ротянула  ему
сигареты. Потом сама взяла спички и попыталась зажечь одну. - Ой!
     Вспыхнуло и погасло серное пламя.
     - Больно? - посочувствовал  Варфоломеев,  вынимая  из  иноземных  рук
коробок.
     - Ни капли. - Урса глубоко вздохнула.
     - Ну, а сейчас вы, если захотите, можете вернуться обратно домой.
     - Конечно, только мне не хочется. Я присяду?  -  Урса,  не  дожидаясь
разрешения, села на постель. - Я читала в одной книге, что  когда  женщина
садится на постель к мужчине, у нее начинает чаще биться сердце, и у  него
тоже. Это правда?
     - Не обязательно, - равнодушно ответил Варфоломеев.
     - Дайте руку, - она взяла его руку.  -  Видите,  как  будто  его  нет
вообще. А у вас? - Она положила руку ему на грудь и сказала: - Вот это да!
     Варфоломеев отошел сбросить пепел. Урса тем временем взяла с  подноса
яблоко. Варфоломеев сел на стул.
     - Я не способна полюбить, это так гадко. Живешь, как будто  наказание
отбываешь. - Урса  на  мгновение  умолкла.  -  Думаешь:  вот  работа,  вот
счастье, улыбаешься всем - привет, привет. Кажется, сейчас  и  забудешься,
но нет, ничуть, внутри пустота, такая прожорливая  хищница,  ее  ничем  не
накормишь, все равно ночью выползет, усядется на груди, лапы облизывает  и
опять просит поесть. Но что ей дать, Петрович? Дружить не с кем.  Мужчины?
Не знаю, другие как-то смогли привыкнуть, я не могу. Попробовала несколько
раз, но ничего не выходит, не стучит сердце. Да и они больше притворяются,
будто им хорошо, лежат потом с постными лицами, в  потолок  дымят.  И  мне
скучно, боже, боже, как скучно! Но я знаю, что так не должно  быть,  нужен
обязательно такой человечек, чтобы каждый день о нем  вспоминать,  думать,
чтобы он как бы внутри тебя жил, разговаривал, спорил,  да,  черт  возьми,
спорил, а не улыбался - хеллоу, хеллоу... Петрович?
     - Да, - откликнулся из темноты Варфоломеев.
     - Вы понимаете меня?
     - Да, - признался Варфоломеев.
     - Ложитесь, вы еще пока больной. -  Урса  усмехнулась.  -  Идите,  не
бойтесь.
     Варфоломеев затушил  сигарету  и  лег  на  расстоянии  от  иноземного
существа.
     - Нате, - она протянула яблоко. - Меня  теперь  Синекура  обхаживает.
Синекура хитрый, он не лезет ко мне  лапаться,  как  другие,  он  медленно
приступает, исподволь. А я ему подыгрываю, Петрович, и знаете, почему?
     - Почему? - слегка поперхнувшись, отозвался Варфоломеев.
     - Он обещал меня в очереди подвинуть.
     - В какой очереди?
     - На гильотину.
     Пора было кончать с логическим безумством, и землянин решил прояснить
бестолковую мечту инопланетянки.
     - Урса, гильотина - это мерзость, понимаешь, смерть, ничто,  пустота,
беспросветное отсутствие желаний...
     - Смерть, конечно, дрянное состояние, - со знанием  дела  согласилась
Урса. - Но Синекура говорит, что за минуту до смерти наступает  настоящее,
естественное - понимаете - безо всяких ухищрений счастье.  А  знаете,  что
такое счастье? - Варфоломеев затаился, ожидая вскрытия вечного вопроса.  -
Счастье - это когда хочется жить.
     Круг замкнулся, но Варфоломеев еще сопротивлялся:
     - Но зачем тебе Синекура?  Неужто  ты  в  той  прежней  жизни,  когда
умирала,  не  убедилась,  что  это  блеф?  Ведь  ты  уже  умирала?  -   Он
непроизвольно перешел на "ты".
     - Я - умирала, - будто вспоминая, пропела Урса. Но я не знала, что  я
обязательно умру, оттого и не было той драгоценной минуты.
     - Ну так спроси у самоубийц.
     - Спрашиваю, - тут же отреагировала Урса.
     - Тут, в эксгуматоре, все самоубийцы? - соображая  на  ходу,  спросил
землянин.
     Урса покачала головой, мол, чего разыгрываешь простачка.
     - Чепуха!
     -  Смешной,  -  почти  ласково  сказала  Урса.  -  Разве  может  быть
правительственная политика чепухой? У нас демократическое  общество,  наша
политика не нуждается в защите - ее  выбрал  народ.  -  Урса  примостилась
рядышком. - Вот я прилягу немножко, а потом пойду. Правда, куда я пойду? В
ординаторскую? Там скучно, опять же, кто-нибудь придет, приставать начнет.
Ой, пожалуй, нужно раздеться, как же я завтра вся мятая буду?
     Урса встала и зашелестела белыми одеждами. Даже в лунном свете трудно
было не видеть, как хорошо она устроена.
     - Ты что, издеваешься? - для разрядки спросил землянин.
     - Нет, я просто не хочу, чтобы помялось платье. - Она  забралась  под
одеяло и положила ему голову на грудь. - Ой, у вас и справа сердце.  Может
быть, вы и вправду из космоса прилетели? А? Петрович? Ну что  вы  молчите,
расскажите, какая она, ваша земля?
     Варфоломеев идиотски молчал.
     - Петрович, вы меня слышите? А  интересно,  какие  дети  у  смешанных
родителей - смертные или бессмертные?
     - Не знаю.
     - И я не знаю. Зато я знаю, какая заветная мечта мужчины,  -  сказала
Урса. - Мне один хмырь сказал. Когда женщина сама придет и  сама  ляжет  в
постель. А? Каков фрукт! Жаль, что я  не  женщина,  а  так,  богиня,  дура
бессмертная,  ничего  не  умею,  ничего  не  хочу.  Эй,  Петрович,  вы  не
засыпайте, а то мне скучно будет.  Ой,  щекотно.  Да,  вот  так  лучше.  -
Варфоломеев начал почесывать ее за ушком, наверное, чтобы занять  руки.  -
Меня мама так же за ушком трогала, только пальцы у нее пахли не табаком, а
медом. Вы знаете, чем пахнет мед? Мед пахнет  родным  краем.  А  на  вашей
земле есть мед?
     - Да, есть, - Варфоломеев обрадовался простому вопросу.  -  Разный  -
липовый, цветочный, кооперативный...
     - Какой?
     - Кооперативный.
     - Смешно. Я не знаю такого растения. У  нас  в  Граундшире  разводили
гречишный мед, я больше всего люблю  гречишный  мед,  он  пахнет  мамиными
руками. Мама меня называла Урса Минорис - медвежонок, который очень  любит
гречишный  мед.  Она  говорила:  тот,   кто   кушает   мед,   будет   жить
долго-долго... - Урса умолкла. - Может быть, ее тоже  где-нибудь  оживили,
интересно было бы посмотреть на нее. Нет, наверно, не оживили, я проверяла
каталоги. Теперь уж не оживят. А может быть, она взяла себе другое имя, а,
Петрович?
     - Наверняка, - успокоил поднаторевший в смене имен землянин.
     - Плохо,  если  так.  Знаете,  у  нас  родители  с  детьми  почти  не
встречаются. А чего встречаться? У каждого свое дело, а  кроме  дела  ведь
ничего нет, так, одна жизнь, но  чего  о  жизни  говорить,  если  жить  не
хочется.
     Урса приподнялась и села вполоборота, обнажив свои прелести.
     - Я некрасивая?
     - Почему? - возмутился Варфоломеев.
     - У меня нос большой.
     - Вполне нормальный, - успокоил землянин и добавил: - Для медведицы.
     - Не обижайтесь, пожалуйста, - Урса сдвинула брови, пытаясь разгадать
намерения землянина. - Я, наверно, вас мучаю, потерпите.  Мне  не  хочется
притворяться  и  изображать   из   себя   сладострастницу.   Можете   меня
поспрашивать о чем-нибудь.
     - О чем?
     - Ну, например, как сбежать из эксгуматора.
     - Почему ты думаешь, что я хочу сбежать отсюда?
     - Меня все первым делом спрашивают, как лифт вызывается.
     - Понятно, - протянул Варфоломеев, наигранно обижаясь. -  Значит,  ты
их к этому располагаешь.
     - Они сами располагаются. Они не понимают, что  раз  их  тут  держат,
значит, желают им добра. Иначе  зачем  их  тут  держать?  Вот  подлечат  и
отпустят.
     - Кого-нибудь из больных вылечили?
     - Курдюка, например. - Урса решила для верности уточнить: - Здесь  он
и жил, спал на этой самой кровати. - Урса повернулась и взяла  с  тумбочки
зеркальце. - Это его зеркало. - Она принялась рассматривать осколки  своей
внешности. Вдруг усмехнулась. - Посмотрите, вот здесь  под  рукой  у  меня
утолщение. Потрогайте. - Она взяла опять руку Варфоломеева и засунула  под
мышку. Землянин нащупал небольшую припухлость. - Года два назад появилось.
Я сначала обрадовалась, думала, злокачественная,  неделю  как  сумасшедшая
носилась по знакомым, всем  показывала,  хвасталась,  глупая,  а  Синекура
сказал, что обычная фибромка, несмертельная. Вот тогда я и  записалась  на
гильотину. Одна из первых. Еще никто не знал, что гильотину строят, только
в эксгуматоре слух пошел, мол, есть новое безотказное средство. Будет,  не
будет работать - записалась, а теперь выясняется, что впереди меня столько
народу. Нет, я понимаю - господа кандидаты,  они  пользовались  поддержкой
значительной части населения, но почему их жены, дети? Мы  же  не  за  жен
голосовали! Да еще вот ваш товарищ, без очереди...
     - Урса, что ты говоришь?  -  Варфоломеев  попытался  опять  выправить
логику. - Ведь ты же видишь - я смертен, и мой  товарищ  тоже.  Зачем  нам
хотеть умирать?
     - Да, зачем? - Урса задумалась. - Надо спросить у Синекуры.
     - К черту Синекуру.  -  Варфоломеев  вспомнил  обрывок  разговора  из
лифта. - Что у вас на голубом этаже?
     - Ах, все понятно,  вы  все  только  об  одном  и  мечтаете.  -  Урса
отодвинулась, насколько позволяло ложе.  -  Проклятый  Центрай,  проклятые
центрайцы, у вас одно на уме...
     - Ты это мне говоришь? - Землянин стал выходить из  себя.  -  Чертова
кукла, оденься лучше подобру-поздорову.
     Варфоломеев наклонился, поднял с пола феофановский халат  и  кинул  в
иноземное существо. Урса привстала на колени  и  принялась  натягивать  на
себя казенную одежду. Когда дошла до последней пуговицы,  не  выдержала  и
заплакала.
     - Не прогоняйте меня, пожалуйста.
     Внутри у землянина что-то засвербило.
     - Ладно, ложись и зря не ворочайся.
     Урса, всхлипывая, уткнулась ему в плечо.
     - У вас зимы бывают?
     - Бывают, но в Центрае всегда плюс двадцать градусов.
     - Видишь, как у вас весело. - Варфоломеев на ходу соображал,  чем  же
ее развлечь. - А в том краю, где я живу, каждый год две зимы.
     - Как две? - оживилась Урса.
     - Одна в начале года, а другая в конце.
     - Бедные. И что, лета совсем нет?
     - Есть, но одно и очень короткое, наступает  в  июле  и  кончается  в
августе.
     Урса с жалостью посмотрела на землянина.
     - Теперь я поняла, почему у вас такие маленькие глаза.
     - Да, зимы длинные, ветра  холодные,  вот  и  щуримся.  И  никуда  не
спрятаться, разве что закутаться в шубы или сидеть у огня и ждать.
     - Чего?
     - Ждать, когда придет лето. Вот такое государство Зимы. Но не все так
скучно. Зимой есть снег, есть водка, есть красивые женщины, есть  столица,
златоглавая, белокаменная. - Варфоломеев закрыл  глаза,  чтобы  не  видеть
инопланетного потолка, но материалистическое подсознание подсказывало ему,
что потолок все равно существует. И он спросил: -  Неужели  в  Центрае  не
осталось ни одного коренного жителя?
     - Коренного?
     - Ну, не оживленного, как вы, а простого смертного.
     - Я не встречала. Да  и  откуда  простой  смертный  возьмется?  Какой
смертный на захочет стать бессмертным? А?
     - И наоборот. - Варфоломеев усмехнулся. -  Но  неужели  нет  хотя  бы
одного, сумасшедшего?
     - Сумасшедшего? -  Урса,  кажется,  что-то  вспомнила.  -  Есть  один
сумасшедший, бродит по ночам и всех пугается.
     - Приват-министр, - подсказал Варфоломеев.
     - Эх, а я уже поверила, будто вы и вправду с неба свалились.
     - Подожди обижаться, голубушка...
     -  Не  смейте.  -  Урса  резко  переменилась.  -  Не  называйте  меня
голубушкой. Вы шпион.
     - Ах, и тут я шпион, неплохо. - Землянин сел, опустив ноги на пол.  -
Хорошо, шпион. А чей шпион?
     - Не знаю. Может быть, из Северных Метрополий. Там тоже снег бывает и
зима, как вы говорите, два раза.
     Варфоломеев встал  и  принялся  ходить  туда-сюда  по  палате.  Потом
подошел к изголовью местной богини, постоял немного и вдруг решил:
     - Хватит, надо спать. - Он вытянул  подушку  из-под  головы  Урсы.  -
Пожалуй, одну возьму себе, нам, шпионам, без подушки никак  нельзя.  -  Он
отошел в угол, лег на мягкий  теплый  пол  и  накрыл  голову  подушкой.  -
Спокойной ночи.
     Вскоре послышалось легкое  посапывание  -  сестра  милосердия  уснула
божественным сном. Землянин, наоборот, все ворочался и ворочался с боку на
бок до самого утра. Видно, что-то его там на полу тревожило.



                                    21

     Кажется, у Сони созрел план освобождения Евгения. Собственно, это  не
был конкретный план каких-нибудь особых шагов и поступков, скорее это была
подсказанная теперешней жизнью линия  поведения.  Она  заметила  -  всякие
формальные неурядицы, связанные с пропиской, с метрикой,  с  образованием,
разрешались гораздо легче, если начать лгать. Ложь, самая бессмысленная  и
невероятная, в применении к  государственной  машине  действовала  подобно
смазочному материалу, и наоборот, всякая правда о случившемся  с  нею,  со
стариками Варфоломеевыми, да  и  со  всей  Северной  Заставой  встречалась
металлическим  скрежетом  сцепленных   конституцией   шестерен.   Огромный
прекрасный город, город ее мечты и  мечты  ее  отца,  возникший  на  месте
захудалого бестолкового  городишки,  ничего  не  хотел  знать  о  коренных
жителях  занятого  им  пространства.  Да  что  там  город.  Даже   глухая,
затерянная   в   полях   деревушка,   страдающая   безлюдьем   и    низкой
производительностью труда, вначале с подозрением  отнеслась  к  поселенцам
без определенного  места  жительства.  Председатель  колхоза  "Заря  новой
жизни",  ветеран  войны  и  непосредственный  участник  блокадных  боев  с
раздражением выслушал сумбурный рассказ Сони  о  важном  правительственном
эксперименте, о секретном объекте, о покорении видимой части Вселенной,  а
потом огорченно сказал, что ему позарез нужны люди и особенно учителя,  но
никак не с планеты Марс, а хотя бы из отдаленного сибирского края. Соня, к
ее чести, долго  не  сомневалась,  и  пока  Афанасич  спал  после  пьяного
разговора с приютившим их на первое  время  агрономом  колхоза,  совершила
заговор с бывшей своей соседкой. Позже Афанасич присоединился к  заговору,
и ходил по Раздольному, рассказывая то  здесь,  то  там  страшную  историю
таежного пожара, когда в одночасье сгорела сибирская  деревня  и  спаслись
только трое - отец, мать и дочь Варфоломеевы. С этим рассказом, в  котором
появлялись каждый  раз  все  новые  и  новые  кровавые  подробности,  Петр
Афанасьевич "приобщался" с деревенскими мужиками стаканчиком-другим лютого
самогона. Вскоре и дела пошли. Соня пошла работать в школу, ее новый  отец
устроился сторожем, а мать стала помогать молодой  хозяйке  управляться  с
коровой и свиньями.
     Соня только удивилась, с какой  легкостью  Афанасич  отрезал  большую
часть своей жизни, связанную с Северной Заставой, и перешел в новое лживое
состояние. Как будто и та прошлая  жизнь  тоже  была  определенной  игрой,
обманом, не стоящим ни  сожаления,  ни  слез.  Она  не  представляла,  что
Афанасич  может  думать  о  происшедшем,   как   в   его   необразованном,
неизбалованном трезвостью мозгу объясняется  ноябрьская  катастрофа.  Сама
она боялась даже думать о причинах, боялась, потому что  твердо  знала:  с
ума сходят в первую очередь люди, склонные задавать  себе  вопросы.  А  ей
никак нельзя сойти с ума. Во-первых, Евгений, ведь он-то ничего не  знает,
а если знает или чувствует, то без ее помощи попросту  свихнется.  Поэтому
она - его спасение.  Она  обязана  получить  новый  паспорт,  стать  снова
человеком в правах, и  тогда  поможет  ему.  Вот  о  чем  стучала  Соня  в
полуподвальное  окно   бывшего   государственного   дома.   А   во-вторых,
во-вторых...
     На следующий день, возвращаясь из школы, твердо решила: нужно  лгать,
лгать и лгать. Она уже придумала: как только получит паспорт  и  прописку,
тут же направится к следователю и выдаст Евгения за больного. Далее, - что
далее? Далее нужно свидание, там она его  уговорит,  подмигнет,  направит.
Теперь документы. Здесь  все  прекрасно.  Кажется,  Евгений  говорил,  что
паспорт у него на прописке. Если в паспорте появился штамп, плохо,  но  не
смертельно; если нет, тогда Евгений спасен сразу, он столичный  житель,  а
судя  по  прессе  и  телевидению,  в  столице  ничего  не   произошло,   и
следовательно, он, Евгений, в отличие от жителей Северной,  законный  член
общества, гражданин,  человек  с  государственной  печатью!  У  Сони  даже
перехватило  дыхание  от  такой  счастливой  возможности.  Она  подошла  к
лавочке, смахнула снег и присела у покосившегося серого забора. Из  чужого
двора ленивая собака  поприветствовала  погорелую  учителку,  как  ее  тут
называли, предупредительным лаем. Ну точно, как на Северной.
     А если ей не выдадут документ? Отец? Может быть, он вернется  наконец
из холодных космических пространств, и тогда...  Вот  еще  второе  больное
место. Где он сейчас? Соня вспомнила его красочные  рассказы  о  свободном
поиске и жалко улыбнулась. Может быть, его Ученик?.. Был ли  он  на  самом
деле? Соня вспомнила ту последнюю ночь и сейчас же сказала себе -  хватит.
Это не те вопросы, которые позволено ей задавать.
     Мимо по проселку допотопное  гусеничное  чудовище  протащило  волоком
повозку,  груженую  алюминиевыми  бидонами  с  фермы.  За  ней   пробежали
мальчишки с веселым  партизанским  криком,  и  снова  все  затихло  зимним
деревенским бездельем. Влево улочка забиралась на косогор  и  там  драными
заборами  сворачивала  к  заколоченной  церквушке.   Картина   неуклюжего,
ничейного пространства разбудила в ней новые воспоминания.
     Какая  здесь  может  быть  красота?  -  спорила  она  с  Евгением   о
художественных достоинствах покосившихся застроек  Северной  Заставы.  Как
же?! - восклицал Евгений, - Сонечка, красота бывает двух типов: мертвая  и
человеческая. Видно, он много  думал  над  этим  вопросом  и  с  волнением
говорил о своем открытии. Первая, мертвая красота доступна всем, или почти
всем. Она очень простая,  потому  что  рождается  от  страха.  Помните,  у
Неточкина, Митя говорит Алеше: страшная это вещь - красота.  Очень  точно,
именно страшная. Только все наоборот, не потому страшно,  что  красиво,  а
потому красиво, что страшно. Соня не  понимала  толком,  и  тогда  Евгений
заходил с другой стороны.  Вот,  например,  все  эти  розовенькие  закаты,
голубые горы, синие небеса или морские волны. От чего сердце  замирает,  и
ты смотришь, смотришь, пока дела не оторвут? От страха, Соня!  Потому  что
тут как раз бесконечность  сталкивается  с  нулем,  да,  да,  какая-нибудь
вечная каменная глыба стояла миллион лет и еще миллион лет простоит, а  ты
на миг появился на белый свет, подошел к ней, руками трогаешь, а она  тебе
как бы намекает: смотри, смертный человек, любуйся, пока жив. Так и  небо,
вечно голубое, или волна морская. Соня, волна -  ведь  это  синусоида  без
конца и края, ведь у нее нет предела, и рядом с ней у тебя сердце замирает
и возникает туристический восторг смерти и страха. И ты,  гордый  человек,
хочешь зацепиться за  краешек  бесконечности,  достаешь  фотоаппаратик,  и
щелкаешь, и восклицаешь: как красиво, как прекрасно! И заметь,  Соня,  все
тебя понимают, потому что все, как и ты, не вечны. А вот скалы, звезды,  и
особенно закаты, они уж совсем примитивны -  потому  что  опять  синусоида
вращения Земли, вечное повторение. Потому и старые вещи красивыми кажутся.
Уж  если  хотя  бы  годков  сто-двести  имеют,  опять  сердце  замирает  -
антиквариат. Нет, тут уже наполовину испуг смерти. Вот и художники  многие
путают красоту со страхом, все начинают с рассветов  и  закатов,  с  пучин
морских,  розовых  горизонтов,  алых   парусов.   Пытаются   бесконечность
запечатлеть, и получается, у кого талант есть, и смотришь,  уже  у  картин
стоят и туристически восторгаются: шедевр, искусство  вечности.  Но  есть,
Соня, совсем другая красота, трудная,  некрасивая,  человеческая.  Она  не
блистает, как драгоценный камень, она неуклюжа, грязна, неухоженна. Тысяча
человек пройдет мимо и не остановится,  даже  головы  не  повернет,  а  ты
встанешь и заплачешь. Она твоя, и больше ничья.  Ты  явился  в  это