та и, прячась  за  ласточкиными  хвостами,  медленно
пробирается в гору, через крепостной мост, к желтым Троицким воротам. Мимо
проплывают  кроны  деревьев,  с  вечера  захваченные  засыпающими  черными
птицами. Впереди, в белом световом пятне, прогуливается охранник.
     У самой стены нарушителю становится  страшно.  Он  не  ожидал,  сколь
высоки крепостные стены. Ровная, почти отвесная граница  красного  кирпича
кажется неприступной  для  обычного  человека.  Ничего,  никаких  зацепок,
только шорох листьев и позвякивание шагов постового.
     Наконец позвякивание прерывается. Сквозь узкую  щель  бойницы  видно,
как отворачивается против ветерка караульный, поглубже нагибается, ныряя в
ладони.  Чирк  -  и  нарушитель  уже  по  ту  сторону   брусчатки.   Здесь
неопределенное строительство,  возможно,  реставрация.  Внизу  огороженный
деревянным  забором  хозяйственный  двор.  Бетономешалка,  мешки  цемента,
доски. Прямо у стены - полупостроенные леса, почти достигающие верхнего ее
края. Настоящая удача. Уже видны желтые стены  арсенала,  уже  меж  зубцов
появились зеленые крыши, золоченые кресты и  рубиновые  звезды  внутренних
построек Кремля.
     Вот и  все,  крепость  пала.  Пройден  рубикон,  и  в  силу  вступают
чирвякинские наброски. Человек переводит дыхание в теплых ласковых  волнах
перегретого за день камня. Там, внутри, в прохладном чреве Кремля, в узких
тоннелях,  на  винтообразных  лестницах,   под   низкими   бетонированными
потолками, при тусклом аварийном освещении заканчивается  долгий  июльский
день.
     В полночь он выныривает из-под земли у крутого травянистого склона  и
осторожно, чтобы не сорвать  тонкий  сигнальный  провод,  дождевым  червем
выползает на край старого  брусчатого  двора.  По  ту  сторону  -  нежилое
строение с одним едва освещенным окном на третьем  этаже.  Там,  в  зыбком
полуночном свете, маячит темная неподвижная фигура. Слышится электрическое
потрескивание и далекий дикторский голос.  Кажется,  фигура  приветственно
взмахнула рукой: сюда, мол, сюда. Или не взмахнула, а так, вздрогнула? Тем
не менее, он быстро пересекает площадь и, отодвинув сухую дворничью метлу,
проникает в темную лестничную клеть.  Ночь  открытых  дверей,  -  мелькает
пошлый каламбур, прежде чем он открывает заветную дверь.
     Еще минуту назад он поклялся бы  жизнью,  что  здесь  кто-то  был.  А
теперь  пусто.  Никого.  Только  огромный  Т-образный  стол  с  письменным
прибором, с небольшой бронзовой статуэткой. Вокруг стулья в белых музейных
чехлах,  диван,  тоже  упрятанный  в  белое  полотнище.  Может  быть,   он
перепутал, заблудился? Да  нет,  все  правильно.  Он  подходит  к  настежь
открытому окну, заглядывает во двор, смотрит вниз, поворачивается, едва не
задев локтем твердый металлический угол. Гладит полированную  поверхность,
осторожно  прикасается  к  рычагам.  Дзинь,  малиновым   голосом   пропело
государственное  устройство.  Он  испуганно  оглядывается  назад.  Никого,
только старая картина с  человеком,  шагающим  по  Дворцовой  площади,  да
длинный ряд одноцветных книжных  корешков.  Теперь  он  увереннее  двигает
рычагами, добиваясь определенной, известной только ему одному  музыкальной
комбинации.  Загадочная  блуждающая  улыбка  появляется  на  хитром   лице
координатора. Ему ли не знать, как просто устроена Вселенная и как  звучит
хрустальная музыка небесных сфер! Еще сильнее нажимает он  на  рычаги,  до
последнего упора, до полного натяжения. Эх-ма,  вовсю  заливается  машина,
звенит, подрагивает в  умелых  руках.  Так  маленький  мальчик  увлекается
игрушечной  ручной  шарманкой,  крутит,  вертит  простую  вещь,  пока   не
наиграется вдоволь или пока не лопнет  внутри  металлическая  пружина.  Он
сразу узнал, догадался. Ему ни к чему открывать старый амбарный замок,  он
и так знает, уверен, что там, за стенкой гудит, переливается. Более  того,
теперь ему  кажется,  что  давным-давно  он  уже  открывал  ржавым  ключом
машинное отделение, нырял в темноту, трогал прохладные медные колокольчики
и выходил обратно сгорбленным, постаревшим навсегда человеком.
     Да, прежний мир был слишком просто устроен. В нем  было  все,  но  не
было главного - загадки. У природы  почти  не  осталось  тайн,  и  поэтому
пришел он. Приди, приди, кричала  ему  мертвая  пустота,  напои  жаждущих,
взбодри человеческую прихоть. А может быть, не то? Страшный червь сомнения
грызет ясную голову ночного посетителя музея. Что он здесь  нашел?  Пошлый
примитивный механизм, так он и раньше не сомневался в этом. Он никогда  не
верил в центральное руководство. Наоборот, пользовался,  значит,  сам  был
руководителем. Но этот дурацкий  лес  на  границе  Москвы!  Неужели  целое
настолько запутано, что его нельзя восстановить по частям?
     Он подходит к картине, внимательно и подробно рассматривает человека,
измеряющего шагами дворцовую площадь. И вдруг ему становится  страшно.  Он
еще  не  видит,  но  определенно,  достоверно  чувствует  на  себе  чей-то
пронзительный изучающий взгляд. Эге, втягивая голову поглубже,  отзывается
душа исследователя. Не зря, выходит, кто-то маячил  в  окне.  Оглядывается
снова - никого, нежилое пространство, музей,  скопище  старых,  никому  не
нужных вещей.  Оборачивается  обратно  и  встречается  с  чужим  взглядом.
Неужели это он сам? Теперь в темных местах пейзажа обнаруживает зеркальное
отражение. Исследователь пространства качнулся, задел рукой  раму,  и  мир
дрогнул. Но странное  дело,  тот  потусторонний  человек  вопреки  законам
геометрической  оптики  даже  не  шелохнулся.  После  короткого   раздумья
исследователь снова, теперь уже сознательно тряхнул прямоугольник картины.
Снова качнулась  за  спиной  стена,  наклонились  книжные  полки,  дрогнул
массивный  Т-образный  стол.  Мир  накренился,  но  темная,  чужая  фигура
осталась неподвижной.
     - Не может быть, - прошептал экспериментатор.
     Фигура нагловато ухмыльнулась.
     - Можешь повторить опыт, но не советую:  уронишь  картину,  испортишь
гарнитур, а это все-таки не твой музей, - фигура сделала многозначительную
паузу. - Ладно, не сердись, поговори лучше со мной, мне скучно, да и  тебе
не весело. Смотри, поизносился как, под глазами круги, щеки  впали,  скулы
выперли, и  глаза,  глаза...  Все  ж  таки  хочешь  еще  разок  повторить,
проверить. Ну давай, давай, только  полегоньку,  я  тебе  даже  помогу,  -
человек по ту сторону потянулся левой рукой к полированной поверхности.  -
Вот так, видишь, я устойчив относительно малых шевелений, следовательно, я
есть твоя абсолютная система отсчета, то есть, конечно,  не  только  твоя,
она и моя вполне.
     - Но что же такое остальное пространство? - увлекается человек.
     - Ты имеешь в виду окружающую обстановку? Ты подразумеваешь  вот  эту
мебель, этот дом, эту крепость и людишек за крепостной стеной? - разжевало
отраженное существо. - Ты, человек, покоривший вселенную, спрашиваешь, что
она такое? - Существо явно испытывало  удовольствие  оттого,  что  удалось
втянуть собеседника в разговор. - А хорошо, что мы  встретились.  Ведь  ты
меня искал! Признайся, не жадничай, признайся, я никому не скажу.
     - Да.
     - Молодец. Я же понимаю, с кем тебе еще поговорить? Кому  довериться?
Ты ведь страдал, ох как страдал. Уж конечно, с такими мыслями не к каждому
сунешься. Во-первых, не каждый и поймет, - существо рассмеялось. - Да  что
там каждый, пожалуй, и миллиард просеешь, а не отыщешь нужного  человечка.
Не с кем поделиться.  Ведь  не  с  Пригожиным  же,  старик  бы  не  понял,
малограмотен. Евгений? Нет, этот нам совсем не подходит, слабоват. Человек
проверяется запросами, а какие у него запросы? Так, один смешной  восторг.
Трофимов - солдафон, раб...
     - Не смей.
     -   ...Хотя   и   способен   на   самопожертвование,   -   продолжает
рассудительный голос. - Вот и вся твоя гвардия. Да, еще Караулов,  но  это
уж  совсем  смешно.  Кстати,  куда  он  запропастился?  Куда   исчез   наш
неугомонный муженек, обратно, что ли, в медвежью  клетку  подался?  Гляди,
будет потом пугать скорую помощь: бездна, бездна! Ой,  чуть  не  забыл,  -
отражение картинно хлопнуло себя по высокому  лбу,  -  Чирвякина  чуть  не
забыл. Его не трогай, успокоился твой Марий Иванович в каморке у  лесника.
Как увидел мексиканские заросли, сразу успокоился, понял, что не сон  была
его жизнь, а реальная судьба. Ему теперь  доподлинно  известно,  что  есть
такое мусор, и почему из мусора вырастают кактусы. Теперь, кажется, все.
     Наступает короткая пауза.
     - Да, о чем это я? Чертовски хочется  курить.  Поищи  там  на  столе,
может быть, Бошка оставил.
     Чуть погодя отражение чиркает спичкой, затягивается и с  наслаждением
выпускает идеально круглое дымное колечко.
     - Машина  дрянь  оказалась,  даром  что  государственная.  Согласись,
простовата.
     - Я и так знал, - оправдывается человек и тут же жалеет.
     - Ну уж, знал. А зачем же рычаги трогал?  Нет,  дорогой  мой,  врешь.
Неужели бы ты, повелитель вселенной, согласился  выступить  против  такого
простого устройства? Ведь  обидно  победить  коварное  чудовище,  а  потом
узнать, что оно есть обычная ветряная мельница...
     - Врешь, я  ни  с  кем  не  боролся.  Я  просто  использовал,  просто
направлял, чтобы... Я действовал... - человек замялся.
     - Ну, ну. Не стесняйся, изреки заветное  слово.  Не  бойся,  при  мне
можно. Ты думаешь, если скажешь, то все в одночасье и разрушится.  Но  это
не так. Другое дело, если на публике,  так  сказать,  публично,  -  тогда,
естественно... Но здесь, в гордом одиночестве,  не  сомневайся,  шепни  на
ушко, нас никто не услышит.
     - Не приставай. Я уже и забыл, про что думал.
     - Ах-ха, видно, не уступит ни за что. Гордый, упрямый, умный. Ну, так
я обнародую, я знаю, как ты дорожишь этим словом, оправдываешься,  лелеешь
по ночам. Потому что слово твое - ВОПРЕКИ, да золотыми  буквами  в  черном
небе.
     - Да, вопреки, - теряя чувство юмора, настаивает человек.  -  Вопреки
тупости и невежеству, вопреки насилию, вопреки...
     -  Вопреки  ветряным  мельницам,  -  заканчивает  существо,  снова  с
удовольствием затягивается и  сбрасывает  пепел  прямо  на  пол.  Еще  раз
пускает дымное кольцо и изрекает: - А ведь ты жаден, Сергей Петрович.  Да,
очень жаден, жаден беспредельно, до крайности, до отвращения. Женщины тебе
одной мало, земли - недостаточно, тебе подавай еще и небо, и не  просто  в
смысле орбитального полета, тебе хочется, чтобы и там без тебя  что-нибудь
не произошло, чтобы и там кто-нибудь о тебе вспомнил.  Ах,  жаден,  жаден,
даже бессмертием пожертвовал  из  жадности,  из  неуемной  варфоломеевской
жадности.
     - Как же это  бессмертием  можно  пожертвовать  из  жадности?  Да  ты
зарапортовался...
     - Брось, не притворяйся.
     - Не понимаю, - сопротивляется Сергей Петрович.
     - У-у-у, как мы  разволновались,  разнервничались,  расчувствовались.
Как   же,   герой,   ради   одного-единственного   взглядика   бессмертием
пожертвовал. Да была ли  такая  любовь  раньше?  Эй,  остановись,  людское
братство,  оглянись  вокруг,  убедись  и  замри  перед  сияющей   вершиной
человеческого духа, ослепни навсегда! - человек почти орал из  зазеркалья.
- Мог бы и сказать ей, намекнуть. Ну конечно, мы  гордые,  мы  знаем,  что
слова все испортят, пусть, мол, сама догадается, додумается или от  других
узнает. Вон через Чирвякина мог послать весточку невзначай, как  бы  между
прочим, или нет, лучше через Васю Караулова.  О,  этот  подхватил  бы,  не
сомневаюсь, этот такое накрутил бы, навертел,  -  что  там  саги,  легенды
народ слагать бы начал.  Глядишь,  и  до  нее  бы  докатилось.  Поглядите,
поглядите, люди добрые, на Землю вернулся помирать со всеми, и все -  ради
одного благословенного взглядика, ради одной  счастливой  минутки.  Хорош,
хорош, нечего сказать,  этакий  доктор  Фаустус  навыворот,  доморощенный,
российский. Какой-никакой, а все-таки  наш,  отечественный.  Так  бы  все,
пожалуй, в разрисованном виде и предстало, кабы не одна неувязочка.  Тьфу,
понимаешь, даже неприятно произнести, какая опечатка.
     - Какая опечатка? - Сергей Петрович замер.
     Человек,  кажется,  с  ожесточением  расплющил  потухший   окурок   и
ухмыльнулся.
     - Стенографическая. Ха, кому нужен  благодетель  в  раю,  где  и  так
весело? Я так думаю, что у них там, за огромным количеством времени, любое
геройство натуральным пшиком  выходит.  Как  говорил  один  мой  знакомый,
архитектор, нельзя бесконечную стену сделать длиннее, чем она есть. Другое
дело - прийти на развалины, встать у края, обнять за худенькие плечи.  Тут
и один кирпич подмога.
     - Выражайся яснее.
     - Куда уж  яснее.  Позавидовал,  то  есть  представил  как  бы  своим
собственным. Ну, а как представил, так уж дальше жадность все побеждает...
     - Врешь. Впрочем, я не буду тебе ничего объяснять.
     - Ну, а зачем же  ты  сюда  пришел?  Неужто  решил  укокошить  высшее
начальство? Да нет, ты бы и не смог, потому что ты не любишь банальностей,
ты брезгуешь украденными идеями.  Ведь  был  же  Бальтазар,  а  ничего  не
повторяется дважды.
     -  Да,  да,  здесь  ты  прав,  ничего  не  повторяется,  -   внезапно
соглашается  ночной  гость.  -  В   этом   главная   загвоздка,   в   этом
доказательство движения во времени, но в этом вся трагедия.  Впрочем,  для
тебя, пожалуй, сложновато будет. Уходи, уходи и не появляйся впредь мне на
глаза, ибо ты не веришь в меня, не знаешь истинной моей силы.
     Темная  фигура  уменьшается  в  размерах  и,  сдвигаясь,   пропадает.
Кажется, еще играет музыка, классическая, торжественная.  Впрочем,  музыка
доносится откуда-то справа, из высоких окон в белых шелковых шторах.  Этот
второй звук уводит Варфоломеева из  кабинета  вниз,  во  двор,  дальше  на
пригорок, на высокий приграничный пристенок, с которого можно заглянуть  в
яркое,  сверкающее  золотом  и  мрамором   пространство.   Там,   кажется,
торжество. Да, настоящий государственный праздник. В центре огромного зала
накрыт праздничный стол. Вокруг мужчины, женщины в  торжественных  строгих
костюмах,  чистые,  ухоженные  лица.  Что-то  его  заинтересовало,  и   он
спускается  обратно,  обходит  здание,  натыкается  на  широко   раскрытые
парадные двери. Идет вверх по бесконечному узору ковровой лестницы,  то  и
дело слегка кивая специальным людям. Люди берут под козырек и  лишь  после
улыбаются  вслед  босоногому  гостю.  Едва  он  достигает   вершины,   как
поворачиваются с золочеными вензелями ручки и  открываются  высокие  белые
двери.  Замолкает  музыка  и   раздаются   громкие   живые   аплодисменты,
переходящие  в  овации.  На  середине   коврового   пути,   у   маленького
малахитового столика с микрофоном стоит невысокий коренастый  человек.  Не
переставая  хлопать  в  ладоши,  он  громко  объявляет:  "Сергей  Петрович
Варфоломеев!", - и сам, прихрамывая на правую ногу, идет  навстречу.  Чуть
оглянувшись,  Варфоломеев  замечает  телемониторы,  на  которых  отчетливо
просматриваются наиболее интересные места его маршрута.
     Что-то мешает почетному гостю. Он потверже ставит шаг, но чувствует -
вот-вот сорвется. Его раздражает какая-то деталь. Он даже опускает  глаза,
проверить, крепко ли завязаны шнурки, - не дай бог запнуться и  упасть,  -
но видит лишь грязные, запекшиеся кровью босые ноги. Автоматически  подает
руку крепышу и наконец  узнает  в  толпе  гостей  восковое  лицо  товарища
Романцева. Но это еще  полбеды,  рядышком,  под  руку  с  ним,  чуть  даже
наклонившись,  подставляя  бриллиантовую  сережку  под   шепот   районного
начальства, стоит Софья Ильинична Пригожина.
     - Задание партии и правительства выполнено, - подсказывают  из  толпы
незадачливому генеральному конструктору.
     Напрасно, он не слышит, слишком пусто и чисто в его голове.
     - Задание выполнено, - уже нервно  гудят  высокие  гости  и  внезапно
замолкают.
     - Ах, какое на ней платье, - говорит звездный капитан.
     Толпа немеет.
     -  Ничего,  ничего!  -  как  бы  извиняясь  за  гостя,  оправдывается
коренастый человек.
     Слегка подталкивая в спину, подводит к малахитовому столику, берет  с
полированной поверхности бархатную коробочку и, раскрывая, объявляет:
     - Почетной звездой героя...
     Окончание тонет под щелчки и вспышки фотокорреспондентов, в штормовом
море аплодисментов. Потом  его  поздравляют,  пожимают  руки,  хлопают  по
плечу, некоторые лезут  лобызаться.  Крепыш  представляет  гостей  вечера.
Члены  правительства  и  другие  официальные  лица  проходят  нескончаемой
чередой.
     - Ну, как там? - спрашивает одно лицо, подмигивая и кивая в  потолок.
- Холодно?
     - А правда ли, будто мы единственные разумные существа во  вселенной?
- напирает бесформенная дамочка, супруга премьер-министра.
     - Герой, настоящий  герой,  -  министр  обороны,  сверкая  золочеными
погонами, похлопывает его по плечу и дарит сверхточные часы на  семнадцати
камнях.
     -  Трофимова  тоже   представим,   -   прикасается   холодной   рукой
председатель госбезопасности, - посмертно, - и зачем-то подмигивает.
     Тут же поспевает человек с видом министра здравоохранения.
     -  За  Чирвякина  не  беспокойтесь,  жив,   определен   в   четвертое
управление.
     Плывут, плывут  нескончаемым  потоком  государственные  лица  и  лица
ближайших родственников. Варфоломеев  краем  глаза  разглядывает  крепыша.
Боится кого-нибудь в нем узнать?  Сравнивает  с  официальными  портретами.
Похож и не похож. Сомневается, но не долго. Снова вспоминает о ней. Откуда
она  здесь?  Почему?  Зачем?  И  сознание  его  окончательно  проясняется,
случайные факторы выстраиваются в  строгий  логический  ряд.  Разве  может
присниться  дважды  один  сон?  Нет  и  нет.  Ничто  не  повторяется,  все
происходит впервые и,  следовательно,  нет  у  всего  законов,  но  и  тем
интереснее. Именно потому, что она  здесь,  это  не  сон.  С  того  самого
далекого дня, с той самой минуты он всегда думал о ней, каждый шаг, каждое
малое шевеление совершалось под ее немеркнущим образом.  Да,  здесь  нужен
такой преувеличенно торжественный стиль. О, прекрасная гордая  девочка,  я
пришел к тебе пешком.  На  мне  оборванная  рубаха,  грязные,  испачканные
глиной брюки. У меня ноет спина, горят спекшиеся в кровь  ноги.  Душа  моя
поет, а в груди моей горит раскаленный угль. Жить  не  хочется  без  тебя.
Приди, поцелуй мои сухие губы.
     Из долгого приветственного хоровода появляется Соня.
     - Здравствуй, брат мой.
     Целует его в обе  щеки,  а  после  в  губы.  Окружающие  замолкают  и
прилипают к центру зала, к полированному малахитовому столику.
     - Ты все проверил? - шепчет сестра.
     - Проверять нечего, ибо ничто не повторяется, а состоит из одного,  -
отвечает Сергей Петрович.
     - Узнай тогда одно, а после проверь, - просит Соня.
     - Нельзя узнать одно, потому что одно - это я.
     Все меняется, приходит в движение. Хлопают пробки шампанского, звенят
серебряные приборы. Тосты, здравицы, поздравления в  его  честь,  в  честь
великого  космического  подвига.  В  центре  ночного  праздника  трое.  За
отдельным столом в окружении десятка официантов ужинают Соня,  Варфоломеев
и неизвестный коренастый человек. Соня необыкновенно весела. Она  смеется,
шутит  и  даже  слегка  пикируется  с  государственным  начальством.   Тот
ухмыляется, странно перемежая легкомысленный разговор  всякими  восточными
оборотами.  Они  вместе  подтрунивают  над  Сергеем  Петровичем,  над  его
нарядом,  вместе  хохочут,  вспоминая  отдельные  моменты  из  похода   на
крепостную стену. Варфоломеев же  то  и  дело  ловит  ее  взгляд,  пытаясь
разгадать хоть что-нибудь, и все больше и больше раздражается от  громкого
безудержного чавканья соседа. Тот будто не замечает,  но  ведет  себя  еще
развязнее. Много пьет и,  кажется,  слишком  быстро  пьянеет.  Даже  берет
Сонину