для оценки критических событий.) Однажды в Риме он заявил
мне, что жизнь была бы не такой скучной, если  бы  итальянцы  матерились
по-русски. "Они не ругаются, - заявил он мне тогда. - Они поют. Противно
слушать!"
   В общем, я остановился на русском и буквально через месяц  набрел  на
источник этой цитаты. В одном из русских архивов в 1911 году была найде-
на рукописная заметка профессора  Московского  университета  Колыванова,
который являлся специалистом по русской поэзии восемнадцатого века.  За-
метка была посвящена эпизоду смерти  знаменитого  русского  поэта  Ивана
Баркова. Ее текст гласил:
   "Иван Семенович Барков был человеком широко  образованным,  прекрасно
владел латынью и греческим, служил переводчиком в Академии наук, написал
замечательную биографию Антиоха Кантемира, приятельствовал с Ломоносовым
и Тредиаковским. Однако, несмотря на такое образование и окружение, нес-
мотря на свой несомненный поэтический дар,  большую  часть  своей  жизни
Барков провел в кабаках и публичных домах. Распутничая, он не задумывал-
ся о том, что губит свой талант. И даже в смерти  остался  таким,  каким
был в жизни.
   Из разных источников известно, что скончался  Иван  Семенович  в  ре-
зультате падения с лестницы в одном из самых грязных притонов  Санкт-Пе-
тербурга. Он был пьян, его рука соскользнула с перил, и он  сверзился  с
высоты второго этажа, ударившись при этом головою об угол печки.
   Сходили за лекарем. Тот осмотрел рану и пришел к выводу, что  положе-
ние безнадежное. Так оно и оказалось.
   Перед самой смертью Барков пришел в сознание и произнес такую фразу:
 
   - Жил грешно, а помер смешно!..
   Потом хохотнул ужасным перегаром в лицо склонившемуся над ним  лекарю
и весело скончался".
   Далее Колыванов приводит детальный разбор одного из последних стихот-
ворений Баркова, который я опускаю за  невозможностью  более  или  менее
точно перевести на французский многочисленные цитаты".
   Рихард Беренбойм включил этот комментарий в свою книгу "Жизнь и труды
Клода Буайе", изданную в 1963 году в Париже. К этому времени бывший сек-
ретарь знаменитого бельгийца сам стал достаточно известен и  не  постес-
нялся быть в своей книге предельно откровенным. На волне этой открытости
он не утаил от читающей публики даже некоторые тайны личной жизни мэтра.
В частности, он не преминул указать в своей книге, что Буайе никогда  не
был женат вовсе не потому, что считал женщин порождением темных  сил,  а
скорее потому, что имел ярко выраженные противоестественные наклонности.
   Будь Буайе жив, он, возможно, сильно обиделся бы на своего  секретаря
и даже обругал бы его по-русски. Но он умер и уже никак не мог  ответить
на такой, скажем, пассаж:
   "Фраза Ивана  Баркова,  произнесенная  мэтром  перед  кончиной,  была
весьма символична. Она подводила итоговую черту  под  одной  большой  и,
увы, несбывшейся мечтой Буайе. Всю свою жизнь мэтр стремился  стать  от-
важным человеком. Но это ему удавалось только на бумаге. В  быту  же  он
был достаточно пуглив и даже трусоват. Во время оккупации он не нашел  в
себе смелости даже эмигрировать в США, хотя такая возможность у него бы-
ла. Всю войну он просидел в  подвале  своего  льежского  дома.  А  впос-
ледствии называл себя подпольщиком в самом буквальном смысле этого  сло-
ва.
   Как ни смешно, но русский поэт-матерщинник, сотадист**  времен  импе-
ратрицы Елисаветы представлялся Буайе эталоном отваги, органичным синте-
зом литературной и жизненной доблести.
   Впрочем, все это мои домыслы. За десять лет моего  общения  с  мэтром
имя Баркова ни разу не всплывало в наших беседах. Вполне  возможно,  что
предсмертная фраза Буайе и фраза, приписываемая Баркову, - суть  случай-
ное совпадение".
   Рихарду Беренбойму не удалось превзойти славу своего знаменитого учи-
теля. После смерти мэтра он издал несколько довольно кислых книг, больше
скандальных, чем научных, а затем сделал карьеру в иной сфере.
   Последняя брошюра Беренбойма  претенциозно  называлась  "Равнение  на
Рильке!". В ней он намекал на свою принадлежность к клану  всемирно  из-
вестных секретарей. В этой брошюре семьсот восемьдесят три раза встреча-
ется личное местоимение "я", триста шестьдесят раз  автор  апеллирует  к
Рильке, триста двадцать восемь раз - к Эккерману и двенадцать  раз  -  к
Николаю Дамасскому. Про Гете, Родена, царя Ирода и Буайе говорится скупо
и достаточно поверхностно.
   Брошюра имела довольно обширную критику. В одной из  своих  статей  о
ней упомянул даже сам Жан Поль Сартр, переведя ее автора из  клана  все-
мирно известных секретарей в институт  денщиков  времен  Первой  мировой
войны и, таким образом, комплиментарно поставив Беренбойма в один ряд  с
бравым солдатом Швейком.
   Интересен и тот факт, что после смерти Беренбойма (а скончался  он  в
Париже в 1974 году) нашелся человек по фамилии Буссеман, который написал
биографию покойного и издал ее за свой счет небольшим тиражом.
   В этом опусе Рихард Беренбойм предстал перед современниками человеком
неординарным, талантливым и даже гениальным.
   "Исследуя творческие манеры Беренбойма и Буайе, - пишет Буссеман, - я
пришел к выводу, что ряд зрелых произведений мэтра был написан  при  ак-
тивнейшем участии его секретаря. Во многих философских выводах, приписы-
ваемых Буайе, наблюдается почерк Беренбойма. А некоторые сентенции прос-
то списаны из студенческих дневников Рихарда, которые он  вел  в  начале
сороковых годов, еще до знакомства с мэтром.
   Как писатель и философ Буайе иссяк в конце тридцатых, после того  как
написал свои знаменитые "Пути неисповедимые". Иначе зачем ему  понадоби-
лось нанимать к себе в секретари еврея? Ведь он, как известно, евреев не
особенно жаловал. И даже изучая их язык, писал, что делает это из  прин-
ципа: "Познай чуждое". Имеются неоспоримые свидетельства того, что Буайе
познакомился с первыми научными трудами Беренбойма еще во  время  Второй
мировой войны. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что в минуты  хо-
рошего расположения духа Буайе обращался к своему  секретарю  точно  так
же, как император Веспасиан, будучи еще простым римским генералом, обра-
щался к пленному Иосифу Флавию. А именно - он называл Рихарда  "мой  ев-
рей".
   Кто такой этот Буссеман, тогда не было известно никому. Но его  стиль
наводит на мысль о том, что "Творческий путь Рихарда Беренбойма" есть не
что иное, как произведение самого Рихарда Беренбойма, написанное им  не-
задолго до смерти и отпечатанное в согласии с его завещанием.
   Мог ли Буссеман, который утверждает, что не был лично знаком с Буайе,
написать такую, к примеру, фразу:
   "Как это часто бывает в жизни, секретарь оказался порядочнее и в  са-
мом прямом смысле слова отважнее своего патрона. Он не только откровенно
признал за мэтром ряд душевных и физических пороков (лично я об этом был
прекрасно осведомлен), но и вопреки этим порокам продолжил  дело  своего
учителя. Он не только развил ряд положений мистического учения Буайе, но
и поднял это учение на небывалую высоту. А в конце жизни  стал  вдобавок
ко всему еще и вице-президентом Всемирной лиги  сексуальных  меньшинств,
гомосексуалистом при этом не являясь!"
   Буссеман пишет, что идея памятника Буайе, установленного в 1960  году
на его родине в Льеже, принадлежала также Беренбойму, а не самому Буайе,
который, как известно из официальных источников, последние двадцать пять
лет своей жизни не расставался с такой  надеждой,  заказывая,  что  твой
Бальзак, разным скульпторам эскизы своего собственного  бюста.  В  подт-
верждение этого довода Буссеман приводит пометку  Беренбойма,  сделанную
карандашом  на  пачке  от  сигарет  "Голуаз".  Пометка  гласит:  "Сартра
расстрелять, а Буайе поставить памятник. Р.-М. Б-бойм. 17.03.1944".
   На четвертой обложке "Творческого пути  Рихарда  Беренбойма"  помещен
портрет Буссемана. Подпись гласит, что это фотография. Однако  создается
впечатление, что это хорошо отретушированная  репродукция  с  известного
портрета Данте Алигьери, нос которого выпрямлен,  волосы  пострижены,  а
голова не покрыта.
   Об авторе сообщается только, что зовут его Жозеф Буссеман  и  что  он
является научным консультантом при "Вестнике Королевской  Академии  наук
Бельгии". Но эти скупые сведения сторицей окупаются в тексте самой  кни-
ги.
   "С Рихардом Беренбоймом мы познакомились так давно, что я  уже  и  не
упомню, где и при каких обстоятельствах. До конца